Новые звуки (гет)

Кристина проснулась у себя в спальне.

Как будто она никогда не покидала этой простой маленькой комнаты — ее окружали все те же привычные вещи, мягко освещаемые затемненной лампой, которая стояла на мраморном комоде в стиле Луи-Филиппа.

Кресла из красного дерева с вышитыми салфетками на спинках, скромный туалетный столик, небольшой камин с витой решеткой, полки, уставленные морскими раковинами и перламутровыми лодочками...

Ей казалось, что она по-прежнему живет здесь; что она ни разу не выходила отсюда с тех пор, как прошли те первые две недели, а все, случившееся в промежутке, было только длинным и странным сном.

Ей было жарко и душно; она осознала, что накрыта толстым пуховым одеялом, скинула его с себя и заметила, что на ней только фланелевая ночная рубашка, зато шея укутана плотным шерстяным шарфом, а на ногах — шерстяные же носки. На тумбочке у ее кровати стояла полупустая чашка с каким-то темным питьем.

Несмотря на странную истому, мешавшую ей сосредоточиться, она все же попыталась вспомнить предшествовавшие события.

Они мешались в ее голове, все выглядело как-то смутно, но эпизод в ванной внезапно ярко встал перед ее глазами, и она подумала, что ее, должно быть, вытерли, переодели и принесли сюда — ведь сама она уснула прямо в воде. Точнее, переодел и принес он — и тут она почувствовала, как щеки захлестнула горячая волна смущения.

Тут ее затопило множество противоречивых чувств, превалирующим из которых оставался, однако, стыд. Что он подумал о ней? Она боялась чудовища и в то же время стеснялась перед ним, как перед мужчиной, видевшим ее наготу; но также ощущала какое-то странное волнение, имя которому ей было сложно подобрать.

Возможно, это было возмущение его действиями, а возможно, тревога из-за нелепости происходящего: человек, выставленный ею на потеху перед толпой и брошенный умирать, теперь вынул ее из ванны, укутал в полотенце и уложил спать, как ребенка.

Кроме того, все это время она думала о нем несколько отстраненно, как об обычном смертном, но был ли он им? А вдруг все, что ее окружает — лишь иллюзия или бред больного рассудка, а на самом деле она сейчас лежит на дне каменного мешка в подземельях Оперы, обнимая его скелет? Впрочем, есть лишь один способ это узнать.

Кристина медленно поднялась с кровати и, осмотревшись, обнаружила на одном из кресел домашнее голубое платье, простое, но выглядевшее гораздо более элегантно, чем наряд, в котором она отправилась сегодня — или вчера? — вечером в театр.

Она неторопливо оделась и накинула на плечи лежавшую рядом пуховую шаль. Шарф Кристина сняла без колебаний, но носки снять не решилась — пол был ледяным. Она сунула ноги в стоявшие у подножья кровати синие бархатные тапочки на шелковой подкладке и подошла к дверям комнаты.

Здесь она немного замялась. Пока ее окружал привычный мир прошлого, царство забвения, в котором не существовало печалей и страхов. А что ждет за дверью?

…Внезапно Кристина вспомнила, как ее запирали здесь в былые дни, и резко нажала на ручку в приступе паники. Но ручка легко поддалась, и она вышла в коридор.

Тут было темно, лишь в конце виднелась тонкая полоска света. Девушка медленно пошла на свет и вновь остановилась перед не до конца затворенной дверью. 

Он наверняка там — не зря же будет гореть лампа! А что это за комната? Она не помнила, гостиная это, кухня или какое-то другое помещение. Вдруг она помешает ему?

Перед глазами стояли его приступы гнева в прошлом и, хотя он только что позаботился о ней так, как заботился на этой земле разве что Густав Дайе, это ничего не значило: настроение у него менялось быстрее, чем скользили облака по весеннему небу Парижа.

Однако сейчас он не играл, а ведь больше всего он сердился — как знала она по собственному опыту — когда его отрывали от игры.

Тем не менее, ей казалось, что было еще что-то, что разгневало его в ней… что-то, что он не мог и никогда не сможет ей простить… что-то ужасное… что же это было?

