The Good Wife (гет)

Я громко топаю, входя в дом, швыряю в угол охотничью сумку и позволяю луку стукнуться об пол. Могла бы обойтись и понежнее со столь памятной вещью, но я в смятении, и мне нужно как-то разрядиться. Пробыв в лесу всего лишь час, я уяснила, что вообще не должна была туда ходить. Лес сегодня не в силах успокоить мои растрепанные чувства, как делал это прежде. И я решила вернуться домой, оставить лук и сумку, и найти Пита в пекарне. В надежде, что он даст мне помолоть специй или поделать еще что-нибудь, что снимет нервное напряжение. Что-нибудь монотонное и бездумное, чтобы отвлечь мои мысли от прибытия сегодняшнего поезда, который подойдет к перрону с минуты на минуту.

К сожалению, и такой возможности у меня не будет, потому что Пит дома, сидит за кухонным столом и лихорадочно что-то строчит, и его обычно столь ловкие руки от волнения так и гуляют. Листы бумаги в беспорядке разбросаны по столешнице. Светлые волосы торчат во все стороны, а над верхней губой выступил пот, хотя сейчас ноябрь и довольно прохладно.

Он составляет списки.

Чувствую, что я вторглась сюда в очень тонкий, интимный момент, и не соображу, что делать. Я знаю только, что Доктор Аврелий обязал его составлять списки в качестве терапии, но самих этих списков не видела никогда. Кроме лишь одного, самого главного, и это само по себе стало большим прорывом в наших отношениях. Пит почти всегда очень открыт, и он не стал бы намеренно прятать от меня все эти списки. Просто он пишет их в моменты, когда пытается сладить с подступающим приступом. А когда приступ близится, он обычно хочет побыть один, так как боится мне навредить. Хоть я и убеждена, что этого не случится, но он бывает так настойчив, что я оставляю его в покое, пока дело не примет крутой оборот. Он научился справляться с угрозой намного лучше, когда он один. Приступы и в самом деле постепенно пошли на спад, бывают все реже и реже, и я уже не так боюсь, что он себя поранит. Хотя иногда и жалею, что он отказывается от моей поддержки в такие моменты, ведь я теперь вполне уверена, что знаю как помочь. Просто нужно проявить о нем заботу, и я правда-правда очень хочу делать это. Ведь сам он заботится обо мне все время.

Услышав, как упал мой лук, он поднимает глаза и улыбается, хотя и видно, что он все еще напряжен.

— Привет, — говорит он. — Я думал, ты собиралась охотиться до обеда.

— Да, но… У меня не получилось охотиться, — пожимаю я плечами. — А ты не должен быть в пекарне?

Он выглядит слегка смущенным.

— Вик отослал меня домой.

Проработав с Питом больше года, Вик теперь отлично чувствует, где проходит тонкая грань. Не боится сказать вслух, если видит, что у босса выдался паршивый день. Этот не по годам развитый подросток не отличается особым тактом и с неприятной точностью перечисляет все признаки скорого кризиса. Сам он зовет это «ранним оповещением». Обычно он бывает прав, и Пит, гораздо более покладистый, чем я, с ходу принимает меры. В пекарне же всегда довольно теста, чтобы Вик мог сам по крайней мере один день снабжать хлебом весь Дистрикт.

Хотя этот мальчишка и действует мне на нервы, я и представить себе не могу, что мы будем делать без Вика, когда зимой он уедет учиться в Третий. Странно думать о пекарне как о своей собственности, и хоть в рабочие часы я там и не бываю, но, раз уж она принадлежит Питу, то, значит, и мне. Полагаю, таковы уж юридические последствия вступления в брак, но тут есть и нечто большее. Я чувствую себя вовлеченной.

Вешаю свою куртку и подхожу к столу, стараясь отвести глаза от списков и ненароком их не прочитать.

— А вообще хорошо, что ты здесь, — говорю я, наклоняясь, чтобы сплести руки вокруг него.

Я в самом деле так думаю.

— Ты в порядке? — уточняю я, указывая на лежащие в беспорядке листки на столе.

