История должна быть рассказана (джен)

Вальке было семь с половиной, когда он сломал руку в первый раз.

И едва минуло восемь, когда он свалился с дерева и тоже что-то сломал.

Через два месяца он чуть не утонул в нашей мелкой речушке, куда мы бегали купаться тайком от воспитателей по ночам. Там даже малыши плескались безбоязненно, особенно летом, когда жарко и становилось совсем мелко. А вот он исхитрился нахлебаться воды.

Зимой его укусила за палец щука, которую он выудил в проруби на этой самой речке. Его так и в больницу привезли, прямо со щукой на пальце.

И через месяц он на том же месте провалился в полынью…

Это все — только за те полтора года, что я его знал, перед самой войной.

Такой уж он был человек, Валька Фаустов.

После полыньи он схватил воспаление легких и лежал потом в больничке месяц или два. Первое время к нему никого не пускали, но я обещал, что приду, и пришел — залез ночью в окно. Он мне изнутри открыл. Не спал, ждал меня. Еще днем какие-то знаки делал из окна, чтобы я непременно приходил. Больным в лазарете полагалась двойная пайка хлеба, и Валька половину отдал мне. Тогда мы еще не голодали по-настоящему, но есть хотелось все время — мы росли. Ему, как больному, принесли мягкий кусок. Лучше бы горбушку, конечно, она ценнее, но что глупая тетка-фельдшерица могла в этом понимать?

Тогда, в лазарете, он мне и рассказал про ангелов. Это бред был, понятно. Я на соседней койке сидел, а и то чувствовал — он горячий, как печка... Я даже не очень с ним и спорил тогда, хотя не поверил, конечно же.

— Да брось, — говорю, — не заливай, что ты как бабка старая. Это моя все приговаривала, что у каждого, мол, свой ангел-хранитель. У нее и дома в углу картинка такая висела.

Он головой мотает:

— Нет, это не то.

Я говорю:

— Ну скажи мне, где ты этих ангелов видал? Я тоже пойду погляжу.

— Не поглядишь. Если их специально искать, то не найдешь. Они этого не любят. И если ты такого встретишь да пальцем на него по дурости своей покажешь, он сразу прикинется, что ни при чем: «Ты что, очумел совсем? Это не я!» Или вообще молча исчезнет и все. Но если упереться и не хотеть их замечать, то тогда тоже не заметишь.

— Валька, — говорю, — что ты несешь? Ты ложись давай обратно.

Он лег, одеялом укрылся и замолчал. Я тоже молчал. Потом спрашиваю:

— Так их что же, совсем видеть нельзя? Если искать — не найдешь, если не искать — тоже не найдешь.

— Да, — говорит, — вот так. Они сами собой находятся, когда не ждешь и не ищешь. Когда меньше всего про них думаешь. Когда вообще думаешь, что их не бывает. Но если умеешь видеть — увидишь. А не умеешь, так мимо пройдешь.

— А ты, ясное дело, умеешь, да? — говорю.

— Да. Оказывается, умею. Вот прямо своими глазами видел.

— Это как?

— Да вот так. Из полыньи кто, по-твоему, меня вытащил?

— Вот те на! Тетки тебя вытащили, которые там берегом шли… Ты забыл, что ли? Ты так заорал, что они все побросали и побежали к тебе.

— Да, — говорит, — тетки тоже. Но сначала он.

— Ангел?

— Да.

— И что, какой он был? С крылышками?

Нехорошо смеяться над больным, но меня прямо злость взяла и обида: что это, наш Валька от своего воспаления совсем сбрендил, получается?

Он тоже вроде обиделся:

— Какие еще крылышки? Он тебе курица, что ли? Он такой… ну, как человек.

Тут я кое-что вспомнил, и мне даже полегчало сразу.

— А, — говорю, — ну так бы сразу и сказал. Точно, там же вроде какой-то мужик сначала прибежал... Он там то ли рыбачил, то ли еще что.

Валька вздохнул.

— Значит, не понимаешь. Я думал, ты понимаешь, а ты нет. Значит, и не увидишь никогда.

— Конечно, не увижу! Их же нету! Валька, ну ты чего?

— Нету, — кивает Валька. — Нету так нету.