Она сама переплыла озеро, чтобы попасть сюда, и он разъярился… ах, да. Он кричал, что она поступила опрометчиво, что она должна была поберечь голос.

Голос, которого уже нет!

Кристина судорожно вздохнула и пошатнулась, невольно опершись о дверь, которая немедленно распахнулась, так что она оказалась на пороге его огромной библиотеки.

В глубине залы девушка увидела его, сидевшего за столом, заваленным грудой фолиантов и книжек небольшого размера, а также газетных вырезок.

Он резко поднял голову, на нее уставились каре-золотые огоньки, но маска скрывала выражение лица (если то, что было под нею, можно назвать лицом). 

Она робко смотрела на него, ожидая, что он вот-вот накинется на нее с бранью, но он только устало вздохнул и потер глаза; затем встал и сделал ей знак приблизиться. 

— Доброе утро, мадемуазель Дайе, хорошо ли вы спали? — спокойно спросил он, словно и не было безобразной сцены накануне. 

— Уже… утро? — пробормотала Кристина.

Она вдруг подумала о мадам Антуанетте, о том, как непочтительно она вела себя с ней в театре, о своих обязанностях в мастерской, и ощутила ледяной ком в горле. 

— Да, прекрасное субботнее утро. — Подтвердил он с ухмылкой. 

Суббота! Слава Богу. Слава Богу. Значит, спектакль был в пятницу, а сегодня выходной день. Ее никто не будет искать, ее не уволят, она не останется без средств к существованию... 

— Я… долго спала? — спросила Кристина. 

— Вы проспали восемь часов, скоро будет завтрак, но прежде, чем я предложу вам поесть, надо будет еще сделать кое-что другое. 

«Кое-что» другое? Она опять задрожала.

— Вам холодно? 

Кристина помотала головой.

— После вашего безрассудного поступка вчера вечером вас надо было как следует согреть. Вы заснули прямо в ванне, поэтому я позволил себе переодеть вас в сухое и теплое и напоить травяным отваром. Как видите, ваш кашель прошел, — заметил он.

Она немного успокоилась и начала: 

— Я благодарна вам за заботу… — тут она запнулась и к своему ужасу поняла, что не помнит его имени. 

— Не стоит благодарности, Эрик рад быть полезным Кристине, — насмешливо ответил он, снова говоря о себе и о ней в третьем лице, как когда-то давно, в минуты наибольшего волнения.

«Эрик! Его зовут Эрик!» — думала она в смятении. «Как же я могла забыть? Это все потрясение… тогда, после премьеры…»

Призрак между тем указал ей на кресло, стоявшее прямо под круглой керосиновой лампой, освещавшей кипу томов на столе, и она послушно опустилась в него, гадая, что же будет дальше.

Он взял со стола какой-то странного вида прибор, более всего напоминавший зеркальце на длинной рукоятке, и велел ей открыть рот.

Кристина испугалась: 

— Что вы будете делать… Эрик? 

— Вы не должны бояться. Эрик лишь хочет посмотреть, что происходит в вашем горле, — проговорил он неожиданно ласково.

Она так опешила от этого давно не слыханного ею чарующего тона, что не нашлась, что возразить. Он уже сурово повторил: 

— Извольте открыть рот пошире, мадемуазель, и высуньте язык!

Кристина, зная, как опасно с ним спорить, раскрыла рот, замерев от ужаса и только надеясь, что ее не ждет какая-то новая изощренная пытка, изобретенная его беспокойным умом.

Эрик пододвинул лампу ближе и сел напротив нее, сунул свой дьявольский инструмент ей в рот, прижав ее язык к нижнему небу и приблизив к ее лицу свои желтые зрачки.

Она старалась не дрожать, чтобы не было больно, а он пристально смотрел ей в рот, как будто внимательно изучая его, потом убрал странный предмет и произнес:

— Рот можете закрыть. 

Она послушалась его, а он как будто с облегчением — или ей показалось? — вздохнул, посмотрел на нее со странным выражением и строго заговорил: 

— Теперь послушайте меня, мадемуазель. Когда Кристина вчера сообщила, что у нее пропал голос, Эрик был вне себя от горя. Кристина отняла у него все, но голос, который дал ей Эрик, оставался при ней, и Эрик надеялся, что этого отнять уже невозможно — ведь он сам подарил ей его.