— Со мной все будет хорошо. Просто напоминаю себе кое о чем, — Пит собирает разбросанные бумаги и превращает их в аккуратную стопку. Не пытается их скрыть, но и не предлагает взглянуть при этом. Мгновенье он колеблется, и продолжает:

— Мне немного… не по себе от появления Гейла, если честно.

— Мы можем просто забаррикадироваться в пекарне, пока они не уедут, — предлагаю я. Он издает лающий смешок, и тот будит эхо в прежде тихой комнате. Обычно это Пит выдвигает дурацкие идеи, чтобы немного снять напряжение. Приятно хоть раз сделать это самой. Услышать его смех.

— Пусть я и не сгораю от нетерпения его увидеть, но это должно произойти, — он откидывается в моих руках и трется о мое плечо, как кот. — Но я ценю твое предложение.

Его слова обрывает паровозный гудок. Я обнимаю его еще крепче, прячу лицо у него на шее.

— Поцелуй меня, пока я не ушла, — умоляю я.

Он любезно соглашается.

* * *

Я сижу в ожидании на скале, плотно завернувшись от холода в отцовскую куртку.

И очень скоро Гейл меня находит. Не представляю, как он узнал, где я. Может быть, Пит сказал Джоанне. А может, он просто надеялся, что я буду здесь. Но теперь мне почти все равно. Я просто хочу скорее с этим разделаться. Как прежде, я не слышу ни звука до его появления, пока его ботинки не зашуршали на камне, когда он на него взбирался. Он садится рядом со мной, но не слишком близко. На нем серое шерстяное пальто и темно-голубые брюки. Стрижка стала короче и смотрится консервативно, но стильно. Хотя он, как и прежде, худой, у него прибавилось мускулов. Наверняка он теперь живет в мире, где всегда довольно еды. Если судить объективно, сейчас он, кажется, так хорош собой, как никогда прежде не был, но только если не смотреть ему в глаза. Взгляд у него истерзанный, будто он видит призраков, а под припухшими нижними веками залегли глубокие тени. Лицо же осунулось так, как если бы обилие реальной пищи было не в состоянии насытить его духовный голод.

— Я принес тебе это, — говорит он резко, вытаскивая из кармана лист дорогой капитолийской бумаги, скрепленной печатями. Когда он отдает бумагу мне, рукав его хорошо скроенной армейской шинели цепляется за куст ежевики, и обнажается длинный уродливый шрам, идущий от его запястья вверх. Отголоски войны, думаю я. Осторожно беру документ, но пока не смотрю в него. Полагаю, на моем лице читается недоверие. Я не хочу это открывать, пока он мне не скажет, что там.

— Я знаю, вы поженились, поджарили вместе хлеб, но, пока в Двенадцатом нет официальных органов власти, ваш брак не может по закону считаться действительным, — он глядит в землю и дергает ногой, чтобы пнуть камень. — Уверен, вы не доверяете правительству, я вас в этом не виню, но вот… у меня есть бумага, составленная по всей форме, и вы вдвоем сможете ее подписать, если захотите. Тогда никто не сможет сказать, что все не правда.

Я бережно раскрываю документ и пробегаю глазами все формулировки. В самом конце — мое имя. И имя Пита.

Это брачное свидетельство.

— Оно даст вам обоим больше правовой защиты на случай, если что-нибудь случится. Сейчас все стабильно, и я не жду каких-то потрясений, но… — его речь теряет связность, что вовсе ему не свойственно, но это свидетельствует, как сильно он хочет, чтобы я приняла эту бумагу, может быть, единственное, что он может мне предложить.

— Спасибо, — говорю я прямо, прерывая его.

В ответ он кивает, а затем окидывает взглядом просторы лесов и холмы, и ближнюю долину. Последние листья слетают с обнажившихся веток, и птиц уже тоже не видно.

— Все здесь по-прежнему, — констатирует он.

