Ожоги - это больно (джен)

Нерида пытается разглядеть в череде воспоминаний образ матери, теплый и светлый, однако видит только шрамы от старых ожогов, проявляющиеся на тонких руках по мере того, как заканчивается действие маскирующего заклинания. Нерида пытается поймать в своей памяти отголоски колыбельных, сложенных из странного сплетения болгарского и греческого, но те, словно испуганные рыбки, расплываются в стороны, прячутся в темной заводи, а в голове набатом звучит: «Инсендио! Инсендио!». 

«Инсендио!» — взвизгивает женщина, затянутая во все черное, и кожа на худых руках с выступающими косточками лопается уродливыми пузырями, что тут же скрываются за маскирующим заклинанием, выпущенным из той же самой волшебной палочки, похожей на указку. Указку, которой строгие учительницы бьют по рукам провинившихся учеников. Но женщина, затянутая во все черное, никогда не прикасается к Нериде, будто та чумная, не прикасается даже кончиком волшебной палочки: даже выпуская сконцентрированные сгустки пламени, она дергается, готовая отскочить назад, спасаясь от неминуемого удара. Нерида тянет тонкие руки, покрытые невидимыми пузырями, к женщине, что должна была не заменить ей мать, а стать ею, — так говорил папочка, представляя дочери высокую худую женщину, под самое горло обернутую во все черное. Нериде было пять, когда мелодичные колыбельные осыпались каменным водопадом «инсендиоинсендиоинсендио!..», теплые улыбки лопнули ноющими пузырями, а черное платье, обхватывающее женский силуэт, — заменило ей и мать, ушедшую в сырую землю, и отца, ушедшего в себя. 

«Вариари виргис!» — обжигающая петля обхватывает лодыжку, и Нерида тряпичной куклой взлетает со ступеней лестницы под потолок. Она видит, как близко-близко к ее лицу размыкаются, будто взрезанный ножом пергамент, сухие губы. Они с силой выталкивают слова, но Нерида, как ни силится, не может их услышать: у нее все еще заложены уши визгом тормозящего поезда «вариаривиргис!». Слова лопаются пузырями на тонких губах, изогнутых в скупой, не трогающей глаза улыбке. «…сколько раз я тебе говорила не бегать по лестницам, негодная, невоспитанная девчонка! Тебе еще повезло, что я была рядом, что есть кому о тебе позаботиться, иначе бы ты уже давно сломала шею!». Нерида и не собиралась падать с лестницы, она никогда не пада… ла: колени больно ударяются о паркет, когда заклинание перестает действовать. Нериде шесть, и она думает, что эта женщина в черном действительно о ней заботится.

* * *

«Силенцио!» — Нерида давится словами, и поначалу ей кажется, что она задыхается. Слезы стеклянной крошкой застревают в уголках глаз и там же остаются: женщина в черном не любит слез, а Нерида научилась не плакать, даже когда на руках лопаются невидимые пузыри. «Неужели нельзя говорить на человеческом языке!» — руки, обтянутые перчатками, ломаными черными линиями расчерчивают мраморное полотно стены и мысли Нериды: отсекая строчки на когда-то родном языке от всего остального, запирая в самом темном углу памяти, чтобы ненароком не срывались с языка, даже когда она одна. Нериде семь, и каждый раз, когда она хочет о чем-то подумать, она сначала слышит в своей голове «силенцио!» женщины в черном, а лишь после — свои мысли. Мысли на человеческом — немецком — языке.

* * *

«Ма…» — начинает Нерида и тут же прикусывает язык, замолкая, пока это не сделало за нее заклинание. Это слово, непроизнесенное, — табу. Табу на любом языке, а тем более — на немецком, потому что тогда женщина в черном поймет, что именно произнесла Нерида. И может разозлиться так, что Нерида не отвертится вынужденным молчанием на несколько часов: иногда она думает, что, может, стоит закричать что-нибудь на болгарском, чтобы следующим заклинанием после «Инсендио» было не слабое заживляющее и маскирующее, а «Силенцио». Но Нериде кажется, что она не помнит ни слова на языке своих матери и отца. Поэтому, когда спустя несколько бесконечно долгих, растянувшихся на километры мыслей мгновений не происходит ничего, Нерида облегченно выдыхает: ее не услышали. «Фрау Христов, — выговаривает она четко, отмеряя каждый слог, будто не доверяя собственному языку. — Я закончила». Не «мама», не «Аделинда» — только «Фрау Христов» и не иначе. Нериде девять и собственная благородная фамилия заползает ядовитой змеей ей в глотку.