Он сделал паузу и пристально посмотрел на нее, и она опустила голову, чтобы не встречаться с этим взглядом. Призрак продолжал: 

— Услышав это, Эрик решил, что напишет «Реквием» по голосу Кристины, «Реквием», который превзойдет написанный Моцартом! О да, голос Кристины заслуживал бы скорбного поминовения больше, чем любой из когда-либо почивших смертных! — его голос, внезапно налившийся звучанием органа, задрожал, он опять умолк и провел рукой по голове, видимо, пытаясь успокоиться.

Кристина сидела ни жива, ни мертва: он поставил ее лицом к лицу перед тем, что составляло сердцевину ее страдания.

В то же время, она упивалась этими звуками, и, как бы не были жестоки его слова, меньше всего ей хотелось, чтобы он перестал говорить.

И он продолжил: 

— Но, когда Кристина начала кашлять, Эрик подумал: возможно, утрата ее голоса — следствие какой-то болезни, которую можно попытаться вылечить. И, уложив ее, он тотчас же поспешил в библиотеку, чтобы отыскать сведения об известных случаях потери голоса, о существующих заболеваниях и способах их лечения. 

Она смотрела на него во все глаза; он опять удивил ее: пока она спала, он рылся во всех этих книгах, только чтобы помочь ей...

— Кристина должна знать, что человеческая гортань — это изумительный инструмент, — прошептал он. — Когда вы говорите или поете, вы как будто играете на струнах ее связок, и там, внутри, создается резонанс, как в трубах органа… 

Он снова зачаровывал ее; она, как в детстве, была под гипнозом рисуемой им картины. 

— Но и этот инструмент может прийти в негодность, как любой другой. В горле может возникнуть отек, горло может раздуть изнутри, связки могут покрыться узлами… Все это можно рассмотреть при помощи того прибора, которым я позволил себе сейчас потревожить вас.

Голос снова стал насмешливым и сухим; Кристина отметила про себя, что от третьего лица он вернулся к первому. 

— Да, иногда, мадмуазель Дайе, боль одного бывает полезна другому. Если бы глупец Мануэль Гарсия не заставлял своего сына поистине варварскими методами — как, без сомнения, назвали бы их вы, знай вы о них — петь тенором вместо баритона, безнадежно испортив его голос, Гарсия-младший никогда бы не заинтересовался строением гортани и не создал бы ларингоскоп. Прибор был усовершенствован докторами, но первым, кто додумался его использовать, был оперный певец и сын певца...

Эрик как будто задумался; своими изящными длинными пальцами он медленно провел по прикрытому маской лбу и вздохнул. Затем взгляд его вновь сосредоточился на Кристине, и он продолжал: 

— Благодаря несчастью Гарсия-младшего, я имел счастье осмотреть вашу гортань и могу с уверенностью заявить вам, что никаких неблагополучных образований там нет, а все поверхностные расстройства уйдут, благодаря упражнениям и разумному поведению… Которое, в частности, не предполагает длительных купаний в ледяном подземном озере.

В спокойном голосе опять зазвучал металл. Кристина смущенно потупилась, боясь поверить в то, что он сейчас скажет. 

— А коль скоро у вас нет патологий, — продолжал Эрик, — то причина может быть только одна, и заключается она не в теле, а в душе. Вы запретили себе петь! — сурово произнес он.

Она знала, как ему свойственна эта постоянная смена настроений, и все же слегка вздрогнула, вновь испугавшись нового тона.

— Вы можете, но вы не хотите больше петь, потому что пение связано для вас с величайшим потрясением вашей жизни. Связано с тем, что вы не можете простить случившегося здесь, в подвалах, тогда, два года назад… не можете простить за это меня.

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

О, как же ему было знакомо это ее выражение! Она сидела перед ним, понурившись, по-ученически сложив руки на коленях; коричнево-золотистые локоны свободно спускались по ее склоненной шее — она не делала с утра прическу; купленное для нее два года назад простенькое голубое платье снова подчеркивало красоту, которая вчера была спрятана под убогим серым балахоном, выброшенным им без колебаний.

