Переломный момент (гет)

Эрик

Сколько я себя помню, в моей жизни не было ничего, кроме лишений и издевательств. Мать возненавидела меня сразу же, не успел я появиться на свет. Какая нормальная мать ненавидит собственное дитя? Да, лицом я был отвратителен, но это же не означает, что я не могу любить. Моя душа ничем не отличается от вашей. Всю свою жизнь я любил… Я любил свою мать, несмотря на её пренебрежение, любил животных, потому что для них не важно, как я выгляжу. И они любили меня. Я помню, как огромный чёрный паук взобрался на колени к моей матери. Она завизжала и хотела раздавить его, но я не позволил, успев выхватить его прежде, чем тяжелая газета опустилась на насекомое. Я отпустил его в саду. Ведь внешний вид ничего не значит, он так же, как и я, имеет право жить. Потом я притащил домой кролика со сломанной лапой, птицу с травмированным крылом, даже однажды привел бродячую собаку и дал ей имя — Мартин.

Своего настоящего отца я никогда не знал. Однажды я спросил про него у матери, а она ответила, что он оставил нас после того, как увидел мое лицо. В течение долгих лет я винил себя за то, что отец бросил семью, но потом я случайно узнал, что отец умер за несколько месяцев до моего рождения. Ещё помню, как мать заставляла меня носить эту душную плотную маску. Я никогда её не снимал, разве что ночью. Я рос, маска становилась меньше, острые края мучительно впивались в тонкую плоть уродливой части лица, но я не смел жаловаться, иначе мать пришла бы в бешенство и избила бы меня розгами.

Однажды ночью, когда я сидел у окна в своей комнате на чердаке, городские дети, идущие с карнавала, заметили меня и начали кидать в окно камни и бутылки. Я отошел от окна, стараясь держать себя в руках. На улице послышался лай, а потом страшный визг. Я узнал лай Мартина. Прильнув к окну, я заметил, как дети обступили пса и начали издеваться над животным, тыча в него острой стороной разбитой бутылки. Мгновение спустя я уже бежал вниз, чтобы выручить своего пса, но они лишь расхохотались, и вдруг я почувствовал резкую страшную боль в боку. Опустив глаза, я затрясся. По грязной старой рубашке растекалось ало-красное пятно, а лица детей вмиг посерьезнели. Они убежали, бросив у моих ног небольшой перочинный ножик. Я опустился на колени, тяжело дыша, и подполз к Мартину. Пес уже не дышал, его язык выпал, а стеклянные глаза устремились вслед извергам.

Потом меня нашли. Мать положила меня на диван в гостиной. Я цеплялся за жизнь изо всех сил, я боролся со смертью, а она даже не подходила ко мне и, как ни в чем не бывало, хлопотала на кухне, а потом пила чай.

Я поправился, но мама строго запретила мне выходить из комнаты, и я сидел там неделями. Меня, конечно, выпускали в туалет, а еду мать приносила на чердак. Вскоре я узнал, что к ней ходит мужчина — врач, и что у них серьезные отношения. Она не хотела, чтобы её ухажер узнал обо мне. Я часто сидел у двери и прислушивался к их приглушенным разговорам. Мама была счастлива, она смеялась таким звонким смехом, который я никогда раньше не слышал. Потом он узнал обо мне и начал кричать на мать из-за того, что она умолчала про сына. Мама рыдала.

Я против собственной воли приносил людям столько проблем. В этот же день я распахнул окно и по трубе спустился вниз. Как же приятно было снова очутиться на земле! Я выкопал могилу для Мартина, а потом убежал. Я бежал и бежал, казалось, за спиной уже несколько километров, в боку кололо, дыхание спирало. Несколько дней я прожил в лесу, построив нехитрый шалаш из старых веток. А одной ночью меня схватили и утащили в цыганский табор. Те издевательства, что я пережил дома, показались просто шутками по сравнению с тем, что со мной творили цыгане. Они с диким хохотом хлестали мою обнаженную спину стальными прутьями, били по лицу и бросали в мой адрес мерзкие шутки. Потом меня заперли в клетке и начали показывать людям, словно животное в зоопарке. Так продолжалось до тех пор, пока мне не исполнилось шестнадцать. Цыганский цирк приехал с гастролями в Париж, где меня заметила мадам Жири, спасла и привела в Оперу, где я впервые смог вздохнуть спокойно. Это место стало моим настоящим домом. Там я научился играть, петь и обучился музыке. Впервые за многие годы я был счастлив, но как никогда одинок. Я был уже юношей, совершенно одиноким и отчужденным.

