Новые звуки (гет)

Уже целых полтора месяца Кристина ходила на занятия к Эрику.

Она уставала не так, как раньше, работая в мастерской всего полдня, а общение с Призраком, против ожиданий, не приносило ей больше никаких тяжелых переживаний.

После того раза, когда Эрик вновь назвал себя ее ангелом музыки, он, казалось, целиком и полностью отказался от каких-либо проявлений как положительных, так и отрицательных чувств в ее присутствии.

Каждый раз, встречая ее у решетки на улице Скриба, он учтиво здоровался с ней, неизменно называя ее «мадемуазель Дайе», и, взяв под руку, провожал в свое подземное убежище, идти до которого новым путем было совсем не так боязно и не так далеко, как из старой гримерной бывшей певицы.

Он поил ее теплым молоком или чаем, затем они довольно долго занимались дыхательными упражнениями и выпеванием отдельных звуков и слогов.

С каждым днем она чувствовала все больше пространства в грудной клетке, все меньше зажимов и стеснения. Но, хотя дышать ей стало легче, а кошмары сниться почти перестали, голос по-прежнему не возвращался к ней.

Эрика, казалось, нисколько не беспокоил этот факт, опровергавший его первоначальные радужные прогнозы.

С присущей ему самоуверенностью он настаивал, чтобы Кристина досконально выполняла все его рекомендации.

На выходных она оставалась ночевать у него, и в эти дни всегда находила в гардеробе свежие элегантные платья, в столовой — отменные завтрак, обед и ужин (сам он обычно ел отдельно), а на столе — все новые и новые книги по истории и теории музыки.

Но теория, несмотря на все увлекательные объяснения, даваемые им в промежутках между ее упражнениями, трапезами и перерывами на сон, была суха и не могла наполнить ее легкие тем живительным воздухом, который, очевидно, требовался для возвращения утраченного таланта.

Иногда и в разговорах с ним в этот период у нее возникало ощущение, что она упирается в глухую стену, но все же небольшие окошки в этой стене были: когда он садился за орган, она словно возвращалась в тревожное, но полное жизни прошлое.

Чаще всего Кристина узнавала сочинения Фрескобальди, Генделя и Баха, но порой — довольно редко — звучали и незнакомые ей произведения, в которых она угадывала его авторство.

Однако ни разу за все это время он так и не пел ей; сама попросить его об этом девушка не решалась, а он, казалось, не понимал, как она тоскует по его голосу.

Как-то раз Кристина заговорила с ним об «Орфее», спросив, какого он мнения о композиторе Дестлере и знает ли певицу, которая исполняла роль Эвридики в опере.

Любопытство мучило ее давно, но она, сама не зная почему, долго боялась задавать ему эти вопросы. Он посмотрел на нее долгим взглядом и сухо ответил, что Дестлер — композитор неплохой, но нанимать кастрата на роль Орфея, которого прекрасно мог бы спеть обычный тенор — странный выбор для французской сцены.

— А Эвридика? — спросила Кристина.

— Эвридики нет, — ответил Эрик, — но она появится. 

— Вы имеете в виду, что певица была приглашенная? 

— Вы не слышали настоящей Эвридики, дитя мое. Ее роль принадлежит вам. 

— Что вы имеете в виду? И как это возможно, когда у меня нет голоса? — изумилась Кристина.

— Вы же знаете, что он вернется. 

— Но кто пел на сцене в ту пятницу, когда я спустилась к вам? 

— Я не могу вам этого сказать. Достаточно и того, что на бывшее положение Карлотты эта певица не претендует. 

— А я… неужели вы думаете, что я когда-то смогу на него претендовать? 

— Я думаю, что вы будете претендовать на большее. Карлотте — по крайней мере, в последний год ее пребывания здесь — крайне не везло с репертуаром. Теперь директора пересмотрели свои взгляды на многие вещи в этом театре. 

Кристина искоса посмотрела на него. Эрик просил ее забыть о Призраке Оперы, но не является ли он по-прежнему главным хозяином этого места?