* * *

«Посмотри на себя в зеркало, на кого ты похожа! — восклицает Фрау Христов. — То, что от рождения не вышла красавицей, еще не значит, что не нужно за собой следить. Маре четыре, а она уже сознательнее и аккуратнее тебя…» На мгновение, когда женщина, все так же затянутая во все черное, смотрит на свою родную дочь, до ее глаз добирается улыбка. Нерида же смотрит на свою младшую сестру и думает, что перед ней обычный слюнявый ребенок. Хотя светлые волосы и правда заплетены в аккуратную прическу: «Наверное, какое-то замысловатое заклинание, ” — с безразличной злостью думает Нерида и все же смотрит в зеркало. Темные кудри путаются и топорщатся, напоминая жесткую проволоку. «Не вышла красавицей», — проговаривает она в мыслях слова Фрау Христов, очерчивая взглядом тяжеловатый подбородок. Отец говорил ей, что она похожа на мать, а та была красивой. Но Нерида совсем не помнит ее лица, а в этом доме нет ни ее портретов, ни колдографий, ни даже магловских фотокарточек. В конце концов, решает она, отец любил маму, поэтому та бы для него красивой. А сейчас он любит Фрау Христов, и, получается, красивая — она. Нерида же на нее совсем не похожа. Нериде десять и она ненавидит свое отражение.

* * *

«Что у тебя с руками?» — цепкие пальцы хватают ее за запястье, и капля чернил, сорвавшаяся с пера, ставит огромную кляксу на эссе по древним рунам. Нерида смотрит на свои пальцы — и правда, она и не заметила, что успела испачкать их чернилами. Но и что с того, она же не к столу вышла с такими руками? Но Фрау Христов, кажется, другого мнения. А она уже и успела забыть, насколько аккуратной стоит быть дома. Нерида подносит вилку ко рту, стараясь не морщиться и не смотреть в глаза отцу, неодобрительно хмурящему брови, — она не дала стереть пятна чернил. Нериде двенадцать и она старается не скулить от боли, сидя за столом, пока на ее руках лопаются невидимые пузыри.

* * *

«Вы посмотрите, как Мара очаровательно улыбается, ” — восторженно восклицает Фрау Христов, окруженная гостями. Нерида же стоит поодаль, не опираясь спиной на стену, а стараясь слиться с ней. Она сдала все экзамены на отлично, но в центре внимания все равно не она. Нерида безразлично думает, что Мара, что так очаровательно улыбается, вряд ли будет так успешна в учебе. И даже не потому, что она тупа, как пикси, а просто потому, что ей это будет без надобности: она и так получает все, чего так отчаянно желала Нерида. Задумавшись, она не сразу замечает Дитмара, примостившегося рядом с ней у стены. «Кукла, » — фыркает он, и Нерида заходится хриплым, совсем не девичьим смехом, так не похожим на то, как смеется Фрау Христов. Нериде четырнадцать, ее смех больше похож на кашель курильщика и она думает, что сложно очаровательно улыбаться, когда перчатки прилипают к лопнувшим пузырям от ожогов.

* * *

Мара очаровательно улыбается, со всей силы пиная Нериду под столом. «Рида, сколько раз я тебе говорила следить за своим лицом!» — Фрау Христов держит ее волю в своем не железном, костяном кулаке, не позволяя даже поморщиться без разрешения, к тому же, разве на то есть причины, правда, Рида? «Рида, ” — только так, будто бы, произнеси она ее имя полностью, то даст ей больше любви, чем Нерида заслуживает. Или потому, что в таком случае имя Мары будет казаться проще. «Не могли назвать ее Вильгеминой, что ли, ” — безразлично зло думает Нерида, но отец настоял. Она складывает губы в скупой улыбке, не касающейся глаз, — она знает эту улыбку, будто вырезанную ножом на камне, наизусть: в конце концов она видела ее с детства. Мара снова пинает ее по ноге, но Нерида не делает ничего. Нериде пятнадцать и она знает, что синяки от пинков младшей сестры сойдут быстро, а пятна от новых ожогов на руках — нет.