На том мы и попрощались. И потом, как он поправился, мы больше про это не говорили. Я уж и позабыл тот наш разговор. Думал, что позабыл.

Потом война, эвакуация. Тут мы с Валькой расстались. Сначала нас отправляли, младших, а потом уже остальных, другим поездом. И мы потерялись навсегда. Тот поезд попал под бомбежку, кто-то спасся, а кто-то и нет. А Валька пропал без вести, и я больше о нем не слышал. Я потом уже наводил справки, через много лет, да ничего не раскопал. Но это ведь ничего не значит. Времени-то сколько прошло, и время все бурное… Трудно следы сыскать. Так что это еще ничего не значит.

Помню, я тогда подумал: эх, Валька, помогли ли тебе в этот раз твои ангелы? И сам себе ответил: нет, потому что их не бывает. Если б были, стали бы они просто так на все это смотреть, что творилось? Так я тогда решил. Покрутил эту мысль со всех сторон и не нашел в ней изъяна.

Но еще я подумал, что Валька, наверно, все-таки выбрался из того поезда живым. Такой уж он был человек, Валька Фаустов.

Я начал не по порядку. Торопился сразу перейти к главному. Ладно, сейчас вернусь к началу и наверстаю.

Просто я еще никому этого не рассказывал. Не потому, что никто бы не поверил, это бы ладно. Да только очень уж утомительно рассказывать, зная, что тебя не понимают… Будто говоришь на иностранном языке, а люди только улыбаются сочувственно и разводят руками.

Но теперь моя история должна быть рассказана. Только это мне поможет. Если поможет.

В любом случае, у меня теперь нет выбора.

Собственно, у меня теперь вообще ничего нет.

Я не уверен, что и сам существую. Но пока я не потерял память о том, что было, какое-то подобие моей тени еще сохраняется в этом мире.

Итак, что там положено говорить, с чего обычно начинают?

Я ничего не знаю о своем отце. Мать никогда о нем не рассказывала. Странно сказать, я им тогда особо не интересовался. Много нас было таких, вокруг меня — почти все. Детдом ведь. Помню только, как в самом раннем детстве жил в деревне, там были бабушка и дед, мамины родители. Но тут я путаюсь — что было со мной на самом деле, а что приснилось или как-то нечаянно придумалось само.

Потом мы переехали в город — в Москву. Мама работала учительницей. Она приносила домой книги, но у нее никогда не оставалось сил их читать. Зато потихоньку начал читать я. Я был тихий ребенок, за мной присматривала соседка по коммунальной квартире, астматичная и добрая тетя Нюра. Именно благодаря ей я получил свое первое прозвище. Она называла меня касатиком, и я не видел в этом ничего странного: со мной, когда я был ребенком, всегда разговаривали ласково. Но мальчишки во дворе однажды услышали, как она зовет меня из окна обедать, и начали было дразнить, но потом кто-то сказал: «Да все правильно, вы гляньте на него, он же косой — значит, Косатик и есть!» Прозвище было ничего, не хуже прочих, и я не спорил. Хотя вообще-то косым в прямом смысле слова, ну то есть косоглазым, я не был. Но тут такое дело… Я давно еще, когда мы жили в деревне, однажды запнулся в темноте в сарае с инструментами, упал и рассек щеку обо что-то острое. Мог бы не то что косым, а вообще одноглазым сделаться. Но ничего, обошлось, глаз остался цел. А вот шрам получился порядочный: через всю щеку — и до самого уха. Я им здорово гордился, и другие, даже старшие, поглядывали с уважением. За него меня и прозвали сначала Косым, а потом Косатиком — видать, очень в глаза бросалась такая асимметрия на лице. С годами, кстати, не так заметно стало, шрам побледнел и уменьшился. Я еще, помню, переживал — как бы он совсем не рассосался. Я был, как уже сказано, ребенком тихим и домашним, и такое украшение поперек физиономии придавало мне мужества, так что не хотелось с ним расставаться. И я, умываясь, разглядывал его в ржавом зеркальце над раковиной и тревожился, что уменьшается… А мама радовалась.

Вскоре она ушла из школы и начала работать воспитательницей в детдоме, а потом сумела пристроить туда и меня. Вообще это было не по правилам, я же не сирота, но для сотрудников делали исключение. Иначе маме бы не справиться: помочь нам было некому, добрая тетя Нюра под конец совсем разболелась, а кроме меня маме надо было кормить еще и родителей, которые состарились и теперь сами нуждались в помощи.