Она избегала смотреть на него и в то же время ждала, ждала, что он поможет, утешит и ободрит. Как же давно он не видел ее. Не хотел видеть.

И вот она снова здесь, уже не по его — по своей собственной воле. Она спустилась сюда, нисколько не изменив своего отношения к нему — это он видел прекрасно — но что-то ведь толкнуло же ее на это, глодало изнутри, мучило по ночам.

В его разум вдруг хлынули волной вопросы, которые прежде он не хотел туда впускать. Что стояло за этой безобразной одеждой? За этим несчастным видом? Ей снились кошмары? Как часто? Ее травили шарлатанскими каплями? Мальчишка не знал, как ей помочь? Устал от ее слез? Ей вспоминалась сцена в подземелье? Ей виделась сцена?

Он скрипнул зубами и заметил, как она дернулась в сторону. Ничего-то между ними не изменилось — она боится его до одури, презирает его лицо до дрожи, но спустилась и переплыла эту поганую лужу… черт бы побрал это ее легкомыслие — всегда была такой, стоит вспомнить, как она выбежала зимой на крышу без шубки, в одном легком сценическом наряде, а мальчишка и не подумал накинуть ей на плечи хотя бы плащ, хотя всю дорогу хвалился вытащенным когда-то из моря красным шарфом!..

Переплыла, чтобы прийти к нему. Прийти к его музыке. К своей музыке… 

А он? Что ощущает он, глядя на нее? Что осталось на выжженном месте?

Боль при виде сломанного инструмента? Жалость к нему? Да, безусловно. Но и надежда. Надежда, что можно попытаться его восстановить.

В первую минуту, когда она сказала о голосе, ему показалось, что свод подземелья рухнул и похоронил его заживо под собой.

Звуки, мрачные, тяжелые звуки застучали в его висках, и он понял, что это пришел к нему его будущий «Реквием», написав который, он умрет, как умер Моцарт.

Пути назад не было, ничто не могло вырвать его из этого склепа.

Но вот он услышал ее кашель — и сработала первая, прочно въевшаяся в его голову, командовавшая им многие годы привычка: согреть ее, не дать ей простыть окончательно, не дать испортить ее голос. Испортить голос. Голос мог быть испорчен.

Сколько времени он не следил за ней, сколько времени это глупое дитя было предоставлено само себе? Он слышал, что от простуды или неправильного пения в горле могут образовываться какие-то припухлости… и портить связки.

Она вполне могла пренебречь своим здоровьем и нажить эти припухлости… или что-то похуже…

Он вздрогнул. Впрочем, он не может полагаться на смутные воспоминания об услышанном, он должен узнать во всех подробностях о подобных заболеваниях!

И, если для этого понадобится перелистать каждый том из пяти тысяч, имеющихся в его библиотеке, он сделает это, и как можно быстрее.

Эрик постучал в дверь ванной, но ему никто не ответил. Неожиданно он снова почувствовал давно не испытываемый им страх — внутренности скрутило в тугой узел.

Он резко открыл двери и застыл на пороге, увидев, что она уснула прямо в воде — спала, положив голову прямо на жесткий край ванны, с блаженной детской улыбкой на губах…

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

…Укутав ее в одеяло и заставив выпить полчашки травяного отвара, помогающего от лихорадки (она пила, не открывая глаз, в сладком полусне), он уложил ее на подушки и, на цыпочках выйдя из спальни, ринулся в библиотеку.

Впереди была целая ночь, то есть — почти вечность. А на свете не было ничего, что могло бы укрыться от Эрика, если только Эрику понадобилось это раздобыть.

Вычитав в медицинских справочниках все, что можно было вычитать о повреждениях гортани и средствах ее лечения, Эрик уже было хотел захлопнуть последний том, но внезапно взгляд его наткнулся на отдельный маленький раздел, посвященный потере певческого голоса, не вызванной физическими причинами.

«Существуют знаменитые певцы, — читал он, — которые теряли голос без каких-либо видимых к тому оснований, и самые тщательные исследования гортани не могли дать врачам ответ на эту загадку.

