Павлиньи перья (джен)

В последний раз я видел Кейдзи Судзуки семнадцатого марта 1945 года, в Рангуне. Был последний перед фронтом парад Бирманской Национальной Армии, того, что выросло из тридцати выученных им студентов. Кейдзи стоял на трибуне между мной и Ба Мо — мы с ним оба нервничали, а полковник смотрел на марширующие мимо нас батальоны в японской форме. Плохо вооруженные, накормленные прямо перед парадом впервые дня за три, но решительные.

Он смотрел на командиров, печатающих шаг перед батальонами. Вечно спокойный, как прогуляться вышел, Такин Ну, поровну глубоко верящий в Бирму и в Будду. Сумрачный, молчаливый Не Вин, наш главный по специальным операциям. Долговязый Лет Я с его торчащими зубами, способный достать всё, что угодно, сразу для всех своих солдат. Беззаботный красавчик Бо Секкья, наглый и совершенно бесстрашный агитатор. Мощный Хму Аун, удивлявший японцев умением фехтовать, а шанов — тем, что вообще их слушал.

И другие. Все мы, Тридцать Товарищей, что вместе с ним ползали на брюхе по хайнаньскому полигону, что обучались у него тактике, подрывному делу и свойственной японцам устрашающей эффективности — все мы сейчас опять уходили на фронт. С намерением меньше чем через месяц воевать уже против японцев.

Решение принято. Армия знает и приветствует, Ба Мо догадывается, но молчит от страха, англичане проинформированы. Пути назад нет — завтра я уезжаю в Таемьо, откуда меня просто никто не достанет. Второго апреля объявляю войну Японской Империи. Как получается — встречаюсь с англичанами, с генералом Слимом. Хорош же я буду, в форме японского генерала и при сабле прохаживаясь по британской ставке!

В Рангуне, следя, чтобы не дергался старый ублюдок Ба Мо и получая информацию с агентов, остаются Ну и Мья, и кто из нас выживет — те, кто с японцами или те, кто на фронте — вопрос очень интересный и никакого ответа не имеющий.

Но скоро я буду знать. А пока передо мной шагают верные мне и Бирме солдаты, еще живые и еще не выкупавшиеся в крови, а солнце блестит на двух предметах с разных сторон — на пенсне Кейдзи и на золотой пагоде Шведагон. Бирманские батальоны провожает низкий голос колокола Сингумин, и, похоже, все еще будет.

Той девице, Саюри, понравилась бы вся эта сцена. Красиво. А вот Хин Чжи, моя дражайшая супруга, не пошла — старшей медсестре не слишком приятно смотреть на отправляющихся к новым ранам молодых парней. Я ее понимаю — и понимаю, что в моей работе, как и в ее, уже нет никакого смысла в романтике. Не знаю насчет Японии или Англии, но Бирма — не подмостки.

Немного позже, когда Хин Чжи окончательно уложила наши вещи, я наведался к Кейдзи в его старую квартиру с видом на залив. Попрощаться. Что бы там ни происходило и ни произойдет, этот человек дал мне — всем нам тридцати — и Бирме очень многое. И кто знает, что было бы, сложись военные обстоятельства по-иному.

К своему удивлению, я застал его тоже на чемоданах. Не дожидаясь вопроса, Судзуки объяснил:

— Всё. Перевожусь на Острова, в штаб Одиннадцатого фронта. Здесь больше нечего делать.

— А там? — поинтересовался я с неким облегчением. По крайней мере, мой сомнительный друг не поймает пулю, когда мы начнем — да и без него нам будет, если честно, легче.

— Там тем более нечего. Но тут, — он поискал слово, — обиднее. Пьеса доиграна.

— Ты, кажется, полагал, что она будет иной? И что в твоей роли будет немного больше слов и танцев? Что, зря все эти дела с «возвращенным принцем Бо Можо, командующим-молнией»? Не думай, что я не знал.

— Именно так. Ты видел мои планы. Ты их писал. Но сначала, — Кейдзи уселся прямо на чемодан, — они затянули с вашей независимостью. А теперь еще и проиграли войну, дилетанты. Если бы у меня было больше времени, Аун Сан, если бы. Я бы стал неплохим бирманским принцем. Очень неплохим.

— Сомневаюсь, — я покачал головой. — Ты японец, ты слишком стар для киннара, я слишком стар для марионетки. Все могло бы кончиться так, как я бы не хотел.

— Прекрати. Я бы съел тебя живьем. Хочешь доказательств? — он развернулся ко мне, я посмотрел в его глаза за очками и подумал, что некрасивая драка перед отъездом будет вполне в духе всей нашей истории.

— Попытайся.

— Твоя маленькая война, Аун Сан, уже раскрыта, — он снова сел. — Я знаю больше, Кэмпэтай — куда меньше. Но именно Кэмпэтай двадцатого числа разошлет следственные группы в каждый батальон. Знаешь, что это?

— Представляю.

Как-то раз я видел, как кэмпей обошлись с кареном из английской агентуры. Я был вынужден три дня подряд ходить к ним по одному делу с такинами, прикрыть молодежь, и каждый раз видел в камере, мимо которой проходил, подвешенного к потолку человека. Каждый раз вроде бы в одном и том же положении, но каждый раз он весь будто смещался вниз, как будто мышцы, отделяясь от костей, уплывали к полу под почти ненарушенной кожей. Он обхватил веревку искривленными, как английские буквы, пальцами и, видимо, уже и не отпускал. Дыхание, редкое, но с громким присвистом, я каждый раз начинал слышать все раньше и раньше. Но нигде, ни по пути, ни в самой камере — ни капли крови.

В Кэмпетай умеют бить так же, как китайский повар умеет готовить утку по-пекински. И, как и утку, человека с какого-то момента уже не просят заговорить.

Кейдзи видел мое лицо и усмехался.

— Так что подвези меня к аэродрому. Сам поднимай своих игрушечных солдатиков. У тебя пьеса только начинается.