После мирного и спокойного деревенского дома, после шумной, тесной, но такой привычной коммунальной квартиры в детдоме было плохо и невыносимо тоскливо. Но я привык, и даже довольно быстро. Я умел плести небылицы, прочитал несколько увлекательных книжек и знал от бабушки и тети Нюры множество историй. И сам я рассказывал неплохо, а этот талант у детдомовцев ценился высоко. Словом, жизнь кое-как наладилась.

Продолжалось это полтора года. Потом началась война, мы уехали в эвакуацию, Валька потерялся, а нас расформировали. Мы с мамой оказались приписаны к другому детдому и снова поехали в какой-то незнакомый город. Несмотря на тревоги и тяготы, я с любопытством глазел по сторонам: очень уж странно было очутиться так далеко от всего, что я знал. Но все эти уральские города, которые мы проезжали по очереди, вскоре стали казаться мне на одно лицо — река, плотина, завод и невысокие горы, покрытые черно-синим заснеженным лесом. В одном из таких городков мы и осели — в старом и неуютном, но все еще довольно красивом барском доме.

Кое-каких московских ребят распределили вместе с нами, но из прежних дружков со мной никого не осталось. Пришлось завоевывать себе авторитет заново, и в этот раз было труднее. Тут уже был собственный рассказчик небылиц — Ленька по прозвищу Сказочник. Он был старше, и он каким-то невероятным образом знал большую часть тех баек, которые я слышал от бабушки и тети Нюры и которые неизменно имели успех в Москве. Помню, как в первый же вечер все набились в большую залу — так называлась самая просторная спальня в доме, с настоящей печью, по-деревенски беленой мелом. После дохленьких буржуек это была невероятная роскошь. Только здесь и можно было как следует отогреться, чтобы потом, накопив тепло, уйти к себе, нырнуть под одеяло и не очень мерзнуть до утра.

И вот тут, стоило мне разомлеть возле печи и прикинуть, как бы получше вступить в общий разговор, тощий и долговязый Сказочник, нелепый, хлюпающий носом, с вечным голодным блеском в глазах, вдруг без всяких усилий оказался в центре внимания и пошел сыпать историями, которые я сам подготавливал для своего первого выступления. И про то, как к тетке в деревне приходил по ночам покойный муж. И про человека с железными зубами, который прогрызал входные двери, если ему не отпирали по доброй воле. И про жениха, который прямо на свадьбе обернулся медведем и уволок невесту в лес. И даже про то, как бабка — его личная бабка, не абы кто — видала в лесу настоящего лешего и даже с ним разговаривала и еле потом вышла к дому… Последнее поразило меня больше всего: ведь ровно то же произошло с моей бабушкой, в моей деревне, она сама мне рассказывала, и рассказ отличался от Ленькиного только в незначительных деталях! Как такое могло быть? Откуда он знает?.. И главное — что же теперь рассказывать мне самому? Я лихорадочно соображал, какая из оставшихся у меня в запасе историй может перебить эффект, произведенный Ленькой, и с ужасом прислушивался — не приступил ли он уже и к ней? У меня было такое чувство, будто меня обокрали. А мои товарищи по московскому детдому поразевали рты и слушали вместе с остальными, и вместе со всеми восклицали восторженно: «Врешь!» Будто бы они не знали этого всего от меня, будто бы я никогда им не рассказывал то же самое, будто они раньше не ждали вечера, чтоб послушать меня вот так же, у печки… Но тут приходилось признать: Ленька не зря получил свое прозвище. Ему не было дела до напускного равнодушия старших, до недоверия и обвинений во вранье. Он знал, что его слушают, даже те, кто посмеивается в кулак и отпускает язвительные шуточки, даже те, кто не верит во всякую чертовщину. Он умел рассказывать истории. И я по сравнению с ним в этом деле был все равно что слабенькая, почти не дающая тепла буржуйка по сравнению с жарко натопленной печью, способной обогреть целый дом.

Из-за того, что моя мама работала у нас воспитательницей, я оказался в уязвимом положении: был риск, что меня запишут в маменькины сынки. Мне кровь из носу надо было заслужить звание нормального пацана. Из-за этого все и случилось.

