The Good Wife (гет)

До Войны у нас считалось, что дожить хотя бы до 75 лет — невероятная удача. Даже самые крепкие шахтеры, в конце концов, начинали харкать черной пылью или еще чем похуже, простояв по тридцать лет в забое. Торговцы жили подольше, но не так уж значительно. В шестьдесят лет человек у нас считался изрядно пожилым. Сальной Сэй было за восемьдесят, когда ее не стало, но она была старейшей долгожительницей, которая мне прежде встречалась.

Но самой мне исполнилось восемьдесят уже больше десятка лет назад.

Если прожить семьдесят пять лет в нашем мире в принципе непросто, то прожить столько замужем за одним и тем же мужчиной — это не просто достижение; это почти нереально. Возможно, когда прогресс скакнет вперед, люди станут жить все дольше и дольше, и у них будет шанс перешагнуть вместе такую памятную веху. Но пока я вижу, что долгая жизнь и обилие возможностей только заставляют молодых все больше откладывать вступление в брак. Может, это и к лучшему. В первый год супружества бывает особенно трудно, и я бы не советовала типичным парам пускаться в этот путь, не обретя хотя б немного зрелости.

Нельзя сказать, что наши с Питом поступки и обстоятельства жизни были хоть сколь-нибудь типичным. Может потому-то нам и удалось прожить в браке целых семьдесят пять лет. Похоже, протащив нас через две смертельные схватки за жизнь и через войну, судьба решила стать к нам благосклоннее и оделила невиданно долгим веком. Без кардинальных медицинских вмешательств (не считая тех, что имели место после Игр и войны), мы уже прожили заметно дольше, чем просуществовали Голодные Игры. А брак наш продлился столько же, сколько некогда длились они. Немало патриотично настроенных историков принялись толковать этот факт, как символичную победу над деспотией. Но все это лишь попытки обелить теперешнее правительство, которое, когда в нем не стало Пэйлор и Гейла, все чаще обнаруживает черты господства центра, что были так присущи Капитолию. Я же думаю, нам с Питом просто очень сильно повезло.

Но сейчас он умирает, мой надежный, золотой мужчина.

Неврологи, которые упорно пытались врачевать его мозг, объявили, что это неизбежно случится: преграда его разума падет под тяжестью старения. Они ожидали этого уже тридцать лет назад, поверить не могли, что он продержится так долго, пока она не разовьется. Она, деменция, сама по себе ведь не так уж и страшна, хоть и часто встречается в старости. И по большей части излечима.

Но для Пита это вовсе не так.

В последние пять лет приступы случались у него каждый божий день. И они вовсе не были такими, как прежде. Раньше его уносило в водоворот фальшивых, внедренных извне воспоминаний, теперь же все так, будто кто-то стирает тряпкой его память. Потом он ничего не может вспомнить и бывает ужасно напуган, как маленький мальчик. Я стараюсь, как могу, его успокоить, но мои глаза стали совсем плохи, а ноги теперь едва ходят, так что трудностей хватает. Он может просто потеряться в доме, и я его не отыщу. Иногда я даже не могу понять, где он, или что он сейчас говорит. Это просто кошмар наяву, но он порой ужасней, чем все дурные сны, что преследовали меня едва ли не всю жизнь.

С той поры, как это началось, приступы становились все дольше и дольше, и иногда длились часами. Доктора из научного центра в Капитолии приезжали и уезжали. Они ничего не могли поделать, только оставили нам большой пузырек с таблетками. Одна пилюля могла задержать приступ на полдня, но после этого следующий длился гораздо дольше. Нас уверяли, что возможны улучшения после целого такого пузырька, но потом таблетки могут вообще стать бесполезны. Так что мы старались их дозировать, полагаясь на них лишь в самые важные моменты: в Дни рожденья наших правнуков, праздники Дистрикта, и в такие дни, как сегодняшний, — в годовщины нашей свадьбы. Но неизбежно настанет день, когда приступ начнется, но уже не кончится никогда.

Сегодня утром он разом принял две пилюли прежде, чем я смогла его остановить.

Жестокая ирония, наверно, есть и в том, что даже в свои 93 года телом Пит еще крепок и бодр, насколько это только возможно, в то время как мое тело уже изрядно износилось, и жизнь в нем держится, похоже, на жутком упрямстве. Почти каждое утро Митч, наш старший правнук, ждет его на пороге, чтобы проводить до пекарни, ну а если Митча нет, Пит идет туда один, и в дождь, и в вёдро. Он печет пироги и украшает печенья, как делал это всегда, а я остаюсь дома, пытаюсь хлопотать по хозяйству или копаться в саду, упорно игнорируя то, что почти не вижу и ползаю со скоростью улитки. Раз в пару дней Хоуп приходит мне почитать или просто поговорить. После обеда я теперь всегда ложусь вздремнуть. А когда Пит приходит домой, мы отправляемся с ним на долгую и очень неспешную прогулку на Луговину. Такой устоявшийся распорядок кажется мне сейчас таким же успокаивающим, какими были некогда привычные дела на заре нашего брака.