Меня знали как «Призрака Оперы», я требовал двадцать тысяч франков взамен на мирное существование. Сначала это было исключительно ради забавы, но потом я понял, что люди боятся меня и на этом можно неплохо разжиться. Тогда-то я и наткнулся на единственную и самую настоящую любовь моей жизни. Это была маленькая девочка лет восьми, которая каждый день приходила в часовню и молила отца о каком-то... Ангеле Музыки? Я разглядывал её, стоя в темноте, и поражался: она сама выглядела, словно Ангел — такая же красивая и непорочная. Я полюбил её с первого взгляда, притворился Ангелом, научил её петь, находясь в тени, а она верила, что небеса послали ей меня. Иногда я пел ей на ночь, и она тушила свечу и благодарила Господа. Из маленького Ангела она превратилась в красивую девушку, а моя любовь к ней только росла. Я помог ей стать настоящей дивой, Париж обожал её. Потом появился виконт, моё сердце горело от ревности, и я сделал безрассудный шаг — показал ей себя, привёл в свое логово. Она спала на моей кровати, а когда проснулась, то словно любопытная лисица подкралась и сорвала с меня маску. Я успел закрыть своё лицо, но её лицо... Оно было мертвенно бледным, полным страха. Она боялась меня, и это сводило меня с ума. Но я не сдавался без боя.

У неё был виконт. Я видел, как блестят её глаза, когда он рядом. О, как я ненавидел этого наглеца, который посмел украсть у меня единственное, что мне было дорого в этой жизни! Они целовались на крыше, резвились, как дети, а я корчился от боли, она словно танцевала на моем сердце. Я буду не я, если опущу руки и не попытаюсь вернуть своего Ангела себе. Тогда-то я и написал «Триумф Дон Жуана», который посвятил только ей, и похитил её. Я вел себя как безумец, заставляя её силой быть со мной, а когда к нам наведался виконт, то чуть не затянул на его шее удавку, предоставив Кристин право выбора: либо она выходит за меня, либо скелет де Шаньи сгниет в подвале.

Но она наговорила мне страшных вещей, и я отпустил её... А что она? Она развернулась и бросилась к своему виконту. Она сбежала, не удостоив меня даже прощанием, и это после того, как я посвятил ей столько лет!.. Я так долго рыдал, бился в истерике, бил всё, что попадалось на пути. Вдалеке слышались разъяренные голоса толпы. Мне хотелось умереть, но я знал, что люди сначала будут долго издеваться надо мной, а потом выставят моё изувеченное тело на всеобщее обозрение. Нет, хватит с меня унижений! Я выскользнул через тайный проход, долго слонялся по улицам Парижа, пока не столкнулся с мадам Жири. Она тяжело дышала, очевидно, после долгого бега. Искала меня, потом приютила и заботилась так же, как когда-то, когда вызволила из цирка. Я пару дней пролежал на диване, сердце истекало кровью, в горле стоял огромный ком. Даже после её страшных слов я любил её, любил так, как никто никого не любит. Больше оставаться тут не было сил, вся Опера напоминала о ней, каждый закуток… Так, спустя месяц, я решил бежать отсюда. Мадам Жири и Мег поддержали моё решение и помогли пробраться на корабль до Америки.

Но когда я прибыл на Кони-Айленд, меня остановили и потребовали снять маску. Я сделал так, как они просили, и меня тут же бросили в изолятор для больных. В меня тыкали иголками, брали анализы, а на следующее утро с большим недоверием отпустили. Мне хватило денег снять квартиру, в которой потолок был в трещинах, штукатурка на стенах облупилась, а с ржавых батарей капала вода. Из мебели был только небольшой камин, деревянный стол и железная кровать.