Однако продолжать расспросы она не осмеливалась, тем более, что Эрик довольно бесцеремонно велел ей больше не думать о делах театра и снова заняться упражнениями, а потом историей музыки.

Если бы только все эти упражнения и его лекции приносили хоть какую-то пользу…

Девушка тоскливо вздохнула. Ей девятнадцать лет, у нее впереди вся жизнь, но она совершенно не видит перед собой дороги, по которой идти дальше. Человек же (человек ли?), который претендует на роль ее проводника на этой дороге, как будто не желает замечать ее растерянности.

Отношения с ним теперь стали ровными, как гладь подземного озера, и, хотя Кристина понимала, что любой лишний вопрос и любое неповиновение с ее стороны могут легко вздыбить эту пока ничем не замутненную поверхность, она и сама предпочитала не нарушать установившегося порядка.

Он был прав, она действительно слишком устала от каких-либо потрясений, и теперь буквально впитывала воцарившийся между ними мир, пусть даже ценой абсолютного равнодушия, которое он демонстрировал к ней как к…

Тут Кристина прервала свою мысль, и щеки ее заалели; это уж слишком, какая ей разница, что думает человек без лица о ней как о...

— …Вы не слушаете меня, — заметил Эрик.

Он стоял, облокотившись на пюпитр, и смотрел прямо на нее. — О чем вы задумались?.. Впрочем, — прервал он с раздражением сам себя, — это неважно. Если уж вы смогли отвлечься от истории Черного дрозда, сделавшего орган тем, чем он является для нас сегодня [композитор Клаудио Меруло — прим. автора], значит, вам попросту не интересен этот инструмент. А ведь чтобы добиться по-настоящему хорошего исполнения — что в пении, что в музыке, важно не только вдохновение, но и знание самой природы вещей, с которыми вы работаете, знание об их происхождении и становлении в этом мире… Иногда нужно совершать что-то вроде клавишной прогулки по лабиринту истории… — уже мягко закончил он. 

Кристина, задетая его упреком, внезапно воскликнула: 

— Но какой в этом толк? Зачем мне знать, кто первым создал самостоятельные композиции для органа, если я все равно на нем не играю? И зачем мне история Джудитты Гризи [миланская певица, меццо-сопрано — прим. автора], если у меня не было такого голоса, как у нее, и точно уже не будет? 

— А вас интересует только то, что связано непосредственно с вами? У вас так мало воображения? — чуть насмешливо спросил Эрик. 

— Нет! Но мне действительно неинтересно и даже тяжело изучать извне, как бы описательно, то, что я когда-то могла сама переживать внутри себя! — резко ответила она и напряглась, ожидая взрыва.

Но он лишь задумчиво и печально смотрел на нее.

— Вы правы, — наконец медленно и мелодично отозвался он. — Как бы описательно… Да, тусклое стекло — не лучший способ увидеть предмет таким, какой он есть. Но не забывайте, дитя, что я умею преодолевать стеклянные преграды — и вести за собой вас. 

Затем Эрик прошел в другой, полутемный конец комнаты, и, когда вернулся обратно на свет, она ахнула.

Он держал в руках скрипку — ту самую, которая играла ей когда-то на могиле ее отца — скрипку, так похожую на памятный ей инструмент Густава Дайе, оставленный ею в аналое часовни несколько лет назад. 

— Вы ведь помните, как с ней управляться? Вначале вас учил отец, а потом и я воспользовался результатами его труда… 

Она помнила.

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — -

— Пальцы правой руки должны быть мягче. Не надо так стискивать смычок, Кристина. Расслабь руку…

Как он может все видеть, все знать? Как будто стоит рядом, а ведь смотрит на нее с небес. Наверное, это такое особое ангельское зрение, позволяющее замечать все ее промахи, но и все ее маленькие победы. 