* * *

Нерида сосредоточенно шепчет заклинания, наблюдая за тем, как перо, ведомое ее палочкой, выводит подпись ее отца. Отец уже несколько месяцев болен, а Фрау Христов ни за что не подпишет ничего для Нериды: будь то хоть разрешение на посещение волшебного поселения на выходных, хоть согласие на проведение исследовательских работ. Особенно теперь, после того как обнаружила в комнате Нериды, найденные той в старых вещах отца гримуары ее матери. 

«Дрянь!» — кричала увядающая женщина, затянутая во все черное. 

«Инсендио! Инсендио! Инсендио!» — каменным водопадом сыпались детские воспоминания. 

«Ничем не выбить из тебя дурную кровь дикой ведьмы!» — аккомпанементом трещали горящие гримуары. 

Осколки стекла, застрявшие в детстве в уголках глаз, непривычно царапали щеки, а горло вместо чешуи ядовитой змеи холодила ненависть. 

Нериде не было жаль дневников матери, — в конце концов она была умна и, прежде чем начать читать их, сняла копии. Ей было жаль себя, — в конце концов какой дурой она была. 

Нерида растягивает шелушащиеся («Неужели так сложно следить за собой!») губы в улыбке, удовлетворенная результатом. В конце концов это ее собственное заклинание. 

Нериде семнадцать и она больше не боится.

* * *

Нерида вздрагивает, когда ее плеча касается чужая рука. С тех пор, как Фрау Христов начала прикасаться к ней, уже подросшей, эти прикосновения не приносили ничего хорошего. Длинные бледные пальцы путаются в волосах Нериды, будто ветки. Они больно дергают за пряди, уплетая те в тугую прическу (придут гости), но Нерида произносит в мыслях голосом Фрау Христов «Силенцио!» и упорно молчит (ожоги — больнее). Паника копошится сбрасывающей чешую змеей в горле, и Нерида пытается перебить в голове стук «инсендиоинсендиоинсендио!..» приближающегося наказания: «Она далеко, а ты не виновата, никогда не была виновата». Рука, затянутая в черную кожаную перчатку, наотмашь бьет по лицу. Нериде больше стыдно (они на людном вокзале, а вокруг карусель из знакомых лиц), чем больно (ожоги — больнее). Нерида медленно выдыхает (в твоем горле только твой страх), разрезает губы в вежливом подобии улыбки (вырезанной ножом на камне, не касающейся глаз) и оборачивается. Незнакомый парень смотрит на нее с улыбкой (в глазах плещутся лукавые искры) и, чуть наклонившись вперед и понизив голос, произносит: «Ходят слухи, что ты знаешь очень интересные заклинания. Меня, кстати, Отто зовут». 

Нериде восемнадцать и ее переполняет чувство восторга оттого, что ее заметили.

* * *

Нерида хочет по привычке сложить губы в вежливой улыбке («Вариари Виргис!» — слова лопаются пузырями на тонких губах, изогнутых в скупой, не трогающей глаза улыбке), приветствуя Фрау Христов, но вовремя вспоминает, что сегодня ее хмурое лицо уместно. Женщина, затянутая во все черное, — кошмар ее жизни — изящно взмахивает руками (руки, обтянутые перчатками, ломаными черными линиями расчерчивают мраморное полотно стены и мысли Нериды) наклоняется к ней, расцеловывая в обе щеки. «Матушка!» — восклицает Нерида, словом выламывая прутья своей клетки (и ребра, затянутые в черный корсет, в попытках отыскать сердце — интересно, оно такое же черное?) и прожигает пергаментную кожу на скулах поцелуями. «Матушка, — повторяет Нерида, запечатывая губы мачехи этим словом действеннее, чем бы это сделало «силенцио». — Мне так жаль!» Ей действительно жаль. Жаль ту маленькую девочку, которая в одночасье потеряла не только мать, но и — дом, счастье, детство. Ей жаль себя, тянувшую тонкие руки, ноющие от невидимых ожогов, к своему палачу в надежде на заботу и защиту. Ей даже немного жаль Фрау Аделинду Христов, что так боялась призраков женщины, похороненной за сотни километров от нее, что отыгрывалась на беспомощном ребенке. Конечно, Нерида никогда ее не простит, но ей — жаль. Не жаль ей отца, чье тело, покоящееся в дорогом черном гробу, обрамлено кружевом алых гвоздик. Нериде двадцать один и она шепчет, целуя холодный лоб отца: «Эти похороны запоздали на шестнадцать лет.»