Первые несколько ночей были кошмарными. Я просыпался в ледяном поту, хватая ртом спертый воздух. Не прошло и ночи, чтобы в сознании не звучал этот холодный и резкий голос Кристин: «Наша жизнь будет так же прекрасна, как твоё лицо». И каждую ночь я стискивал зубами кулак, чтобы не взвыть, жилка на виске бешено билась, а руки тряслись. Мне нужно что-то, чтобы отвлечься от всего, и я выбрал работу. Меня устроили в парк развлечений, я с отвращением смотрел на тех уродов, что с большим энтузиазмом демонстрируют свои изъяны жестокой публике. Я же получил работу иллюзиониста, попросту — фокусника. Всё было прекрасно, но только до одного дня. Тогда я работал в две смены, заменяя приболевших работников. Было уже поздно, парк давно был закрыт, а улицы пустынны. Я уже собирался идти домой, мне осталось перетащить коробку с реквизитом в подсобку, когда меня грубо схватили за воротник и затащили за угол. Четыре крепко сложенных мужчины нависли надо мной. Коробка с хрупким реквизитом выпала из рук, и оттуда послышался звон битого стекла.

— Где деньги? — резко спросил один из мужчин с явным ирландским акцентом.

Я прижался спиной к стене и, тяжело дыша, раздумывал над тем, что же делать. Да и что мне вообще оставалось делать? Как защищаться? При мне не было ни оружия, ни даже моей удавки. До этого я думал, что Кони-Айленд был иным, а на самом деле он был ещё во стократ опаснее и ужаснее Парижа.

Вдруг один из мужчин вытащил из-за спины руку с зажатой в ней бейсбольной битой. Он размахнулся и со всей силы ударил меня по колену. Послышался отвратительный хруст, и я, вскрикнув, повалился на землю.

— Я задал тебе вопрос, отвечай на него!

Я трясся от мучительных ощущений, нога просто разрывалась от боли. Они выхватили у меня бумажник, где было пять долларов, а потом снова начали меня избивать. Они били меня ногами и битой, а потом ушли, бросив меня, всего в крови, за углом. В состоянии болевого шока я буквально дополз до своей квартиры. Сломанная нога безвольно волочилась следом, на глаза наворачивались слёзы. Я вызвал врача, он наложил шину и гипс, сказав, что я большой счастливчик, ведь у меня ещё есть шанс встать на ноги, но ходить я смогу ещё очень не скоро. Несколько недель я пролежал в постели, не в состоянии ни работать, ни платить арендную плату. Но о карьере не могло быть и речи: будучи фокусником, я проводил целые дни на ногах, а сейчас это было невозможно. Меня уволили, и я остался без работы.

Несколько недель хозяин квартиры приходил и стучал в дверь, требуя, чтобы я оплатил аренду, но чем я мог расплатиться? Я не то, что работать, я не мог нормально дойти до ванны или кухни. Моя жизнь рухнула, я был беспомощен и слаб. Больше всего я нуждался в помощи, поддержке и опоре, поэтому я незамедлительно написал мадам Жири с просьбой приехать, в подробностях расписав свою проблему. И вот, спустя две недели, в мою дверь робко постучали, и когда я, мучительно морщась, доковылял до порога, за дверью оказалась Мег. Моему негодованию не было предела! Я просил корову, а получил теленка.

Но, так или иначе, она мне неплохо помогала: готовила еду, выполняла поручения, но как только она переступила порог моей квартиры, я тут же предупредил: если ей не нужны проблемы, пусть не беспокоит меня без надобности или по пустякам. Таким образом, она держалась в стороне. Я снова взялся за музыку, написал скучную и примитивную мелодию для мегафонов парка развлечений и отправил Мег отнести её в Кони-Айленд. К моему удивлению, за мою работу отстегнули неплохую сумму, и нам хватило расплатиться за аренду и налоги. Но как только я брал пергамент и заносил перо, чтобы вывести новую чистую ноту, то невольно вспоминал Кристин. Вспоминал её шоколадного цвета кудри, красивые карие глаза, блестящую улыбку, с идеальными ровными зубами. Сердце наполняло какое-то удовлетворение, а потом снова исчезало, оставляя на том месте лишь жгучую боль.