— Представь, что ты держишь в руке цветок. Такой же легкий и нежный, как ты сама. Что бы ты сказала, если бы кто-то взял тебя на ладонь и сжал в кулаке всю твою хрупкую фигурку, как ты сейчас сжимаешь смычок? Тебе ведь не понравилось бы это, не правда ли? Вот и смычку не нравится. 

А сейчас поводи им в воздухе, воображая, что прикасаешься им к струнам. Веди смычок от начала и до конца, постепенно распрямляя руку.

Легко ему говорить — ему, который сам является воплощением небесной гармонии! А она… разве может она добиться того же?

Как трудно иногда поверить, что он действительно понимает все особенности человеческой природы, все ее несовершенство… Он не знает усталости, не ведает голода и жажды, а у нее — если она не выспится или не успеет съесть с утра свою булочку с неизменным кофе — сразу портится настроение…

Где же ему догадаться, что она не такая идеальная, как он? О, она счастлива, конечно, счастлива, что ее наставником и покровителем является настоящий небожитель.

Но иногда… вот бы хоть иногда он не был таким требовательным с ней, понял бы, что она всего лишь человек!! 

— Кристина, ты слушаешь меня? Очень важно, чтобы ты снова стала раскрывать и смыкать руку. Попробуй еще раз. Скрипка нуждается то в силе, то в слабости.

Смотри, как освободилась твоя кисть!.. Не заводи мизинец и большой палец на смычке назад… Закругли их. И не зажимай шейку, рука должна скользить свободно. Свободное движение, Кристина! Свобода — условие гармонии, не забывай об этом. 

— Что это за ужасный шум, Ангел? 

— Он будет раздаваться каждый раз, когда ты будешь делать неправильное движение — это наказание за нарушение гармонии. Знай: музыка рождается из предшествующей ей гармонии. Если гармонии нет в тебе, не будет ее и в твоих звуках. Твое движение должно быть красиво, и тогда звук тоже будет красивым, насыщенным, длительным.

— Мне говорили, что отец… отец мог вести смычок до целой минуты вверх и вниз… 

— … 

— Не нужно плакать, Кристина. Каждый раз, когда ты прикасаешься к смычку, ты слышишь своего отца, он снова играет для тебя — через твои руки. Я не учу тебя, я всего лишь напоминаю тебе о его игре. У тебя есть память тела, ты была совсем крошкой, но уже чувствовала его скрипку… Руку вперед, представь, что я стою перед тобой!

— Но вы ведь не стоите! И отца тоже нет рядом. 

— Но, прикасаясь к этой скрипке, ты снова обнимаешь его. 

— И вас? 

— …И меня. 

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — -

Ему надо было только напомнить ей об этом.

Она уже умела играть — он никогда не видел более способного к музыке ребенка. В театре талантливых детей хватает, но у нее было какое-то особое внутреннее чутье, позволявшее ей улавливать малейшие вибрации любого инструмента и вибрировать, откликаясь на них, самой — всем своим телом.

Он недоумевал, когда увидел однажды, как она пытается спрятать что-то в часовне за статуей св. Екатерины — там была ниша, изначально сделанная для хранения мощей мученицы, но сейчас — видимо, за неимением последних — не используемая. 

— Кристина? 

— Ангел? Я… — смущенный голос. 

— Что ты делаешь, дитя? 

— Простите… я… я знаю, что это нехорошо, что в алтарь заходить нельзя… Но мне так хотелось, чтобы эта скрипка была поближе к Богу… и чтобы Жамм не тронула ее! 

— Ты… хочешь положить туда скрипку? Откуда она у тебя? 

— Осталась от батюшки... 

— Кристина, ты не должна плакать. Не оставляй там скрипку — Бог везде, не только в алтаре. Иди сядь на переднюю скамью, вытри слезы и успокойся. Скрипку положи рядом. Скажи, твой отец хорошо играл? 

— Разве вы не слышали его в раю?? — от изумления она даже перестает плакать.

Потом лицо ее мрачнеет, она догадывается: — Ах да, конечно. Скрипку-то он оставил мне. А самому играть не на чем… Наверное, на небесах они все очень дорогие. А денег у него нет…- Глаза опять наливаются слезами. 