* * *

Они прижимаются к покрытой предрассветной влагой стене, и Нерида облегченно выдыхает: смогли оторваться. Она привычными, выученными до автоматизма росчерками палочки начинает рисовать защитный контур, когда тишину раннего утра вспарывает противный хлюпающий звук. Нерида медленно поворачивает голову вправо, туда, где стоит Отто, и только «Силенцио!», звучащее в ее голове голосом Фрау Христов, не позволяет ей закричать высоко, на одной отчаянной ноте. Она зажимает себе изо всей силы рот и с ужасом смотрит, как на шее Отто распускаются рваные черные лепестки. «Красные, — неосознанно поправляет себя Нерида. — В предрассветных сумерках кровь всегда кажется черной, иногда темно-синей. Но она красная». Плоть аккуратно срезанными лоскутами сползает с шеи, выскальзывая из дрожащих пальцев, пытающихся приладить их обратно. «В веснушках, — проносится у нее в голове. — Они кажутся сейчас черными, как и кровь. Но она красная, а его пальцы — усыпаны веснушками». Черные пузыри лопаются на едва шевелящихся губах Отто, но Нерида, как ни силится, не может услышать ни слова: у нее заложены уши своим собственным визгом, который она изо всех сил пытается удержать внутри. Черные длинные пальцы перестают удерживать края все шире расходящейся раны, глаза (незнакомый парень смотрит на нее с улыбкой — в глазах плещутся лукавые искры) закатываются и Отто тряпичной куклой падает к ее ногам. «Нельзя кричать, — Нерида продолжает зажимать себе рот ладонями и смотреть перед собой, туда, где стоял Отто. — Иначе мы провалим задание.» 

Нерида не знает, ни сколько ей лет, ни сколько сейчас времени, она едва осознает, что мертвое тело в луже крови у ее ног — это Отто. «У него лукавые искры в глазах и пальцы в веснушках, я взламывала магические замки и подделывала документы, а он отражал от меня вражеские заклятья. Почему он не отразил их от себя?» — у Нериды трясутся руки, когда она вытаскивает скользкий от крови сверток из внутреннего кармана мантии. «Я всего лишь курьер и взломщик, Отто же посредник и связующий. Я управлялась с десятками операций без него, зачем он пошел со мной сегодня? Что такого важного в этой драккловой папке?» — сверток норовит выскользнуть из ее рук, но Нерида держит его так крепко, как только может. Потому что она знает, что-то, что в этой папке, было важным для Отто. Как и эта операция. Важным, как все их операции и то, для чего они нужны. Нерида смутно знает о целях и действиях организации, на которую они с Отто работали, но Отто считал их чуть ли не семьей. «Нужно завершить операцию, это было важным для Отто, а значит — важно и для меня, ” — Нерида, борясь с тошнотой, аккуратно приподнимает тело Отто с земли, усаживая его спиной к стене, и произносит дезиллюминационное заклинание. 

Ожоги — это больно.⁽¹⁾

* * *

Мара очаровательно улыбается, обернутая под самое горло во все белое, а Дитмар шепчет ей на ушко, но Нерида все равно слышит: «Ты похожа на фарфоровую куколку». «Кукла», — презрительно фыркал четырнадцатилетний мальчишка, потешаясь над сопливой девчонкой, но десять с лишним лет стерли оттенки насмешки и сарказма, позволив наполнить слово новым смыслом. В груди Нериды, на месте ее сердца, распускаются рваные черные лепестки предательства: «Почему Отто не заметил того заклинания? Почему я не заметила ножа, готового нанести смертельную рану?». Но Нериде умирать еще рано, ее срок не пришел, и она складывает губы в скупой улыбке (не касающейся глаз — «матушка» ее хорошо научила). «За новое начало!» — Нерида вскидывает руку с бокалом игристого вина, и тост тут же подхватывают ликующие гости. Нерида смотрит сквозь очаровательно улыбающуюся невесту вдаль и видит разгорающееся зарево войны. «За Отто. За Тодесштурм. За Гриндевальда! — продолжает она в мыслях, делая глоток из бокала. — За новый мир.» 

«Инсендио!» — набатом звучит в ее голове, и отголоски детских колыбельных на смеси болгарского и греческого юркими рыбками прячутся в темной заводи памяти.  