Сам же он изменился. Совсем не тот неистовый еще не мужчина, но уже не мальчик, которого я знала прежде, сидит сейчас рядом и говорит со мной о правительстве и бумагах с печатями. Предполагая, что они могут нас как-то защитить, хотя мы оба знаем, что не могут. Нас обоих треплет ветер, холодный и жгучий. Пять лет назад мы бы прильнули друг к другу на этой скале, делясь теплом и больше ничего не имея в виду, ведь мы были партнерами, и каждый угадывал нужды другого. Теперь же мы неловко застыли на расстоянии вытянутой руки, и холод заползает нам под кожу. Невидимая бездна между нами неслышно кричит в тишине осеннего дня о том, как многое вокруг переменилось.

Мы очень долго молчим, пристально глядя вглубь леса, что прежде был нашим владением, нашим убежищем. Время идет. Пролетают часы.

Не думаю, что кто-то из нас двоих ведает, как сказать то, что должно быть сказано, или даже что это на самом деле.

— Битти узнал это, в конце концов, — его голос ломается и замирает, когда я уже совсем готова встать и уйти домой, признав поражение. Его слова холодны. Отрепетированы. Как будто нет другого способа поступить правильно, кроме как озвучить самую горькую правду. — Они были наши. Койн взяла прототип из лаборатории, когда он работал над чем-то еще из наших изобретений, над чем-то не столь смертоносным. Он даже не заметил пропажи, пока она это не применила.

Гейл делает паузу, будто не знает, нужно ли делиться со мной такими подробностями.

— У Битти был инсульт на следующий день, как он в этом убедился, ты уже тогда вернулась в Двенадцатый. Он был на волосок от смерти.

Боль от того, что я услышала — жгучая, сумбурная, и такая свежая, будто все ужасное на Круглой площади случилось вчера. И в то же время я будто снова гляжу на обескровленное, бесчувственное тело Битти, распростёртое на Арене. Каких слов Гейл ждет от меня? Что я сама собираюсь сказать? Чего он хочет? Чтобы я проявила сочувствие к старику, чей гений породил оружие, убившее мою сестру? Или он надеется на мое сострадание к нему самому, человеку, который знал меня и понимал, как я далеко я могла бы зайти, да и заходила, чтобы ее защитить? Я не произношу ни слова, но мое молчание вполне красноречиво.

Снова наступает тишина, и она царит достаточно долго, чтобы гневно ревущий у меня в ушах поток крови успел почти утихнуть. Гейл не пытается защищаться, или защищать Битти. Он лишь тихо сидит на камне.

— Знаешь, почему я влюбился в тебя? — круто меняет он предмет разговора, решительно углубляясь в тему для меня столь не актуальную, что я считала ее давно забытой. Но когда мое тело уже готово вскочить со скалы и умчаться в лес, я вспоминаю, зачем я здесь, хотя сама бы предпочла быть совсем в другом месте. Пит, мой муж, считает, что этот разговор должен состояться, хотя сам он из-за него переживает огромное эмоциональное напряжение. И, если бы он думал лишь о себе, я никогда бы больше не заговорила с Гейлом. Я сознаю, что должна поверить Питу, раз он знает, что мне нужно, когда я и сама не в силах этого понять. Он никогда не заставил бы меня пройти через то, с чем, как он думает, я не смогла бы справиться. И не попросил бы пережить нечто столь болезненное, если бы альтернатива не была намного хуже.

Так что я просто держусь, и мотаю головой в ответ на вопрос Гейла. Понятия не имею, как люди влюбляются, и даже почему. Единственный, с кем я это обсуждала, рыжий красавчик, утверждал, что любовь завладела его сердцем постепенно…

— Я ничего не понимал, когда это стало со мной происходить. Просто это казалось... правильным, — начинает Гейл. — Я думал, мы сможем стать свободными. Ты и я. Думал, что вместе мы сможем сбежать. Я пытался сказать тебе это в день Жатвы. Но тебя это не сильно заботило, не так, как меня.

— А сейчас что ты думаешь? — спрашиваю я горько. Как он может говорить об этом, о романтике, когда моя сестра мертва?