— Нет, дитя мое. Не плачь, ты ведь пока еще не ответила на мой вопрос. Раз он оставил скрипку тебе, я, конечно, не мог его слышать на небе. Но я слышал его на земле, не сомневайся, и все же хочу, чтобы ты сама сказала мне: как он играл, Кристина?

— Как он играл… Как описать вам это, Ангел? Все вокруг становилось каким-то особенно настоящим, когда он брал в руку смычок. Свет делался ярче, вещи красивее, лица добрее. Когда он играл, люди отрывались от любых дел, лишь бы послушать его. Даже сердитые хозяйки в нашей деревне в Смоланде бросали все свои дела и прибегали к нам, когда он брался за скрипку. Они улыбались, а по щекам у них текли слезы… Я думала, его скрипка — волшебная. Но когда он… умер…

— …Не плачь, Кристина! 

— На его похоронах на ней играл один из знакомых мадам Жири. И от его музыки все вокруг тускнело… Значит, дело не в скрипке.

— Дело не в скрипке. 

— И все же она дорога мне… Отец учил меня играть на ней. Потому-то я и хочу оставить ее за статуей в алтаре. Вдруг с ней что-то случится? Пусть она вечно хранится здесь, и никто никогда ее не увидит и не тронет. И я тоже. Я буду только приходить к ней, и смотреть, и молиться… 

— Нет, Кристина. 

— Почему, Ангел?

— Потому что на самом деле ты не хочешь с благоговением сохранить ее, поверь мне. Ты просто хочешь от нее избавиться. 

— Избавиться?? От скрипки моего отца??

Да что вы говорите такое, Ангел??? 

— Послушай меня, Кристина. Некогда один фокусник и волшебник жил в далекой восточной стране. Там он был окружен жестокими и злыми людьми, и лишь один-единственный человек подарил ему свою дружбу. У этого человека был маленький сын, который умер от скоротечной чахотки. Тогда маг решил хоть как-то утешить несчастного отца и явил ему образ умершего сына; то была иллюзия, но такая достоверная, что действительно казалась тенью, выведенной им из Аида. Как ты думаешь, обрадовался этому друг волшебника или ужаснулся? 

— Ужаснулся… 

— Ты сама ответила на свой вопрос. Иллюзии прошлого, каковыми являются любые его тени, ужасают нас. Мы предпочли бы избавиться от всяких следов пережитого, лишь бы не бередить еще не зажившие раны. Ведь иллюзии не помогают их исцелить, а только дразнят нас, напоминая о безвозвратно ушедшем. Но скрипка — не иллюзия прошлого, не призрак, Кристина. Это — действительная возможность воскресить его в настоящем.

— Но как?.. 

— Я не разрешаю тебе прятать прошлое за алтарем. Я хочу, чтобы ты снова играла на скрипке своего отца. 

— Но, Ангел, разве я сумею вспомнить… И потом… потом, мне так больно… ты прав — мне больно даже смотреть на нее. Почему? 

— Потому что ты думаешь, что того, кто играл на ней, больше с тобою нет. Но это не так. Он будет оживать всякий раз, когда ты будешь прикасаться к этим струнам. И разве не он послал меня сюда, чтобы я передал его эти его слова тебе, прежде чем ты совершишь ошибку? 

И она подчинилась.

Он был удивлен: она схватывала движения налету, ему не нужно было стоять рядом и направлять ее руку — другой сделал это за него прежде; ему нужно было только пробудить ее глубоко запрятанное, отвергнутое, изгнанное мастерство.

Очень скоро она исполняла уже довольно сложные композиции. Он отнюдь не собирался делать из нее скрипачку, но ему было больно видеть, как она стремилась превратить живой источник музыки в священные мощи для поклонения.

Скрипка оказалась изумительная, прямо из Кремоны; Густав Дайе был гол как сокол, но этот инструмент — подарок расчувствовавшегося мецената, сделанный в лучшие дни — заслуживал самого лучшего оркестра.