«Наша жизнь будет так же прекрасна, как твое лицо».

Эта фраза так въелась в мою страдальческую душу, что я был не в силах избавиться от боли. Если она не любит меня, почему я не могу её разлюбить? Всем так будет лучше. Тяжело вздохнув, я вернулся к разработке своего плана о том, как заработать денег без хождения. Я проводил бесконечные ночи за этими планами. Нужно было что-то такое, что будет привлекать посетителей, что-то, что станет достопримечательностью Кони-Айленда. А ещё это позволит выпроводить Мег из своей квартиры, позволив ей лишь изредка навещать меня. О, она иногда была такой несносной: постоянно поправляла листы с моими работами, если они криво лежали, протирала пыль каждые два дня, мыла полы... Она была слишком чистоплотной и превратила мою квартиру во что-то пригодное для жилья. Её было слишком много, она всегда мелькала перед глазами, и иногда я просто отправлял её за бессмысленными поручениями, лишь бы на время остаться одному и насладиться одиночеством. Её нужно было чем-то занять, и только тогда в моем воспалённом мозгу мелькнула мысль построить собственную Империю. И дать юной Жири там работу.

И вот спустя многие годы я могу наблюдать из своего окна огромное здание с большим парком. Люди заинтересованно смотрели на него, ожидая, когда оно откроется. Я назвал его «Фантазма», о нём говорили по всей Европе, люди съезжались с разных стран, чтобы посетить «Фантазму» и убедиться, что это лучшее место для развлечений во всей Америке. Там было всё, что нужно оголодавшей публике: великолепная музыка (об этом я позаботился), прекрасные рестораны, много магазинов, зеркальные лабиринты, а так же был гвоздь программы — Мег Жири. Да, я дал ей прекрасную работу, с которой она блестяще справлялась, хотя у неё был настолько высокий и неприятный голос, что я искренне не понимал, как люди могут его любить. Ведь достаточно одной ноты, протянутой Кристин Дае, как все заблуждения по поводу Мег исчезнут. Как бы я хотел, чтобы Кристин спела в моем собственном театре.

Шли годы, и я стал самым богатым человеком в Нью-Йорке. У меня было всё, кроме того, чего я желал больше всего на свете — Кристин. Я бы променял всё богатство лишь на одну встречу с ней. За всё это время я так и не смог полноценно ходить и справлялся с этим только при помощи трости. Я сам себе готовил, сам удовлетворял потребности, мне больше не нужна была помощь сиделки. Всё возвратилось в более-менее нормальное русло. У меня даже был псевдоним, коим меня называли в «Фантазме» — «Месье Э.» Это имя знал каждый человек на Кони-Айленд. Когда я гордо прохаживался по своим владениям, в меня не тыкали пальцами и не бросали вслед обидные шуточки. Нет, меня провожали с восхищением. Моя жизнь была почти идеальна. Почти. Приходя домой, я снимал с ноги железный протез, ложился на холодную кровать и думал о Кристин. Где она? Что делает сейчас? Счастлива ли? И в один такой вечер я решительно сел и протянул руку к пергаменту и чернильнице. Я ведь заслужил за столько лет поинтересоваться её жизнью и поделиться своими обидами! И тогда я написал ей письмо и на следующий день отправил. Это был настолько необдуманный поступок, что как только я пришел домой, то сразу понял, что совершил ошибку. Зачем я это сделал? «Наша жизнь была бы так же прекрасна, как твоё лицо». Эти слова крутились в голове, а я стиснул кулаки и был готов провалиться сквозь землю.

Что за чёрт дёрнул меня отправить это треклятое письмо?! Я благодарил Господа, что не написал на конверте обратный адрес. Кто знает, вдруг она напишет ответ, который окончательно добьёт меня? А в моих самых сокровенных мечтах Кристин читала письмо с моими искренними признаниями, бросала всё и мчалась ко мне на ближайшем корабле… Но я лишь качал головой, стараясь отогнать эти мысли, чтобы не думать о том, чему никогда не быть и не вселять в покалеченную душу напрасные надежды.