— Я обнаружил, что плата за свободу любой ценой слишком высока.

И я понимаю, что сейчас он говорит не только о нас.

Он поворачивается и впервые с тех пор, как вернулся, смотрит мне в глаза. В его зрачках застыло почти безумное отчаяние, с которым он ждет чего-то, чего-то от меня, но голос его налит свинцом и сдержан.

— Прости, Китнисс. Я знаю, этого недостаточно, это почти ничего не значит. Ничто не вернет их, не вернет её… — до меня доносится странный звук, будто его душат. — Но мне жаль. Это, конечно, для тебя не важно, и я это все заслужил, но я хочу, чтоб ты знала: я вижу их лица каждый раз, когда закрываю глаза, — он наклоняется, подтянув колени к груди, и давит кулаками на веки. Крошечный спазм, всхлип, может быть, сотрясает его тело, но я ничего не слышу. Я прежде никогда не видела Гейла таким. Он так убивается, что меня пронзает ужасная мысль: шрам на его запястье может быть вовсе не от войны. Может быть, он лишь от битвы с самим собой.

— Все считают тебя героем, — говорю я вяло.

— Они ошибаются, — он поднимает голову и почти рычит, впервые становясь похожим на прежнего себя.

— Они говорят, ты заставил Капитолий сложить оружие, дал нам мощь, закрыл шахты, — давлю я на него.

— Делать разумные вещи еще не значит быть героем, — он поворачивается ко мне спиной.

Я тащу его этой дорогой дальше, почти жестоко, потому что моя сестра мертва, а он жив:

— Ты стал олицетворением надежды нашей нации на возрождение.

— Кому-то надо было это сделать, — бормочет он. — Я не мог позволить Плутарху без конца преследовать вас.

Вот это неожиданность, она повергает меня в тихий шок. Как бы там ни было, а он меня одарил так щедро, как я и не подозревала. Под присмотром телекамер мы с Питом бы зачахли, да просто бы распались на куски. Более чем когда-либо в жизни нам было нужно личное пространство, нужно было остаться одним. Я и не сознавала, что Гейл вызвался на роль плакатного героя, чтобы держать камеры от нас подальше. Мне никто этого не рассказал, а сама я не догадалась.

— Спасибо, — удается мне выдавить.

Он морщится, словно моя благодарность причиняет ему боль.

— Вы заслужили свое уединение, — это всё, что он говорит. И я вдруг сознаю, что теперь всякий раз, когда он говорит обо мне в настоящем времени, он говорит о нас с Питом вместе, как о едином целом. Защищать Пита — значит защищать и меня... Мысль эта слегка нервирует, ведь она вновь утверждает, ясно и просто, что я позволила своей жизни неразрывно сплестись с жизнью другого человека. Но это говорит и о том, как сильно изменилось отношение Гейла. Пит для него больше не «Мелларк», не «этот пекарь», и не просто «он», как Гейл звал его раньше.

Он часть меня.

И я понимаю: Гейл заслужил по крайней мере, чтобы и я так же относилась к матери его будущего ребенка.

— Как это было… с Джоанной? — я судорожно пытаюсь подобрать слова. Может быть, я не должна об этом спрашивать, а просто признать, но на самом деле мне нужно это знать, а у нее я спросить не могу. Я готова попытаться спасти нашу дружбу от крушения, и не уверена, что мы с ней не начнем орать друг на друга, выясняя, что случилось.

Он отвечает не сразу, но его защитная поза постепенно слабеет, и он открывается, когда говорит:

— Она заставила меня бороться, — в конце концов, его голос звучит вполне обыденно. — А я её заставил продолжать жить. И все это неожиданно завершилось… сама знаешь чем.

— Ты ее любишь? — спрашиваю я.

— Да, — говорит он просто и без колебаний. — Насколько я вообще могу теперь любить.