Началось с того, что Коловорот решил проучить Хлястика. Коловорот был у нас за главного, что мы принимали как само собой разумеющееся. Он выделялся и годами (ему было уже четырнадцать), и ростом, и силой, и признавал превосходство над собой только Леньки Сказочника — сам Коловорот был невероятно косноязычен. По-настоящему он был Николай, как и я. Мне нравилось его прозвище, я бы не отказался от такого. Но меня здесь называли Скулой — из-за отметины на щеке, ясное дело. Она продолжала привлекать внимание. Это был мой единственный козырь, и я свою здешнюю кличку принял без разговоров. Хотя это ведь такое дело — если тебя наградили прозвищем, тут уж говори не говори, а оно от тебя не отлипнет, если только не найдется новое, более подходящее. И чем больше будешь с ним спорить, тем прочнее оно к тебе пристанет, уже точно не отделаешься... Так что лучше не возражать. Скула так Скула.

А вот Юрка возражал, когда его называли Хлястиком.

Мы с ним были одногодки, ходили в один класс, и в спальне наши кровати стояли рядом. Но я никогда с ним не дружил. Не нравился он мне. Он был мелкий, слабый и молчаливый — может, потому что картавил и пришепетывал при разговоре, — но до чертиков упрямый. Все мы были не сахар, как теперь вспомнишь, но и на нашем фоне он выделялся. А Коловорот этого не понимал, ну да он нас, младших, знал похуже, так что не удивительно.

Юрка был скептиком. Он слушал Ленькины россказни наравне со всеми, обычно молча, но иногда мог влезть с неуместным вопросом: «А эти покойники, когда по ночам оживают, сами потом в землю закапываются на день?» Ленька ему: «Сами, в гроб залезут, крышкой накроются, закопаются и снова тишь-благодать на целый день. А на другой вечер…» — «Да как же они закопаются, когда они в гробу под крышкой?» На этом месте Юрку одергивали, чтоб не мельтешил, а меня в этот момент переполняли противоречивые чувства. Я сам был сказочником, пусть и в отставке, и знал, как бесят такие вот слушатели. С другой стороны, всего год назад Валька мне тоже пытался что-то такое рассказать, а я ему не верил и даже слушать не стал. И чем я тогда лучше Юрки?

Но не это было главное. Подумаешь, лешие да черти… Мы ведь и сами в них не верили. По крайней мере при свете дня. Были у нас сказки более важные.

Редко кто не выдумывал себе, хотя бы втайне, родителей и дом. Будто бы отец на войне, и старший брат на войне, поэтому приходится жить в детдоме. Но потом они найдутся, вернутся, и наступит наконец настоящая жизнь…

Мы жили в городе, ходили в школу и играли в футбол вместе с обычными мальчишками из обычных семей. У многих отцы, дядья и старшие братья ушли на фронт, и они жили с матерями, да и тех почти не видали. Но это не уравняло нас с ними. Их отцы били фашистов. Иногда присылали весточку о себе. Иногда приходила похоронка, и тогда сыновья клялись отомстить и вот уже в будущем году непременно бежать на фронт. Но даже если война отнимала у них отцов, все равно… они у них были. Нельзя отнять то, чего нет. А у нас — не было. Поэтому оставалось только врать и, когда очень увлечешься, самому немножко верить в свое вранье.

Юрка никого в этом не упрекал. Даже вопросов своих дурацких не задавал. Если б упрекнул, то было бы лучше. Это нормально, мы все так делали, потом ссорились, потом дрались… ну, словом, это было нормально. Но он ничего не говорил, только смотрел так, что становилось совестно и на душе делалось как-то гадко, будто тебя уличили в постыдном. Сам он ничего такого о себе не рассказывал. Он единственный не хотел на войну и не находил себе никакой роли в этих наших фантазиях. Поэтому мы считали его трусом, а трусам у нас не место.

И Коловорот, ясное дело, не случайно стал его тогда задирать и называть Хлястиком. Юрка на эту кличку старался не реагировать, но если уж Коловорот решил от тебя чего-то добиться, то добьется. Говорит ему как-то вечером:

— Ладно, не хочешь, чтобы Хлястик, будешь Юрик. Хочешь быть Юриком?