По настоянию Эрика мадам Жири рассказала ему подробнее о своем шведском друге, даже отдала сохранившиеся ноты.

Среди прочего он обнаружил крайне любопытную вещь — ноктюрны Филда, переложенные Густавом для скрипки. Эрику почему-то нравились сочинения этого странного ирландца, любимца русских дворян начала века; Филд первым создал музыку ночи для фортепьяно, и Эрик иногда играл ее, но вот исполнять филдовский ноктюрн на скрипке ему ни разу не доводилось.

Однажды он попробовал сыграть его для Кристины на своей собственной старой скрипке — и та пришла в восторг: отец иногда играл ей это сочинение как колыбельную; очевидно, он сам поделился с Ангелом своим секретом, чтобы передать весточку дочери… 

____________________________________

Кристина посмотрела на него, не веря своим ушам. 

— Что я буду делать? 

— Аккомпанировать мне. Мы сыграем ларго Генделя. Мы ведь часто играли его для разминки… Это всего несколько минут. 

— Но я не помню… Я не могу!!! Я не буду!!!!

— Помните, можете и будете, — твердо, как тогда, заявил он. 

Она с суеверным страхом разглядывала скрипку.

— Эрик… мне кажется, или это она? 

— Скрипка вашего отца? Да. 

— Но... как она оказалась у вас? 

— Я забрал ее из часовни. 

— Вы… это вы украли ее!!!! Я думала, что она пропала! Как вы могли… 

— Тогда вам не нужна была музыка. А без нее это просто ненужный старый хлам. — Безжалостно отрезал он.

— Но… — Она не договорила: что-то вспомнилось ей, и она медленно кивнула сама себе. — Вы, наверное, правы, Эрик… 

-… Как всегда, дитя мое… 

-…но я не смогу играть. Прошло два года… 

— Тогда тоже. 

— Я была ребенком! 

— Тем более, сейчас вы лучше помните мои уроки. 

— Я боюсь, Эрик. 

— Эрик! 

— Эрик!! 

-… 

— … 

— Он снова заговорил со мной! Ангел! Я снова слышу его голос! Он был нем все это время, а сейчас, когда вы прикоснулись к ней…

— …И разве вы не хотите снова его обнять? 

Он сел за орган. 

Казалось, прошла вечность. Вечность сосредоточилась в том мгновении, которое проскользнуло между прикосновениями его пальцев к клавишам и ее прикосновением к смычку.

Цветок в правой руке, она будет держать его нежно и осторожно, она не сможет причинить ему зла. Как когда-то причинила другому...

«Эрик, нет!», — хотела она крикнуть, но поздно: из-под его пальцев полились медленные аккорды, и она привычным жестом вскинула скрипку на плечо, поднося смычок все ближе и ближе…

Его торжествующая, смелая нота подтолкнула ее — и вот это случилось: смычок прикоснулся к скрипке, единение состоялось, и его нота длилась в воздухе, соединяясь с извлеченным ею звуком — первым ее собственным звуком за столько лет!..

Миг тишины: Эрик уступил ей на долю мгновенья, когда она, только она играла в полном молчании. И вновь единение. Вверх. Вниз. Вверх.

Все ее тело откликалось и следовало за инструментом; как на волнах, она качалась в своей музыке, а он тихо и смиренно уступал, снова и снова, создавая ту зыбку, которая и удерживала ее на плаву…

И вместе они отзвучали: хотя закончили одновременно, сладость ее ноты как будто длилась в воздухе дольше, чем его…

Он медленно поднял руки, а она чуть развела их в стороны — ее сердце колотилось, как сумасшедшее, голова немного, почти приятно кружилась, сам воздух казался сладким…

Он смотрел на нее странным взглядом, значения которого она не понимала, но хорошо помнила — вот так же Эрик смотрел на нее тогда, ночью, в момент выбора.

— Подойдите ближе! — приказал он.