И тут я вдруг произношу:

— А меня ты все еще любишь? — прежде, чем успеваю остановиться. Я пытаюсь уверить себя, что спросила это ради Джоанны, не ради себя. Чтобы быть наготове, предупредить ее, если он с ней лишь ищет утешения…. Но я и сама понимаю, что это ложь, и моя цель эгоистична. Правда в том, что я сама хочу это знать. В глубине души я все еще чувствую, что некая дверь приоткрыта. Недостаточно широко, чтобы в нее проникло что-то кроме леденящих душу сожалений, но мне все же пора закрыть ее и запереть на ключ. На всякий случай. И есть лишь один способ это сделать.

Гейл с удивлением поворачивается ко мне. На его лице мелькнуло выражение, которое я не могу разобрать, но в глазах осталась мягкость. И голос у него так же спокоен, как был, когда он сказал мне, что Двенадцатый стерт с лица земли. И он отвечает:

— Когда я думаю о тебе, то чувствую всегда только вину и боль. Я уже не помню, как это было — любить тебя иначе.

Меня бросает в дрожь от прежде неведомого облегчения. Оно гораздо сильнее, чем было тогда, когда я убедилась, что он остался во Втором. И это облегчение лишь подтверждает, что это, чем бы оно ни было, ушло бесследно, совсем, без остатка. Он не спрашивает меня, любила ли я его когда-то, и я за это ему признательна. Что-то между нами изменилось, цепи порвались и упали. Я чувствую себя свободной. Гейл разминает затекшее тело. Наверняка чувствует то же, что и я. Мне хочется умчаться на поиски Пита. И сказать ему, как он был прав, если он только пообещает не говорить об этом Хеймитчу. Хочу услышать его смех.

— Ты скоро станешь отцом, — шепчу я Гейлу.

— Да, — он впервые улыбается, словно и сам не может в это поверить. — Да, Кискис, стану.

Неожиданно я замечаю, что не могу не завидовать этому маленькому проблеску счастья.

* * *

Мы вместе покидаем лес и молча бредем по Луговине. Знаю, он все здесь помнит. Когда мы проходим там, где прежде был Котел, он чуть язвительно спрашивает, стали ли теперь в Дистрикте, где прежде все покрывала угольная пыль, подкрашивать свои дома. Мы неспешно идем через город, и я указываю ему на пекарню. Он пытается меня подколоть, уточняя, могу ли я сама что-то испечь, а я отвечаю, что да, в самом деле теперь могу, и даже целиком сама приготовила Питу именинный пирог. Гейл глядит на меня недоверчиво, и я ухмыляюсь. Потом мы проходим место, где когда-то стоял дом мэра, и Гейл замыкается. Чем ближе мы к Деревне Победителей, тем более вымотанной я себя чувствую. Меня начинает даже потряхивать. А Гейл выглядит так, словно не спал много дней. Понимаю, что глаза его опухли от слез.

Когда он распахивает дверь в наш дом, пытаясь снова заговорить об угольной пыли, Пит и Джоанна обнаруживаются на кухне. Голос Пита вовсе не похож на его обычный голос, и мне сразу ясно — что-то здесь не так. Мы с Гейлом осторожно пробираемся в дом, гадая, что случилось за те несколько часов, что нас не было. От того, что предстает нашим глазам в кухне, на меня разом напали облегчение и полный ступор. Я тупо пялюсь на то, как все вокруг, включая Джоанну и Пита, засыпано мукой и прочими съестными припасами, явно после кухонной баталии, и не знаю, что предпринять. Часть меня ужасно злится, что кто-то так глупо переводит еду, после стольких лет голода я не могу вынести такой расточительности. Другая же часть готова рассмеяться, потому что они оба выглядят ужасно глупо и при этом… очень счастливыми, тогда как мы с Гейлом так натянуты и напряжены. И я ничего не делаю вообще, просто стою, остолбенев от удивления.

— Мы заскучали, — пытается объясниться Пит, пока Джоанна катается по засыпанному мукой полу и истерически хохочет.

Гейл в таком же шоке, как и я, но он делает шаг к Джоанне и пытается помочь ей встать. Она опирается на него и прижимает испачканную мукой руку к его груди, оставляя на нем белое пятно. На мгновение Гейл тоже улыбается, но потом улыбка тает, а невидимая ноша опять ложится на плечи.