«Инсендио»,  — шепчет Нерида и в ее глазах пляшут искры. ⁽²⁾

1) 1940 год

Вернуться к тексту

2) 1941 год

Вернуться к тексту

1943 год, Берлин 

Тучи, не свинцовые — гранитные (как могильные плиты за ее спиной), с треском рвутся: холодные капли будто бы в насмешку рисуют слезы на ее лице. Фальшивые настолько же, насколько фальшива она в своей траурной мантии, с туго уплетенными и спрятанными под черную сетку волосами и двумя красными гвоздиками в руках на этом кладбище. Фальшива в той же мере, что мутное стекло, выдаваемое за бриллиант — посмотри на него на просвет и все станет ясно. Но солнца нет — небо выкрашено размытым цветом могильных плит — не хватает только эпитафий. 

Эпитафией вбивается золотистая вязь слов в темную поверхность камня: 

«Талантливая чистокровная волшебница» — ложь. Мара была какой угодно, но не талантливой. Хотя, думает Нерида, позволяя дождю и дальше разрисовывать свое лицо траурным узором, Дитмара она не иначе как приворожила. 

«Послушная дочь» — ложь. Но Нериде неизвестно ничего о том, как быть хоть какой-нибудь дочерью. 

«Любящая сестра» — ложь. Если только больные пинки по ногам под столом и постоянные пакости не считать проявлением нежной сестринской любви. 

«Любимая жена» — ложь. Но Дитмар с силой сжимает кулаки и неподвижным взглядом сверлит темный прямоугольник свежей могилы. 

«Жертва магловского террора» — ложь — это Нерида знает наверняка. Она самолично участвовала в планировании операции, она доставляла взрывчатое вещество, она следила за наложением нужных чар. Она знала список гостей. Она буквально составила этот список. Она подала идею. 

Нерида пугается, встречаясь со злыми, потемневшими и будто бы выцветшими глазами Дитмара (все вокруг — затянуто цветом могильных плит) — он знает, проносится в ее голове, а пальцы крепче, почти ломая, сжимают стебли гвоздик. Скользкие от дождя стебли цветов выскальзывают из ее рук, когда Дитмар крепко обхватывает ее за плечи (не сломает, но останутся синяки) и прячет свое лицо в изгибе ее шеи. Нериде хочется выдохнуть от облегчения (он не знает, что она виновата), но она лишь цепенеет не в силах обнять давнего друга (друга ли?) в ответ — она чувствует на своей коже горячую влагу (это не дождь, а слезы). Страх сковывает руки, неестественно замершие в сантиметре от спины Дитмара: неужели он действительно любил ее сестру? 

Но Дитмар ее не мог любить, как и она, Нерида, не виновата в смерти Мары, — тонкие девичьи пальцы аккуратно ложатся меж лопаток, обтянутых пиджаком.

* * *

Дитмар резкими шагами расчерчивает тускло освещенную комнату, изредка (все так же — резко) взмахивает руками и что-то говорит. Говорит без остановки, но Нерида не может разобрать ни слова: в ее ушах стоит звон десятков разбившихся зеркал (ее там не было, она не могла слышать), перед ее глазами — вспарываемая сотнями острых осколков бледная кожа Мары (ее там не было, она не могла этого видеть). Нериде кажется, что это всего лишь один из ее бесконечных кошмаров (разве что она не чувствует, как ее собственная кожа расходится страшными ранами). Нерида пытается сосредоточиться, выловить хоть слово, но застывшие глаза Мары, бездонными колодцами (они никогда не были так глубоки при ее жизни) зияющие на обезображенном мертвом лице, не отпускают ее взгляда. Они смотрят с укором, они кричат «виновна!», и их — десятки, сотни, тысячи — на газетных разворотах, покрывающих все вокруг. 

— Ты ее любил? — спрашивает Нерида лишь для того, чтобы заполнить паузу (ложь — ей важно это знать). Дитмар резко тормозит на полушаге (газетная страница сминается под его ногой, скрывая от взгляда Нериды копию колдографии, известной каждому волшебнику в Германии) и, кажется, только сейчас действительно видит ее. 

— Она была хорошей девушкой, — не «да» и не «нет». — И хорошей женой, — не «да» и не «нет». Но на объятие Нерида отвечает почти без заминки, успокаивающе касаясь кончиками пальцев светлых коротких волос, напряженных рук и спины. 