Отдельные специалисты предполагают, что в этих случаях потерю голоса могли вызвать глубокие душевные потрясения, нарушившие колебания голосовых связок, вследствие чего пение стало затруднительным или вовсе невозможным.

В клинической практике подобные расстройства чаще всего наблюдаются у женщин. Так, скандально известен случай, когда знаменитое итальянское сопрано Грациелла Молизано потеряла голос прямо на сцене, во время выступления, на следующий день после того, как рассталась со своим высокопоставленным покровителем принцем М* * *

.

Подобное же произошло и с испанским меццо-сопрано Патрисией Мартинес, которая не смогла больше петь после трагической потери единственного ребенка.

Упоминания об этих печальных событиях содержатся в выпусках итальянских, испанских и французских газет, как-то [далее шел список названий, среди которых была и “Эпок”] за апрель 184* и февраль 185* года.

К счастью, в подобных случаях голос еще может вернуться к певице. В самом деле, Грациелла Молизано снова возвратилась на сцену спустя несколько месяцев после печального события.

Для восстановления голоса ей понадобились не только отдых и обычные упражнения, но и полный душевный покой.

Как признавалась сама певица лечащему врачу, лишь полностью забыв о своем жизненном разочаровании, она вновь смогла обрести утерянное вдохновение.

Напротив, Патрисия Мартинес так никогда и не вернулась к прежнему занятию.

На основании этих и еще нескольких известных нам примеров, представляется очевидным, что между потерей голоса и душевными потрясениями существует прямая связь; традиционных методов лечения здесь недостаточно, основной предпосылкой выздоровления является полное внутреннее освобождение пациента от переживания указанных потрясений».

Не дочитав, Эрик в ярости отшвырнул книгу в сторону. Дилетантская чушь, сочиненная доморощенным лекаришкой, зараженным этой новомодной психиатрической ересью!

Да если следовать этой теории, его собственный голос уже должен был пропасть не один, а добрую сотню раз! В цыганском таборе, на нижегородской ярмарке, во время сладостных часов Мазендерана; наконец, два года назад, когда она, так мило улыбаясь, воткнула ему в спину острый нож!..

Два года назад…

Впрочем, статья говорила о том, что расстройство преимущественно свойственно женщинам.

Он задумался. Потом полез за «Эпок» — конечно, у него не было выпусков сороковых и пятидесятых годов, но вторая половина семидесятых имелась почти целиком: ни одного свежего номера он, как правило, не пропускал.

Эрик лихорадочно выискивал все, что касалось новостей из жизни театрального мира, и был вознагражден за рвение: в отдельных номерах он нашел пару заметок, где описывалась «таинственная потеря голоса» у двух певиц, причем приводились факты их биографий, и в каждом из этих случаев событию предшествовала какая-то драма.

Эрик даже с каким-то остервенением вырезал обе заметки, аккуратно отложил их, затем помедлил и вновь открыл заклейменную им статью.

Скользнув взглядом по уже прочитанному, он остановился на симптомах: «Пациентки, подверженные вышеозначенным расстройствам, нередко жаловались на ощущение кома в горле, удушья, судорог на фоне отсутствия анатомических изменений; кроме этих ощущений, наблюдались также постоянно растущая неуверенность в силах, страх перед выступлением, расстройства сна. Для восстановления рекомендован правильный режим дня, регулярное полноценное питание, упражнения по пропеванию согласных, гласных, слоговых рядов, регулярный отдых связок и дыхательные упражнения…»

«Вот это уже на что-то похоже», — раздраженно пробормотал Эрик. 

«…Однако, — повторял автор, — всего этого, как мы упоминали выше, недостаточно: непреложным условием является покой; пациент должен перестать переживать горе, ставшее причиной голосового расстройства». 

Эрик снова, уже без гнева, отложил книгу и глубоко задумался, переплетя пальцы в замок и положив на них подбородок.

Холодный камин, ощерясь, усмехался хозяину в лицо, вернее — в темную дыру, служившую ему лицом. 

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Кристина смотрела на него в неверии, качая головой. 

— Я? Я не хочу петь? 

— Да. — Спокойно повторил он. 