— Как мы собираемся показаться в таком виде моей матери? — спрашивает он с явной тревогой, пока пытается Джоанну отряхнуть. Сразу становится ясно, как он нервничает по этому поводу. — Что ты делала на полу? Ты упала? Это не может навредить…

Джоанна в миг прекращает смеяться и раздраженно сбрасывает с себя его руки.

— Ребенок в порядке. Прекрати так дергаться. Твоя мать вот-вот узнает, что у нее скоро будет незаконнорожденный внук. Так что горсть муки в моей прическе вряд ли так уж повредит.

— Ты можешь принять у нас душ, — вызываюсь я помочь, стараясь быть милой, и, конечно, напрочь забывая, что она не может мыться в душе. Она поворачивается и глядит на меня безо всяких подозрений и обиды. Две недели назад я сочла, что она просто сходит с ума от гормонов и всего прочего. Не знаю, что меня заставляло так думать, ведь такое поведение для нее вообще-то нормально.

— Да, Джоанна, почему бы тебе не помыться? — поддакивает Пит. Насколько я знаю, он осведомлен о ее проблемах с водой даже лучше моего, но, может быть, он знает о ее страхе что-то, что от меня ускользнуло? — Мы с Гейлом пока уберем весь этот бардак, а Китнисс покажет тебе, где у нас в ванной что лежит.

Мы с Джоанной переглядываемся. Мы обе знаем его достаточно хорошо, чтобы понять, что происходит. Он хочет заставить нас поговорить и сопротивляться бесполезно.

Гейл направляется к двери и поднимает швабру.

— Как думаешь, ты за мной угонишься? — подначивает он Пита, когда тот берется за дело с безудержной энергией.

Пит фыркает от смеха, хватается за край буфета и с помощью лишь одной руки взлетает на кухонный стол. Берет тряпку и принимается стирать разводы от битых яиц на потолке.

— Да меня с лихвой хватит всю ночь, Хоторн. А тебя?

— Ну, эти мальчишеские игрища, я, пожалуй, пропущу, — бормочет Джоанна, тянет меня прочь из кухни и тащит вверх по лестнице. Мы оказываемся в нашей с Питом ванной, и она запихивает меня внутрь и закрывает за нами дверь. Она толкает меня дальше, и я пячусь до тех пор, пока не приземляюсь на крышке унитаза.

— Откуда ты знаешь, где здесь что находится? — спрашиваю я.

Она хватается за край рубашки и стягивает ее через голову.

— Мой дом в Седьмом один в один такой же, безмозглая, только стоит среди леса.

Она расстегивает штаны и в мгновение ока их снимает. Когда мы жили вместе в Тринадцатом, она прекратила передо мной оголяться, потому что никогда не мылась. Но теперь, видимо, все вернулось на круги своя.

— Я возьму побольше полотенец… — пытаюсь подняться, но она мгновенно возвращает меня ногой на место, удерживая ее под прямым углом к телу. Может, она и беременна, но она все ещё Победитель.

— Черт возьми, сиди спокойно, Сойка, — выплевывает она сквозь зубы, снимая свой бюстгальтер и трусы. Если бы я так не разозлилась, все это бы было просто смехотворно: сидеть в моей ванной рядом с голой, беременной бывшей соседкой по комнате. Но она уже перешла черту.

— Не зови меня так! — шиплю я угрожающе, поднимаясь с места.

Она отодвигает занавеску в душе и заходит туда. Тонкие струйки воды брызгают во все стороны, в том числе на меня.

— Держи меня за руку, — приказывает она.

— Что?

Он вздыхает разочарованно, а может даже смущенно. Хоть прежде Джоанну ничто и никогда не могло смутить.

— Я сказала, черт побери, держи меня за руку. Мне это помогает. Или мне Пита попросить, раз уж, по-твоему, мы с ним были так близки.

Я беру ее за руку.