— Ну, Прим, — говорю я, начав медленно сметать опавшие листья с цветочных клумб, как привыкла делать в это время каждый год. — Я раньше и подумать не могла, что мне придется так долго обходиться без тебя. Что весь свой век буду замужем за сыном пекаря я тоже и не помышляла. Но мы с ним вроде недурно справились. Двое детей, пятеро внуков, и даже уже есть праправнуки, и всё у девчонки, которая клялась, что никогда не заведет детей. Хотела бы я тебе их показать, Прим. Младшенькая даже названа в твою честь. Надеюсь, ты не возражаешь, хоть она и маленькая копия Джоанны.

Я смотрю на очертанья дома, на желтую полоску вдоль него. Не могу больше разобрать детали, но яркие, солнечные лепестки примул, что так давно сажал здесь Пит, видны, и словно мне подмигивают. Мне так здесь комфортно, хотя, чтобы слегка присесть, мне теперь нужно нелепо много времени.

— Конечно, ты не против, утёночек. Ты никогда против такого не возражала. Это я вечно перечила, но Пит сумел меня образумить, не переставая целовать, уже лет тридцать пять назад. Он был хорошим мужем, Прим, и по прошествии стольких лет. Даже самым лучшим. Надеюсь, и я бывала ему сносной женой.

— Я думаю, ты мне всегда сгодишься, — глубокий, хотя и немного дрожащий голос нежданно отвечает мне. Я прячу улыбку в цветочных бутонах, чтобы он ее не видел. Только сейчас, когда я наполовину оглохла, он стал способен ко мне незаметно подкрадываться, и регулярно этим пользуется.

— Ты вечно подбираешься со стороны негодного, нетронутого уха, — пеняю я ему, пытаясь хмуриться. Но удивительно, что именно то ухо, которое когда-то подлатали в Капитолии, сейчас только и может слышать. — Ты думаешь застать меня врасплох, а доиграешься до сломанного носа…

Он наклоняется и медленно тянет меня к себе, со всей возможной нежностью. Я чувствую, как протестующе трещат мои кости.

— Со мной случалось кое-что похуже, — признается он заговорщицки, будто бы я не знаю.

Я обтираю измазанные в земле руки о штаны и прижимаюсь нему:

— Как там в пекарне?

Вытащив другую руку из-за спины, он протягивает мне сырную булочку:

— Сама мне скажи.

Я ее беру и съедаю, прямо грязными пальцами (потому что в моем возрасте поздновато волноваться из-за грязи), пока мы медленно бредем через двор в сторону города, а значит и Луговины. Мы делаем это каждый день, в любую погоду, все последние десять лет.

— Я думаю, сегодня вручил печенье абсолютно каждому ребенку в Дистрикте, — хихикает он. — Флетчер рвал на себе волосы. Сказал, в голове не укладывается, как я держал пекарню на плаву все сорок лет, пока он не взялся меня приструнить.

— Он тоже раздает печенье, когда думает, что ты не видишь, — выдаю я секрет своего сына.

— О, да я, конечно, в курсе, — ухмыляется он. — Но он-то думает, что я не замечаю.

Мы проходим мимо пекарни, и Пит нарочно проводит пальцами по ее задней стене.

— Долгожительство кроется в генах побольше, чем все остальное, мне так Вик сказал однажды. Интересно, как долго бы мой папа прожил…

Я подношу его большую, покрытую шрамами и пигментными пятнами, но такую прекрасную руку к своим губам и целую ее вместо ответа. Я сама частенько задаюсь таким вопросом, когда думаю о своем отце.

Когда мы выходим за границу города, я чувствую, как легкая дрожь пробежала по его телу, эхо приступа, который сдерживают лекарства.

— Я не хотел бы уйти вот так, Китнисс, — произносит он после долгого молчания.

Я сжимаю его руку:

— Знаю.

На Луговине мы неожиданно встречаем целую толпу. Нынче март так не похож на тот давнишний, когда мы поженились — он очень теплый, снег успел растаять, уже вовсю цветут фиалки. Сады тоже все в цвету, а в лесу на ветвях набухают золотые и красные почки. А луг, насколько может охватить глаз, весь усыпан желтыми одуванчиками. Впервые на моем веку в этот день настолько теплая погода, что он неплох для первого весеннего пикника. Все это устроила Хоуп: одеяла лежат неровным кольцом вокруг двух досель мне не знакомых стульев. Наверно, они для того, чтоб мне не пришлось садиться на землю. Это меня слегка задевает, но только до момента, когда я подхожу к ним ближе и осознаю: эти стулья — особый подарок от нашей семьи и друзей. Буквально все уже сидят на пледах, едят и болтают, и приветствуют наше появление. Чувствую, как Пит крепче сжимает мою ладонь, а потом моя дочь крепко обвивает меня руками, и прячет лицо у меня на шее. Я целую ее с уже заметной проседью темную макушку.