Ей стало досадно и почему-то немного стыдно от его слов.

— Учитель… Эрик… я, видимо, должна объясниться. Полтора года назад я ушла от виконта де Шаньи, так как меня мучили удушья.

Она взглянула на него, чтобы понять, не разозлило ли его упоминание о виконте, но он только пристально смотрел на нее своими янтарными глазами, и она продолжила — ей хотелось наконец выговориться, а на протяжении десяти лет она выговаривалась только с ним:

— Я жила в его особняке, окруженная роскошью, к моим услугам там было все, в том числе… рояль. Виконт вовсе не запрещал мне… петь, даже напротив. Он знал, что мне хотелось этого, что я… привыкла к этому.

Она с вызовом посмотрела на него, но он по-прежнему не выказывал никакого раздражения.

— В первый раз… В первый раз я вышла в музыкальный салон через неделю после… после… 

— После премьеры «Дон Жуана», — подбодрил ее он. — Не смущайтесь, дорогая. Продолжайте. Что же произошло в музыкальном салоне? 

— В особняке устраивали небольшой званый вечер… Было приглашено несколько близких друзей семьи виконта… Все они знали о роде моих… прошлых занятий. И вот мне предложили спеть. За роялем сидел приглашенный пианист. Я подошла к инструменту, приняла нужную позу, попыталась дышать, как вы меня учили, и… не смогла.

Она прервалась — на глазах выступили слезы. 

— Что вы ощутили в тот момент? — отрывисто спросил он. 

— Я… я почувствовала огромный ком в горле. Я очень испугалась, так как впервые в жизни мне до такой степени не хватало воздуха. Грудь стеснило больше, чем от корсета, я была близка к обмороку. Рауль подхватил меня и усадил в кресло; ни о каком пении в тот вечер речи уже, конечно, не шло.

— Виконт вызвал врача? 

— Да, доктор пришел сразу. Он сказал, что это нервический припадок и что это пройдет… Он выписал мне какие-то капли. Я принимала их две недели, затем снова попыталась петь… С тем же результатом. У меня было чувство, что шею распирает, а грудь стягивает веревками, — беспомощно поглядела на него она.

Он кивнул и спросил: 

— А сон? Как вы спали? 

— Плохо… Меня мучили кошмары. Я все время видела как наяву… — Она осеклась.

— Что вы видели? 

Молчание. 

— Что вы видели? Отвечайте! — потребовал Эрик. Он и сам прекрасно знал ответ; знал, что она видела его, заставляющего ее выбирать между кузнечиком и скорпионом; но хотел, чтобы она сказала это вслух, чтобы вызвала на поверхность мучившего ее демона, которым был он сам.

— Я видела, как срываю с вас маску на вашей премьере… — прошептала Кристина, содрогнувшись.

Плечи ее поникли, по лицу открыто текли слезы. Он вскочил и заметался по комнате.

— Мадемуазель Дайе, прошу вас, прекратите! Вы же знаете, что я не выношу ваших слез! — раздался почти гневный окрик.

Он протянул ей платок: 

— Вот, утритесь. Уж кому и следовало бы плакать, так это Эрику. Ведь маска была сорвана с него. 

Она зарыдала еще сильнее, дрожа всем телом. 

— Успокойтесь, сударыня, умоляю вас. Прошло два года… Неужели вам больше ничего не снилось? Будьте же откровенны! — вдруг воскликнул он.

От неожиданности этого вопроса она вдруг пришла в себя: 

— Нет, только это. И я… я чувствовала, как будто меня что-то душит, каждый Божий день, не только когда пыталась петь, но и когда слышала, как поют другие, и когда говорила с… Раулем, и с его родными, и знакомыми… Тогда я решила… нет, я была вынуждена уйти. Поймите, — посмотрела она на него покрасневшими глазами, — я действительно… любила Рауля. Но я не могла оставаться в его особняке — это было так, словно меня живьем закапывали в гроб. 

Ему было хорошо знакомо это чувство, да он и предпочитал спать в гробу, чтобы не забывать о том, что было его природой — о смерти.