Мне было неудобно на первой Арене, когда пришлось раздевать Пита, и даже на Квартальной Бойне, когда надо было освободить от пропитанных кровью костюмов трибутов из Третьего. Но тот дискомфорт ничто по сравнению с нынешним. Джоанна крепко сжимает мне руку, у нее стальная хватка. Чувствую, как в меня впиваются ее мозоли на пальцах, как прилипает ее потная ладонь. По ее рукам пробегает дрожь, да и по всему ее телу. Стараюсь отвернуть голову и таращиться только в стену, пока она моется, дрожа беспрерывно как лист на ветру. Не думаю, что я должна на это смотреть, но она меня не отпускает, я, кажется, нужна ей здесь. Интересно, почему она просто не попросила Гейла. Явно он-то видел ее прежде голой. Но все это кажется столь сокровенным, личным, а не эротичным. Может быть, в этом есть что-то даже противоположное сексуальности. Это отталкивающе, вызывающе вопиет о боли, что она пережила.

Она стоит под струей совсем недолго и быстро закрывает воду, но и это время показалось мне вечностью. Я слегка поворачиваюсь к ней и замечаю, что она, наклонившись, глядит на меня.

— Вот… — шипит она, сжимая наши соединенные руки и указывая на сотни тончайших шрамов вдоль ребер. — Вот это нас с Питом связало, — в конце концов, она меня отпускает и выходит из ванны, тянется за полотенцем у двери и вытирается тщательно и быстро, как только может, не разрывая со мной зрительный контакт. — И если ты еще хоть раз заподозришь, что мы с ним спали, я так тебя отхожу, что ты подняться не сможешь.

Если уж нам суждено подраться, лучше приступить прямо сейчас. Я не собираюсь просто стоять здесь и молча ей сострадать. Да и она этого вовсе не хочет.

— Ты должна была сказать мне о Гейле. До того, как забеременела, — выпаливаю я.

Ее брови взлетают, словно она ушам своим не верит:

— Ты меня пытаешься утешить? Поговорить о чувствах? Прям вслух?

Я игнорирую её сарказм и пытаюсь продолжить:

— Ты… то есть… я, — а потом просто выпаливаю. — У меня не так много подруг, и ты из них самая лучшая. Даже единственная, скорей всего.

Впервые она теряет дар речь.

— Не знаю, как это бывает у друзей. Но Гейл не был… Я никогда… — Как же донести до нее, что я чувствую? Понятия не имею, как же сказать о таком. — Ты знаешь, как все у нас было непросто. И ты просто сделала, то, что хотела.

Она впивается в меня глазами, стоя все еще в чем мать родила. Это очень странно выглядит, но что я могу поделать.

— Сначала и говорить было не о чем. Мы с ним просто остались в одном месте и занимались одним и тем же.

— И что потом случилось?

— Он взял меня прогуляться под дождем, — говорит она мягко.

Я молчу. Становится тихо, если не считать стука редких капель в душе.

— А потом, — она вздыхает, — я залетела.

— Не думала, что так все выйдет, — говорю я и сразу об этом жалею.

Она ухмыляется:

— Пит неплохо на тебя влияет, безмозглая.

Я встаю и поворачиваюсь к двери. Ни одна из нас в этом не преуспела, но мы хотя бы пытаемся, и неплохо понимаем друг друга.

— Оденься уже, наконец, — говорю я, выходя из ванной.

* * *

Когда Джоанна с Гейлом от нас уходят, я готовлю ужин для Пита и Хеймитча. А после него мы сидим за домом у огня и поглощаем выпечку. Пит, пытаясь сладить с нервами, напек всего в огромных количествах, и приходится срочно все подъедать, пока оно не зачерствело. Только мы успеваем присесть: Хеймитч в старое кресло-качалку, а мы с Питом на плед на земле, как Хейзелл распахивает дверь своего дома и выталкивает в нее Гейла, браня его на чем свет стоит. Ее лицо, обычно такое спокойное, пылает от ярости. Джоанна и Вик пялятся на все это с крыльца и похохатывают. А Пози радостно носится по округе, вереща от восторга, что скоро станет тетей. Я чувствую укол зависти и грусть. Ведь у меня самой никогда уже не будет племянников, хотя Прим могла бы стать лучшей матерью на свете.