«Ужасная трагедия! Магловский беспредел необходимо взять под контроль! Кто станет следующей жертвой магловских терактов?» — кричит заголовок развернутой на столе газеты. Колдография больше не в фокусе.

* * *

Нерида с усердием, достойным революции, прячет глубоко внутри (дальше, чем то, что именуется душой) пахнущий обманом клубок из облегчения, торжества и вины. Она вьется вокруг Дитмара с тем изяществом, которого в ней никогда не было (или же просто Мара была очаровательнее). Ей не нужно разыгрывать скорбь и отчаяние — никто в это не поверит, тем более он. Достаточно точно отмеренной порции участия, двух унций заботы и щепотки грусти. Ложь Нериды вымощена искренностью и подлинными эмоциями. Даже грусть и сожаление — искренние: она хотела сделать так, чтобы, глядя на очаровательные улыбки Мары, люди стыдливо отводили взгляд; она хотела втоптать все восхищение, что та получала от окружающих, в пыль; она хотела, чтобы та испытала хоть долю того, что приходилось терпеть ей, Нериде. Только вот Мара больше ничего и никогда не почувствует — она стала прекрасным знаменем того, что пропагандирует Гриндевальд. И Нерида никак не может понять: лучше или хуже получилось все в итоге. 

Дитмар пролистывает подшивки газет, приносит откуда-то стопки магловской прессы и листовок за последние несколько лет. Дитмар аккуратно расспрашивает Нериду о Гриндевальде и кажется действительно охваченным какой-то идеей. Они почти не говорят о Маре, и Нерида чувствует себя почти такой же счастливой, как в четырнадцать лет, когда Дитмар касался плечом ее плеча и с насмешкой фыркал в сторону Мары «кукла». 

Но кто кому лжет? 

1938 год, где-то в Ирландии

У нее морское имя, но влажный прибрежный воздух и соленые брызги в лицо — заставляют брезгливо морщиться. У нее морское имя, но внутри — серые бетонные коробки магловских кварталов Берлина. Вытравить бы их так же легко, как счистить грязные брызги с ботинок (неудачное приземление при аппарации; хотя удачно здесь приземлиться попросту негде, — думает Нерида, окидывая безразличным взглядом размытую морскими волнами и частыми дождями землю). Грязь с ботинок исчезает по мановению волшебной палочки: берлинские магловские улицы продолжают смотреть черными провалами одинаковых окон, будто выжженные изнутри. 

Соль забивается в глотку (сколько нужно времени, чтобы разъело бетон?), но Нерида прячет лицо за шерстяным забором ворота пальто (темно-серого оттенка) и отмахивается от ненужных сейчас мыслей, стайкой надоедливых птиц кружащих в ее голове. Густой утренний туман стирает очертания низких построек, деревьев, дремлющих в ожидании отплытия кораблей и их команд, и будто бы даже сам остров с большинства географических карт. Мутное покрывало влажного воздуха прячет хрупкий женский силуэт лучше всяких отводящих заклинаний: Нерида быстрым шагом идет мимо спящих прямо на грязной земле завсегдатаев местного паба (она не удивится, если единственного на всю округу), минует заспанного мальчишку, торгующего газетами (самое новое — недельной давности), и наконец добирается до самой пристани: нужный ей корабль виднеется чуть в отдалении справа, и Нерида морщится, понимая, что ей придется сойти с деревянного настила на размытую глиняную дорожку. 

По мере приближения к деревянной громадине, которую она, кажется, целую вечность назад, провожала в море в Марселе, Нерида замечает одинокую фигуру мужчины. В его облике все именно так, как она помнит: потрепанная одежда, красное от морского ветра и алкоголя лицо, слегка слезящиеся глаза мутно-серого оттенка, — наверняка, он бы с большей радостью провел это время пусть на старом, но сухом матраце в одной из комнат, что сдаются при пабе, но чары, наложенные при их первой встрече, заставляют его ждать Нериду в определенном месте в определенное время. Нерида подходит к моряку и учтиво здоровается, — она всегда относится к своим инструментам бережно и аккуратно: будь то ее волшебная палочка, нож взломщика заклятий или же магл под чарами внушения. В глазах моряка не читается ни капли узнавания, когда он переводит пустой взгляд с разбивающихся о камни волн на кутающуюся в пальто Нериду, — все верно, он и не должен помнить ее лица, а тем более знать, что получил свое задание от нее. 