А тот спокойно так:

— Я и есть Юрик. Меня так зовут.

— Нет, ты Хлястик.

— У меня есть нормальное имя.

— Имя надо это… заслужить, — говорит Коловорот, серьезно так, даже лоб наморщил. — Мы сегодня это… ночью айда с нами в овраг.

— Зачем? — удивился Юрка.

Я этот разговор слышал и тоже удивился. Зачем идти в овраг, да еще ночью, и зачем там Юрка?

— Костер жечь, картоху печь, — продолжает Коловорот вполне миролюбиво.

— А почему в овраг?

— Так это… чтоб не видели. Ночью же. Кто нас отпустит?

— Нет. Я не пойду.

— Струсил? — щурится Коловорот, и видно уже, что все его дружелюбие было одна показуха. — Штаны уже обмочил? Хлястик ты и есть!

Юрка задумался. А мне стало не по себе: тащиться ночью в овраг, пусть даже с компанией, сомнительное удовольствие. Его, овраг этот, даже самые отчаянные, по-моему, обходили стороной, хотя и любили приврать, как будто им там и ночевать случалось. Нет, по доброй воле туда никто не совался. Да там и делать-то было нечего — место топкое, гнилое, темное, с одного боку — старое кладбище покосившимися крестами ощерилось, с другого — торфяное болото. И ни клюквы там, ни брусники, а грибов и подавно не водилось даже рядом. Мертвое место. И, как все такие места, пользовалось оно дурной славой. Чего только Ленька нам про него не рассказывал, и тут его даже Юрка никогда не перебивал и не одергивал, слушал внимательно, глазами только в темноте сверкал. А Коловорот, значит, хочет там ночью костер жечь. Чтоб удаль свою всем показать. И кто с ним пойдет — тот и молодец, а кто побоится — кладбища ли с покойниками, болота ли с кикиморами, а то и просто воспитателей, от которых влетит по первое число, если узнают, — тот, стало быть, трус и слабак...

— Я пойду, — говорю вдруг, и самому от своей смелости сразу страшно стало. — Возьмите меня с собой!

Коловорот кивнул одобрительно:

— Возьмем! Вон, Хлястик, смотри… Скула и то не дрейфит! А ты это… как этот…

Юрка на меня оглянулся, потом снова на него.

— Если пойду, не будешь меня больше Хлястиком звать?

— Ладно, — говорит Коловорот.

— Нет, ты пообещай. При свидетеле пообещай.

— Гнида буду! — поклялся Коловорот.

— Ладно. Тогда я с вами.

Набралось нас пять человек. Были и еще желающие, но Коловорот не велел: если такая прорва народу слиняет среди ночи, то кто-нибудь точно заметит. Так что пошли мы впятером — я, Юрка, Коловорот и двое его подпевал. Я, конечно, заметил, что никто не взял с собой ни картошки, ни соли, ни спичек. Юрка, думаю, тоже заметил, не дурак он все-таки был. Но я ничего не сказал, и он промолчал. Ясно было, что история какая-то мутная затевается, но идти теперь на попятный значило навсегда уронить себя в глазах всех детдомовских, да и городских тоже — обязательно ведь растреплют, какой я слабак и сопляк и что мне только за мамкину юбку держаться. Ясное дело, у Коловорота что-то было на уме, да только вот что? Бить Юрку он бы не стал, и прихвостни его не стали бы. Зазорно у нас считалось бить таких вот задохликов. Я был покрепче, чем он, а даже меня почти не трогали. И все-таки мутно было на душе, пока мы пробирались по темной улице на пустырь, а оттуда по обочине дороги прямиком к оврагу. Ночь выдалась по-осеннему уже холодная и темная, и хорошо еще, что дождь накануне унялся. Но земля не успела просохнуть, а в овраге, должно быть, и вовсе воды по щиколотку, почти как на болоте. Я очень жалел, что пошел.

Коловорот, который беспечно шагал впереди, вдруг замер, прямо застыл, не шевелясь. Потом обернулся и прошипел:

— Тихо! Слышите?

Мы прислушались. Кажется, ничего. Только ветер перебирает ветки над головой. Или… не ветер?

— Вроде это… идет кто-то, — говорит Коловорот.

И впрямь, вроде бы что-то шуршит еле слышно. То ли все-таки ветер, то ли кто-то осторожненько крадется за деревьями.