Рори куда-то исчез. Думаю, он не особенно хотел разговаривать с братом. Да и видеть его. И признавать его существование.

— Нехорошо на это смотреть, — говорит Пит с полным ртом печенья, когда сцена во всей своей красе разворачивается перед нами.

Хеймитч делает глоток из фляжки и засовывает в рот сразу целый пончик.

— Ты собираешься это пропустить? По-моему, первостатейное шоу!

— Ему и так-то нелегко приходится, а тут еще и мы глазеем, как его мать разносит в пух и прах.

— Малыш, да это гораздо нормальнее, чем все, что с ним случилось за последние два года. Так что дайте ей поорать и глядите дальше.

Мы так и делаем.

* * *

— Что ты пишешь в своих списках? — спрашиваю я, когда мы готовимся ко сну. Он возвращается из ванной после того, как почистил зубы. А я уже в постели, сижу, опираясь на спинку кровати.

Он останавливается как вкопанный.

— Много всего… — отвечает он осторожно.

— Можешь не говорить мне, если не хочешь, — я смущена уже тем, что спросила.

Приближаясь к кровати, он качает головой.

— Нет, дело не в этом. Я просто не понял, почему ты спросила.

— Сама не знаю, — говорю я. — Мне любопытно, полагаю.

Слегка улыбнувшись, он идет через всю комнату к комоду и открывает свой ящик для белья.

— Тут их целая куча. И в большинстве толком нет смысла, но… они мне помогают осознать, что реально. Это важно, когда я чувствую себя напряженным и сбитым с толку.

Он вытягивает оттуда несколько листков бумаги и возвращается ко мне. Его пошатывает.

— Твоя нога в порядке?

— Может, я и перенапряг ее, пока отмывал все, стараясь не терять мужского достоинства, — кривится он, — но не волнуйся. Я все равно король на кухне, — он протягивает мне листок. — Вот, прочитай этот. Я его сегодня написал.

Я беру список и пробегаю глазами то, что там написано.

«Причины доверять Китнисс» — это заголовок. Список длиной в две с половиной страницы. Не уверена, что готова прочесть то, что они содержат.

— Ты был прав, — говорю я совсем о другом.

Он укладывается на кровать и отстегивает протез:

— Да?

— Мне было нужно поговорить с Гейлом.

Я все еще держу его список в руке, сильно его стиснув. Он нежно разжимает мои пальцы, кладет список на прикроватный столик и выключает свет. Чувствую, как он скользнул ко мне, и его руки крепко меня обхватили. Мое тело начинает расслабляться. Вот где я хотела оказаться весь день.

— Тебе теперь лучше? — спрашивает он мягко.

Открывая рот, чтобы ответить, я понимаю, что сама не знаю ответ. Я чувствую то же облегчение, что и раньше. Я даже понимаю, что крошечная часть меня простила Гейла за то, что он сделал. Но под этим прячется чувство вины. Прим мертва, и Гейл частично несет ответственность за это. Как я могу простить его? Если я смогу, значит ли это, что я больше по ней не тоскую? Что однажды я ее забуду? Я не могу допустить, чтобы это случилось.

— Да…? Нет…? — пытаюсь я сказать.

Он нежно целует меня в щеку.

— Тебе не нужно отвечать, Китнисс. Это нормально — не понимать, что ты чувствуешь.

— Я понимаю, но лишь отчасти. Я чувствую, будто в конце концов закрыла что-то, что нужно было закрыть давным-давно.

Его объятья становятся теснее, и чувство безопасности волной захлестывает меня. Напряжение этого дня не прошло даром для нас обоих, это точно.

— Пит? — зову я, чувствуя, что он уже засыпает.

Он сонно прижимается лицом к моей шее.

— Угу…

— Напомни мне завтра, чтобы мы должны кое-что подписать, хорошо?

— Конечно. И что же?

— Ничего такого… Просто свадебный подарок Гейла.