— Зачем? Куда? — растерянно бормотала она, подходя к органу и все еще немного пошатываясь, точно под действием опиума.

— Дайте мне скрипку!

Она подала ему скрипку, даже не осознавая этого.

— «Ex ore infantium», — объявил он. 

И заиграл на скрипке ее отца.

Это было вступление к написанной им арии на слова восьмого библейского псалма — он создал ее много лет назад, вдохновившись первой арией из «Magnificat» Баха и много раз репетировал с Кристиной — собственно, последней ария и была посвящена.

Кристина знала здесь каждую ноту и каждое латинское слово наизусть.

Спускающиеся мотивы передают смирение как младенца, из уст которого исходит хвала Творцу, так и человека, признающего свое ничтожество перед величием Создателя.

Отдельные бравурные, ликующие подъемы в середине и в самом конце повествуют об этом божественном величии.

Но как музыка, сочиненная в этом подземелье, может так рассказывать о луне и звездах?..

Как он и она смеют возносить к небу эти слова благодарения?

…Но в подземелье уже не было ни его, ни ее.

Был вихрь — огромный смерч, увлекающий с собою вверх — он подступал к ней все ближе, ближе, и в какой-то момент она уже не могла сопротивляться — он ворвался в ее грудь, заполнил ее, и она распахнулась вовне.

— Ex ore infantium

et lactentium

perfecisti laudem

[Из уст младенцев и грудных детей Ты устроил хвалу]…

Услышала она вдруг, как будто со стороны, легкий, но чуть резковатый голос, а скрипка мягко и плавно сопровождала его, как бы указывая путь. 

Quoniam videbo caelos tuos, opera digitorum tuorum,

lunam et stellas quae tu fundasti… [Когда взираю я на небеса Твои — дело Твоих перстов,

на луну и звезды, которые Ты поставил…] 

Легкий голос медленно спускался, постепенно теряя резкость, становясь бархатнее и глубже. 

Quid est homo, quod memor es ejus?

aut filius hominis,

quoniam visitas eum? [то что́ есть человек, что Ты помнишь его, и сын человеческий, что Ты посещаешь его?] - пел голос смиренные слова с неведомыми Кристине мощью и силой.

И, наконец, она увидела скрипача, аккомпанировавшего этому новому голосу. 

Minuisti eum paulominus ab angelis; 

gloria et honore coronasti eum… [Не много Ты умалил его пред Ангелами: славою и честью увенчал его…] 

Он играл, закрыв глаза, но скрипка заставляла ее смотреть на него неотрывно.

Он был ангелом, но и она сейчас была не меньше, чем он; она тоже была увенчана славой, и царство, дарованное ему свыше, было и в ее власти. 

et constituisti eum

super opera manuum tuarum… [поставил его владыкою над делами рук Твоих...] 

...

…Domine, Dominus noster, quam admirabile est

nomen tuum in universa terra! [Господи, Боже наш! Как величественно имя Твое по всей земле!] - завершил голос торжествующим подъемом. 

Голос.

Ее голос. 

Господи.

Она неверяще смотрела на Эрика — скрипач снова стал Эриком — а тот глядел на нее с непроницаемым видом — отчасти из-за маски, отчасти из-за непонятного ей выражения глаз.

И молчал.

Она не выдержала первой. 

— Эрик! Что вы думаете об этом? Эрик… Я… — чуть хрипловато пробормотала она. 

Пауза.

— Я думаю, что в следующий раз начинать все-таки следует с распевки, дитя мое, — наконец спокойно сказал он. — Пойдемте, я приготовлю вам теплое питье.

И уже по дороге на кухню бросил через плечо: 

— Нам с вами придется привыкнуть к этому вашему очаровательному меццо-сопрано. За два года вы подготовили для Эрика интересный сюрприз.

Примечания:

Эрик возвращает Кристине музыку:

https://drive.google.com/file/d/1TgnqY7aHdDuZTgXT6W_R7DFKE1PH9EZE/view?usp=drivesdk