Павлиньи перья (джен)

Впервые я встретил Саюри Ямаваки четвертого ноября 1940 года, на спектакле «Незабудка». В Токио, конечно. Не в Такарадзуку же тащиться. Я и так слишком много ездил тогда, не к добру. Шутка ли — из Рангуна в один перелет, все бросив. То есть вообще все. Газету, ассоциацию дружбы, встречи с источниками, квартиру с видом на залив. Да самого господина Минами Масуйо там и оставил. Пусть постоит до времени.

А что делать, работа. Тут надо на пару месяцев назад.

Я должен был встретить Аун Сана, кем бы он там ни был. Говорили разное. Студенческий вожак, достаточно компетентный, чтобы устроить всеобщую забастовку — редкий улов. С другой стороны — якобы коммунист, хотя какие еще в Бирме коммунисты? Дурная шутка.

Главное — молод, главное — к англичанам не прилипал. Это сейчас в цене — везде, в Индонезии, в Индокитае, где попало. Если ты первый, кто дает человеку деньги — он еще чистенький. Еще можно продеть древко в зад и нести перед строем. В Рангуне таких не так много. Я работал с двумя «премьерами» Британской Бирмы — падаль.

У Со. Сумасшедшая тварь с гордыней размером с Канто. Просит денег, угрожает, просит денег, велит вести себя с ним, как с принцем. Один большой политический процесс над старичком, возомнившим себя сохэем, одна газета, в которую я бы и данго не завернул. А гонору, будто пустой трон ждет именно его. Он все напоминал, что защищал Сая Сана, но что-то забывал, что того повесили.

А кто бы не повесил? Старый монах спятил. Выстроил пагоду, короновал себя королем Галоном, Гарудой, если на индийский лад. Уверял, что сам Будда обещал скорого короля на бирманском троне. И ему верили, верили.

Обещал своим рисоводам неуязвимость, и те перестали бояться. Палка о двух концах: ничего не боялись, сжигая помещиков-бенгальцев заживо, чтоб в пепле налоговых книг — только черные кости; ничего не боялись, с сутрой выходя на пулеметы — пули, срывая мясо с костей, просто вели дальше к перерождению. Трупы, гниющие в джунглях, несколько тысяч.

Потом, после процесса, индусы вешали приговоренных. По два палача на каждого. Вывести за руки, выкручивая их, к перекладине. Поднять, сунуть тощую грязную шею в петлю. Дернуть в четыре руки, пока не хрустнет позвоночник, а висельник не перестанет биться. Обтереть руки. Следующий. Нескольких плохо — или слишком хорошо — затянули, и у них веревкой оторвало голову — так, что ее подбросило вверх. Таких подбирали и вешали на виселицу за подмышки. Чтобы видны были все. Сто двадцать пять виселиц, которые не убирали. Дорога в Рангун, обрамленная раздутыми телами. Как ад у проповедников Нитирэн, что ли. Сая Сан — первый. Его не снимали, пока он не выпал из петли сам — перегнил по влажности.

Да плевать. Главное, У Со выступал на суде с речами. Аж целую неделю. Вешали-то не его. А зря.

Ба Мо. С ним проще. Вождь партии «Синьета» — Беднота, так точнее всего. Такой же бедняк, как я Дзогэн, любит себя, как Гэндзи. Но на публике хорош; конечно, павлин, каких поискать — но что взять с бирманцев, они носят эту птичку на гербе. Пока англичане эти гербы не находят и не жгут. Но Ба Мо, конечно, из ряду вон. Вот послушайте: «Трусы и дураки смеются над нами за то, что мы говорим о силе, тогда как руки наши пусты и нет у нас не только винтовок, но даже острых ножей... Оружие не только куется нами — оружие можно получить и со стороны. Не страшитесь. Поглядите на ваши руки. Они сегодня пусты... но они не всегда будут пустыми».

Если бы делом занимался я — его бы уже нашли в канаве. А англичане — вырожденцы. Нападем — опомнятся где-то около Сингапура. Однако тем более не стоит лениться сейчас, так решил и я, и бирманцы. Я искал Аун Сана — тот исчез, когда я в первый раз навел о нем справки. А эти…

Я встретился с Ба Мо в маленьком монастыре в Камайюте. Настоятель Нагаи — мой человек; англичане стараются не трогать монахов. А в монастыре мне нравится. Снаружи шумно — университет рядом, студенты, торговцы, горцы-шаны с толстых раскаленных блюд продают жареных сверчков, десяток в пакет, пакет из газеты. В Рангуне говорят, что кто их ест — тот деревенщина, а я люблю. Хрустят. Их же не ловят, их выращивают, как у нас морские гребешки.

Так вот, внутри — тишина. Послушники очень следят, чтобы паломники — только вечером; в сад никто не ходит, кроме тех, кого пустит Нагаи. Тех, кого приглашу я. Там каштаны. Они тогда уже опадали, и послушники кидались ими в птиц. Метко. Еще там есть маленький квадратный пруд со статуэтками хранителей по углам — от него немного веет прохладой, немного тиной. Но мне нравится.

Любой бирманец войдет в любой монастырь. Никого не удивит. Вот и Ба Мо пришел — со сверчками и с фотографиями. Долго смотрел, как я ем. Хорошо, что дождался — я бы подавился и без чести сдох бы в этом болоте. Поганцы без моего ведома отправили в Китай двух активистов — молодежь, слишком активных, сказал Ба Мо. Один из них — Аун Сан, сказал я. Попал.

Пока я обрывал телефоны — а в Рангуне телефон вещь редкая — они торчали на нашей же, по факту, территории. Никто не насторожился. Видите, с кем я работаю? Видите.