— Волшебное утро, чтобы отправиться в путь, не правда ли? — взгляд магла становится более осмысленным при звуке ее голоса. — Грачи на крыльях весну принесли, — красное одутловатое лицо перестает быть похожим на уродливую глиняную маску: губы растягиваются в искренней улыбке, а блеклые глаза освещает блеск узнавания. 

— Все доставили в лучшем виде, мамзель, — магл тут же приходит в движение и устремляется по направлению ко складам, показывая рукой следовать за ним. 

После недолгого перебирания связки ржавых ключей и возни с замком моряк распахивает перед Неридой потемневшие от проливных дождей двери (хорошая Бомбарда вынесет их за секунду, заодно заставив взлететь на пару десятков метров вверх всю округу, — содержимое больших деревянных ящиков, ожидающих Нериду внутри темного помещения, весьма капризно): 

— В том же количестве, что погрузили на борт в Марселе, — на ломаном английском продолжает магл, пока Нерида придирчиво осматривает каждый из ящиков. — Везли как самую настоящую драгоценность, а всех любопытствующих самолично отгонял. 

Ящики и правда целы, как и их содержимое, а первичный осмотр не выявляет никаких признаков того, что их пытались открыть: ни магией, ни с помощью физического воздействия. 

— Благодарю вас, — Нерида вытаскивает из кармана небольшой мешочек. — Как вы и договаривались с моими партнерами в Марселе: здесь те камни и определенные торговые соглашения. 

Магл быстро проверяет содержимое и, удовлетворившись обнаруженным, растягивает обветренные губы в щербатой улыбке: 

— Приятно иметь с вами дело, мамзель! 

— Мне тоже, — произносит Нерида уже в спину спешащего по своим делам магла. Нерида не произносит «обливейт», но толку от него куда меньше, чем вреда. Один единственный Обливейт — это легко, но грубо: для того, кто знает, на что нужно обратить внимание, стертая память — это пульсирующий ярким светом маяк. Нерида же работает иначе: в конце концов прячется она не от маглов, а от волшебников, а потому — минимум чар, оставляющих грубые следы. Легкие чары иллюзии на саму себя (не глотать же ради маглов оборотное), не позволяющие запомнить черты лица и особенности голоса; немного изящного внушения на посредников, ответственных за доставку товара: никакого Империуса и подчинения воли, лишь немного модифицированный Конфундус. 

Отто не понимает, к чему все эти сложности, если у них есть магия. Отто вообще не понимает, зачем Нерида продолжает заниматься контрабандой, когда заказов у них предостаточно: у Гриндевальда большие аппетиты и незачем так рисковать, ввязываясь в сомнительные авантюры. Нерида же просто любит сложные задачи, и эта — куда интереснее взлома очередного типового магического замка. Доставка большой партии сильнодействующих подчиняющих зелий, взрывающихся при прямом взаимодействии с магией (никаких порталов), — это то, над чем надо хорошенько поразмыслить. Недели кропотливой подготовки: найти подходящее судно и посредников, подписать самые настоящие контракты (впрочем, по ним в ящиках перевозят антиквариат), проследить за погрузкой товара и наконец встретить корабль в пункте назначения, — Нерида почти физически ощущает вкус успеха, сладкой патокой растекающийся на языке. Дело остается за малым: передать товар заказчикам (какие-то местные террористы, вероятно, строящие диверсию против англичан, — впрочем, дела до этого Нериде нет никакого). Дело за малым, но важно соблюдать осторожность до самого конца, а потому Нерида раскидывает по углам склада пару сигнальных амулетов (никакого прямого взаимодействия с магией), чтобы о незваных гостях узнать первой. Приближается к одному из них после активации и с удовлетворением чувствует, как нагревается золотое кольцо в правом ухе. 

Ветер высвистывает незнакомые Нериде мотивы, пока та, укрываясь плотным туманом как плащом, вбивает металлические набойки в Ирландскую землю. Сладость победы и собственного превосходства растекается по небу, когда задумчивый бармен ловит брошенную Неридой заморскую монету и взглядом ей указывает на неприметную дверь. Нерида одаривает его вежливой улыбкой и скрывается в темном проеме. 

За дверью не комната — каморка: места вокруг круглого стола, что родом из прошлого столетия, ровно столько, чтобы поместились стулья. Нерида усаживается на единственный свободный стул неспешно, игнорируя нетерпеливые взгляды угрюмых мужчин, стягивает с рук кожаные перчатки и, лишь устроившись с удобством, произносит: 

— Obsequium. 