— Опиши, как эти стулья выглядят, — говорю я ей.

— Джаспер вырезал их из дуба, — начинает она. — Они разные, но подходят друг другу. На папином есть зерно и хлеб, печенья и одуванчики. А на твоем — деревья, травы, олень и лук. Они между собой соединяются, как будто опираясь друг на друга. Полагаю, каждый из них даже похож на трон. Я ему не раз твердила, что это все слегка перебор… но он же помешан на символизме. И заявил, что каждый, кто умудрился выжить в браке такую кучу лет, заслужил чего-нибудь эффектного. Пришлось спросить, на что он намекает.

Я пробегаю пальцами по отполированному дереву, ощупывая детали, которые не в силах разглядеть, отдавая безмолвную дань уважения удивительному мастерству резчика, моего зятя и младшего сына Гейла. Хотела бы я, чтобы и он с Джоанной были сегодня здесь, чтобы они смогли все это увидеть. Гейл самым первым из нас покинул этот мир, где-то двадцать пять лет назад. В его сердце что-то взорвалось, замедленная бомба, которую заложили долгие годы дикого стресса. После этого Джоанна уже никогда не была прежней. И когда у нее обнаружили рак, она не стала бороться с ним так, как могла бы. Может, доктора и помогли бы ей справиться, но она не пошла к ним за помощью. Даже нам не рассказала, пока не стало бесполезно что-либо скрывать. Они с Гейлом так никогда и не поженились. Думаю, она просто хотела потрепать ему так нервы.

— Они прекрасны, — уверяет Пит. — Не слушай ее, Китнисс, она на самом деле им гордится. И не сказала, что на твоем есть еще и сойки-пересмешницы.

— Ну, ты же знаешь, пап, что порой она их недолюбливает, — отвечает Хоуп, и я неясно различаю, как запылали ее щеки, в точности так же, как у её отца. — Ты лучше присядь, а я принесу тебе что-нибудь поесть.

— Мы и сами можем себе добыть здесь еды, — настаиваю я.

— Мама, я сама хотела, ладно? Позволь мне хоть слегка о тебе позаботиться.

Стоит нам присесть, как Пит без промедленья атакован тремя маленькими созданиями, блондинкой и двумя брюнетками. Малыши всегда его предпочитают мне, но я не возражаю. Мама одной из этих девиц, дочь моего сына, подходит ко мне и пожимает мне плечо, без слов выражая приветствие и поздравленье.

Весь день безупречен.

Когда начинает темнеть, Джунипер Хоторн появляется из леса и бесшумно находит меня. Все так увлечены рассказом Пита, который ежеминутно прерывают возгласы неверия и уточнения со стороны Вика — тот сидит на раскладном стуле в паре метров слева. Они ведь заняты этим все время, препираются… прямо… как пара стариканов, верное слово, раз уж они и впрямь такими стали. Когда никто на нас не смотрит, младшая дочь Джоанны тихонько сует мне в руку маленький, перетянутый шнурком мешочек, и потом стискивает ее своими сильными узловатыми пальцами. Ей уже за шестьдесят, но на ней все еще виден отблеск несравненной красоты, что, верно, подарила ей праматерь. Ее короткие каштановые волосы пока не тронуло серебро, но им сияет доставшийся ей от отца неколебимый взгляд. У нее глаза охотника. И когда примерно десять лет назад ее дядя, Рори, мирно отошел во сне, она сама вселилась в его хижину в лесу, да так там и осталась.

— Я хочу, чтобы ты знала, это была самая большая честь для меня, даже больше, чем честь, — бормочет она. Не говоря больше ни слова, она поворачивается и исчезает в лесу, перекинув лук через плечо.

За моим же плечом возникла моя дочь, — я чувствую ее появление еще до того, как она заговорит. Значит, не все были увлечены рассказом Пита.

— Что там у тебя такое? — интересуется она подозрительно.

Я подзываю ее поближе и раскрываю перед ней мешочек:

— Скажи мне, сколько надо, чтоб наверняка?

В ее добрейших глазах видны негодование и скорбь:

— Мама, я…

— Сегодня он выпил самую последнюю таблетку, — прерываю я ее.