Так что в начале октября я уже был в Японии. Готовил посадку бирманскому гостю. Англичане уже открыли Бирманскую дорогу, кормят китайцев, будто мы мало завязли. Надо было заканчивать это безобразие. Я мог, больше — никто. Потому что я работал, а генштаб рисовал кораблики.

Я бегал по Токио, как тануки весной. Встречался с тайцами насчет лагерей для добровольцев. Угрожал, умолял, просил, предписывал, лгал, говорил правду. Скользкие сволочи. Практически ничего не добился — долгие «если вы, то мы», «если вы поучаствуете», «если вы не провалитесь». Таиланд добил Францию и счастлив. Но они будут воевать, даже если придется гнать их штыками.

Нам не везет на союзников. Малайцев не существует. Тайцы думают, что они — народ. Индонезийцы не знают, кто выиграет. Сто из ста одного индуса не с нами. Китай…

Я почему-то часто вспоминал тогда Тунчжоу в тридцать седьмом году. Правительство из китайцев, которое мы своими руками создали и вооружили, нарисовали ему флаг и написали армейские уставы. Только для того, чтобы те дрались с коммунистами у Великой Стены. Много?! Мы выстроили им столицу — с нуля, из деревни, в белые стены.

Они ее сожгли.

Сам я там не был — там бы и остался. Был тогда во фронтовом разведотделе, осматривал Тунчжоу потом. Когда отбили. Они почти все сожгли — прятали, наверное. Но это же китайцы — осталось что посмотреть. Они так и не сняли головы наших офицеров с кольев. Фуражки всем нашли, хозяйственные. Где остальное — мы так и не поняли.

Нашли, где казнили — смешно, но в городском театре. Город — один смех, но театр-то должен быть. Декорации с соснами. Обрывки синего шелка впереди — как бы волны. На сцене — изрубленный табурет, работал за плаху. Рядом — дадао, ублюдок меча и алебарды. За ширмой, которая обычно была входом на женскую половину дворца, высохшая лужа крови. Туда уносили тела или головы? Думаю, тела — лужа длинная, почти в рост взрослого мужчины. Почти.

И ведь даже не прибрали за собой. Не до того было хозяевам. Слишком уж было весело. Но у офицера такая работа.

Гражданских вот наших было много — целый район японцев. Инженеры, врачи, пара учителей, еще с Боксерского жили. Места не бедные, если работать. Ушло шестьдесят человек, почти все — мужчины. Те, кто и без ушей, без рук поднялись и пошли, куда идется. Дети… кого-то смогли вынести. Мало, человек пять. Женщины — все одно и то же. Голые ноги, разрез на весь живот, голые груди, разрез на все горло. Если резал первый, кто добирался — им повезло. Я не спрашивал. И чистые стены в домах. Китайские солдаты уносят все, совсем все, каждый солдат — бывший кули-носильщик. Приучен. Да много к чему приучен — в мясной лавке ни одного свободного крюка. Традиции.

А какие бирманцы? Хороший вопрос. Спокойные. Земные. Странные. Разные. Ба Мо и Такин Ну — разные народы. Какой будет этот, я не знал.

И вот тогда, после того, как я решил с отелем, решил с тайцами, решил с расходами — вытряс и у армии, и у флота, нелегко, но красиво — я что-то пошел в театр.

Ну, как театр?

В Токио они открылись шесть лет как, раньше — так, забава курортников. Мне нравилась сама идея. Девушки были в чем-то мои коллеги. Глядите: в Рангуне я господин Минами Масуйо. Японец, встречался со всеми, кто имел вес, занимался прессой, сидел при убыточных фирмах. Все знали, что я — разведчик, никто не произносил этого вслух. Такарадзука — два театра, четыре труппы, актерские классы, дорогие билеты. Не театр, кого ни спроси.

Школа. Настолько же школа, как мои будущие учебные лагеря. Если отрицать все красиво, это искусство. Каллиграфия по реальности.

Со спектаклями — так же. Шло в тот день три спектакля подряд — так теперь всегда, главный номер, потом пропаганда. А что поделаешь — война. Мужчин много, надушенные клерки и офицеры. Все пришли на «Незабудку», там якобы ведущая мусумэяку милая, Луна же. История с платьями и гирляндами, поцелуй за ладонью. Мало надо человеку.

Я тут не за этим. Чуть не проспал «Незабудку» совсем. Но следил за второстепенным — чей-то брат вернулся не то с войны, не то из колоний. Разницы скоро никакой не будет, я-то знаю. Главное, что девица. Высокая, мундир и каблуки. И... ее волосы.

Обрезаны.

Что-то изменилось.

Да, еще одна, при роли отца героини — безупречный мужской костюм и прическа еще смелее. Интересно.

И потом — «Японская Империя» и жестяные доспехи. На десяток настоящих букэ и хоряку — пара накладных. Будет больше. Затем «Авиация Японии». Летная куртка в блестках. Меховой воротник, до армии их не всегда и довозят. Улыбка под очками-консервами. Чуть в стороне от главной пары, но.

Япония живет, Япония несет свободу, подставьте нужное. Я писал такое лейтенантом. А самурайский дух и все это защищают девушки с волосами без узлов. Зато с павлиньим хвостом в самом конце.

Павлиньем, как на бирманском гербе. Только голос гораздо приятнее.

Второй раз я встретил Саюри Ямаваки шестого ноября 1940 года, в летнем кафе неподалеку от театра. Сел за столик. Мужчина за соседним начал было подниматься. Я показал ему удостоверение и сказал:

— Исчезните.