— Aighneacht, — служит ей ответом. Атмосфера в комнате заметно теплеет: пароли сошлись.

Февраль 1941

Хлопок аппарации тонет в рокоте не видимых отсюда, но прекрасно слышимых волн, разбивающихся о каменный берег. Ветер, бросая невидимыми руками пригоршни снега в лицо Нериде, подпевает морю. Вокруг — вычерненное полярной ночью снежное полотно: безликое, бесконечное и холодное. Вокруг — пустота, внутри которой только невидимые брызги разбивающихся волн и снег. Снег взлетает и кружится, пытаясь увлечь незваную гостью в танец под аккомпанемент рокота моря, заключает в ледяные объятия, оставляет на щеках холодные поцелуи. Нерида на мгновение цепенеет под этим непривычно высоким небом, на горизонте разливающимся не светом восходящего солнца, а разноцветными переливами северного сияния. Цепенеет посреди безжизненной ледяной пустыни: ей кажется, будто она напутала координаты и ошиблась при аппарации: потому что разве может существовать человек, добровольно решивший жить тут?

Но координаты верны: Нерида точно знает, что не ошиблась, но чтобы унять легкую, почти незаметную дрожь в пальцах — произносит заклинания и немного успокаивается. Прикрывает на секунду глаза и прикасается палочкой к браслету на руке: вой ветра становится тише, а когда Нерида вновь распахивает веки — в белом снежном тумане начинают прорисовываться темные силуэты деревьев. От минуту назад охватившего ее волнения не остается ни следа: холодные пальцы паники, ледяными ногтями впившиеся в ее плоть, легко соскальзывают с ее плеч в тот же миг, когда Нерида обновляет согревающее заклинание, в след за ним накидывая на себя дезиллюминационные чары.

«Это задание ничем не отличается от прочих, — Нерида спокойным движением надевает очки с зачарованными стеклами. — Есть задание и я должна его выполнить. Отто мертв и не может умереть снова.»

Пальцы уверенно обхватывают древко волшебной палочки, и Нерида чувствует себя почти всемогущей, стоя посреди снежной бури и взрезая взмахами палочки чьи-то искусные иллюзии — искусные, но все же недостаточно, чтобы обвести вокруг пальца ее. Вслед за дрожащими мутными пятнами деревьев на снежном горизонте начинает вырисовываться темный контур двухэтажного коттеджа: Нерида усилием воли сдерживает восторженный возглас. Она продолжает колдовать, делая шаг вперед и тут же заставляя взмахом палочки свои следы исчезать. Заклинание, шаг, взмах, заклинание, — неясный контур впереди обрел объем и цвет, на каменной кладке проступили черные провалы окон.

Нерида совершенно не чувствует усталости в момент, когда, повинуясь движениям ее палочки, механизм замка проворачивается и дверь приветственно распахивается перед ней с тихим скрипом. Ей хочется смеяться над тем, насколько важные чинуши (она не знает ни имени, ни должности хозяина — у нее есть задание и это — достаточная информация) неосмотрительны: уж к ней-то в дом, если бы она прятала там что-то важное, так легко было бы не пробраться. Но Нерида не смеется, заталкивая эти искры тщеславия глубоко вовнутрь: сейчас не время и не место. Она еще позволит себе разрезать сухие губы в гордой, ранящей своим блеском улыбке, когда доставит объект, являющийся целью, руководству. Сейчас же Нерида — сосредоточение собранности, настороженности и аккуратности. В доме, согласно предоставленной ей информации, сегодня никого не должно быть, но Нерида, даже не задумываясь, произносит «homenum revelio». Она ступает так, чтобы даже самый острый глаз не смог найти ее следов ни через сутки, ни через минуту. Нерида внимательно осматривает каждую деталь обстановки, но ни две светловолосые улыбчивые девочки, приветливо машущие руками с колдографии, ни расшитое цветами покрывало, покоящееся на диване, не остаются в ее памяти после того, как покидают поле ее зрения: волшебница смотрит вокруг и видит не жилище человека, живого, из крови и плоти, со своей историей, а — поле работы. Золотое свечение, указывающее на наличие магической аномалии, тянется со второго этажа: «А вот и сейф,» — с легким восторгом думает Нерида, поднимаясь по лестнице.