Негодованье никуда не делось, но к ней пришло теперь и понимание. Хотя она так похожа характером на Прим, а добротою вся пошла в отца, в ней немало и моего внутреннего огня. Она чуть не до крови кусает губы, пытаясь сделать выбор, и все же отвечает:

— Четыре. Может и меньше, но четырех точно хватит.

Она обнимает меня до боли крепко, долго, отчаянно и безмолвно, а потом идет назад к своему мужу, и утыкается ему в плечо.

Мы покидаем Луговину раньше всех, ссылаясь на усталость и годы, на самом же деле просто желая побыть вдвоем еще немного в день нашей годовщины. Когда мы со всеми прощаемся, я каждого приобнимаю чуть подольше и капельку покрепче, и заглядывая каждому в глаза, которые я едва могу уже различить. Мой старший внук затеял фейерверк, и все собираются смотреть на него вместе. Когда мы с Питом уже доходим до края Луговины, я слышу, как мой сын затянул «Дерево Висельника».

А сойки-пересмешницы в лесу замолчали.

Сложно поверить, что же в итоге выросло на том пепелище, которыми когда-то был наш Двенадцатый.

— Что тебе принесла Джунипер? — спрашивает Пит. От него ничто не укрылось.

— Подарок нам обоим на годовщину, — шепчу я.

Он сжимает покрепче мою руку.

Прежде чем войти в дом, мы замираем на несколько минут у могилы Хэймитча. Я все еще посмеиваюсь над немыслимо пафосным памятником, который заставила нас воздвигнуть здесь Эффи. Я тогда охотно пошла ей на встречу, несмотря на протесты Пита, который требовал поставить нечто более эстетичное. Но я-то знаю, как безмерный размах Эффи и раздражал, и бесконечно трогал самогО нашего старого пропойцу. Лишь такой мемориал и подошел бы для человека, который был на свой лад нам и наставником, и отцом, и спасителем — причем, спасителем не только для нас, но и для всего нашего мира. Вот только сам он не сумел спастись от лютых демонов, что все за ним гнались.

Когда мы входим в дом, Пит несет меня на руках вверх по лестнице, он все еще силен и достаточно крепок, чтобы с этим справиться. Он нежно кладет меня на кровать, и встает с ней рядом на колени, поглаживая мои руки. Я чувствую, как в его теле медленно зарождается дрожь. Действие лекарства истощилось.

— Я так люблю тебя, Китнисс, — шепчет он в редкий для него момент печали, в его глазах закипают слезы, — но мне придется умереть, забыв об этом.

Он прав. Если так все и оставить, он умрет охваченный ужасом и в совсем-совсем один. Не знаю, как скоро это может случиться, и смогу ли я сама прожить достаточно, чтобы о нем заботиться до этой роковой минуты.

Сейчас самое время, понимаю я.

Я вынимаю тот мешочек, полный ягод, и медленно сажусь.

— Я не хочу жить без тебя, — шепчу я ему в ответ.

Его глаза сейчас непроницаемы, как будто он охвачен внутренней борьбой. А что же будет с детьми? С внуками? С друзьями? Уверена, он думает об этом, но сама я спокойна, хотя и после стольких лет не могу сказать наверняка, каким же будет его ответ. Но истина в том, что мы прожили на этом свете достаточно, чтобы они смогли нас оплакивать, но никто не был бесконечно раздавлен нашим уходом. Но Пит, всегда столь открытый и легкий, порой оборачивается для меня неразрешимой загадкой.

— Поверь мне, — говорю я.

— Всегда хотел узнать, какие они на вкус, — шутит он в ответ, пока слезы наполняют его небесно-голубые очи. Он снова прав. Мы их совсем не успели распробовать с первой попытки. Я пересыпаю полпригоршни ягод морника в его ладонь, щурясь, чтобы убедиться, что там гораздо больше четырех. И с усилием опускаюсь на колени, позволив ему мне помочь. Ягоды, что остались, я высыпаю на свою ладонь, и чувствую тяжесть каждой из них. Я придвигаюсь ближе, чтобы глядеть в небесные глаза самого нежного на свете мужчины, что был со мной всегда, на три четверти века дольше, чем я того заслужила.

— На счет три? — спрашиваю я.

Он подается вперед и целует меня с бесконечной, длиною в целую жизнь, нежностью.

— На счет три… — бормочет он.

— Раз…

Наши свободные руки находят друг друга, и мы плотно их сжимаем.

— Два…

Я получила от своей жизни гораздо больше, чем могла когда-либо рассчитывать.

— Три…

У ягод острый вкус с легким налетом сладости, он мне открывается лишь когда я их глотаю.

— Я люблю тебя, мальчик с хлебом, — шепчу я.

Он улыбается мне, и его улыбка заполняет собой всю Вселенную.