Но Кристина… 

— И спустя несколько месяцев этой пытки я ушла от него. Я хотела просто воздуха, я хотела дышать легко и свободно, как раньше, в детстве… Я уже смирилась с тем, что не пою… Почти смирилась… Но я больше не слышала вашей музыки, Эрик! И мне не хватало ее. О, мне не хватало ее, — прошептала она. — Но я хотела — и хочу — независимости. Я не хочу выходить замуж, я просто хочу быть собой, понимаете, собой, какой я была раньше! 

— Но вы не были независимы раньше, — тихо проговорил Эрик, странно глядя на нее. — Вы жили и работали в театре и подчинялись мадам Жири… и моей музыке.

— Да, это правда, — кивнула Кристина. — Но у меня тогда не было ощущения, будто на меня что-то давит. Я была настолько свободна, настолько счастлива... Я думала, что у меня получится как-то вернуться к этому, но я не хотела печальных воспоминаний. Я попросила помощи у мадам Жири и устроилась работать у мадам Антуанетты… 

— То есть как?? Вы работали все это время у Антуанетты Жири, и я об этом ничего не знаю? — разъярился он.

— Нет-нет, Антуанеттой зовут также ее кузину, — быстро проговорила Кристина. — Я устроилась работать в принадлежащей ей швейной мастерской. 

Теперь уже настала очередь Эрика смотреть на нее, не веря своим ушам.

— Вы — швея? — наконец медленно произнес он. — Моя ученица работает в швейном ателье? 

— Да, я шью мужские рубашки, — просто подтвердила она, приготовившись выдержать его гнев, но, к ее удивлению, он просто отвернулся и помолчал несколько минут, а потом так же просто сказал: 

— Тогда, вероятно, вы шили и мои — я ведь отдаю заказы на свою одежду вместе с театральными заказами, через мадам Жири.

Ее глаза расширились. А он спросил, повернувшись к ней: 

— Скажите, мадемуазель Дайе, чего вы хотите от меня? 

— Как я говорила вам вчера, — повторила Кристина, — я хочу только одного — слышать вашу музыку и ваш голос. Петь я больше не могу… Но не могу и жить без вашего пения, без вашего органа, без вашей скрипки. Я не могу жить в этой паучьей глухоте. 

Он встал у темного камина и скрестил руки на груди, глядя на нее сверху вниз. 

— Как-то же вы жили без меня эти полтора года, после ухода от Рауля, и не думали возвращаться? — против его воли вырвалось у него, и он сам удивился своему полному почти детской обиды вопросу. 

— Да, — признала она, — и мне почти удалось смириться с глухотой... и немотой. Я жила как бы в сером полусне, старалась ни о чем не думать и не вспоминать… Но несколько дней назад случилась странная вещь. Я услышала от мадам Антуанетты о постановке новой оперы «Орфей и Эвридика» композитора Дестлера — знакомо ли вам это имя? И меня почему-то — не знаю, почему — сильно поразили ее слова. Она нередко приглашала меня в Оперу, но я отказывалась пойти с ней… Но в этот раз я ощутила острое желание увидеть эту постановку, это желание жгло меня изнутри… А потом я еще и увидела эту афишу, этот странный рисунок, зову которого было невозможно сопротивляться…

Эрик прикрыл глаза. Как причудливо шутит судьба: при помощи нескольких небрежных мазков кистью ему удалось вернуть себе то, что некогда ускользнуло от него, несмотря на все сознательные усилия, подкрепленные навыками палача, чревовещателя и гипнотизера.

Но нужно ли это ему теперь — вот в чем вопрос. 

— И вчера, там, наверху… когда я услышала их… Особенно — Эвридику. Когда я услышала, как она поет, я поняла, что больше не могу жить без… без вашей музыки. Либо я вернусь к вам, либо… — она не договорила, но опустила голову, боясь сказать вслух о своем желании умереть. 

Он молчал.

Прошло несколько минут. 

Молчание в библиотеке под конец сгустилось так, что еще немного, и его можно было бы резать ножом. 

Наконец она, не выдержав, прошептала: 

— Вы… позволите мне приходить к вам? 

— Да, — сказал он, глядя в сторону. — Да. При одном условии: вы должны снова захотеть петь.