Коловорот головой мотнул:

— Ладно, айда дальше. Нас больше, чего бояться? Никто тут по ночам не ходит.

Идем мы дальше, а я думаю над тем, что он сказал. Нас больше, чем… кого? Если сам же говорит, что тут никто по ночам не ходит.

Когда стали в овраг спускаться, я не удержался — трава на склоне мокрая, ноги так и едут, и я руками взмахнул, как птица, да и скатился вниз, всех обогнал и угодил в лужу. Чуть не вскрикнул от неожиданности, сердце колотится, кругом тьма — хоть глаз выколи. Будто я сквозь землю провалился... Но слышу — они там наверху надо мной смеются, а потом по одному тоже спустились. Тут облака разошлись немного, луну стало видно, посветлело, и я увидел, что изгваздался весь, будто в грязи валялся. Да так оно и было, в общем-то. Наклонился, чтобы хоть мусор стряхнуть, да только еще больше измазался. Поднял глаза — в лунном свете кресты на той стороне выстроились кривым частоколом. А на дне оврага, смотрю, вроде сарай какой-то темнеет. Никогда его там не видел. Хотя я ведь никогда сюда и не заходил, а издалека его не углядишь

— Давай, пошевеливайся, — подгоняет Коловорот.

И куда ему спешить? Да все одно, хоть куда, лишь бы побыстрее уйти с этого места! Так и кажется, что стоишь тут на виду и все тебя разглядывают — и месяц этот пятнистый, будто разбухший в сыром облаке, и кресты на кладбище… И деревья шуршат, будто там кто-то с ветки на ветку перебирается…

А Юрка обернулся к Коловороту и говорит — звонко так, мне прямо рот ему зажать захотелось:

— Где костер разводить будем?

— Вон там, — говорит Коловорот, напротив, свистящим шепотом. — Вон там это… сарай, видишь? Туда пошли. Я картоху там припрятал. И растопку.

Черт его знает, зачем там вообще был этот сарай, в этом гиблом месте. Что там хранить, в такой сырости? Но был он на удивление крепкий, как мы убедились, когда подошли.

— Щас, — говорит Коловорот, — спички у меня тут… Хлястик, тащи картоху, там она, в углу. И это… полешков прихвати.

— Я не Хлястик, — говорит Юрка.

— Когда вернемся, будешь не Хлястик. А пока — Хлястик.

Юрка плечом дернул, но ничего не сказал, полез в сарай. Я было за ним сунулся — ну, чтоб помочь, но Коловорот меня за шиворот поймал, в сторону отодвинул… и дверь за Юркой захлопнул. И засов снаружи задвинул — да, там и засов был, ржавый, но прочный, так и лязгнул в тишине.

— Эй, — говорит Юрка изнутри, — открывай давай, хорош шутки шутить. Тут темно, я ничего не вижу… Картошка-то где?

— А ты поищи получше, — отвечает Коловорот ласково. — Как найдешь, так открою! И это… Хлястиком называть не буду.

Юрка оттуда стучит:

— Открывай! Мы так не договаривались, открывай! Это нечестно!

Коловорот глаза выпучил, даже в темноте видно было:

— Нечестно?! Это я, что ли, нечестный? Ты это, Хлястик… говори, да не заговаривайся!

— Открой! — требует Юрка.

— Открою, — пообещал вдруг Коловорот. — Утром открою. А ты тут пока это… посиди… с покойничками.

— С какими еще покойничками?

— А в каких ты не веришь! Ты зачем это… Леньке говорил, что он врет все про овраг? Вот и проверим, врет или не врет! А то Ленька, значит, врет, а я, значит, это… нечестный…

Я не слушал, что он там говорил дальше. Во-первых, в ушах зашумело, а во-вторых, я уже понял. Это он, значит, за Леньку так решил вступиться. Ну да, Ленька его дружбан, и хотя Коловорот сам частенько его укорял, что слишком уж врет, но это ему было можно, а Юрке не дозволялось. Коловорот — хороший друг. Заступается за своих. Так и надо. Он правильно делает.

Я очень старался себя в этом убедить, пока мы карабкались по мокрому склону обратно. Я очень старался не слышать, как Юрка еще что-то кричит нам вдогонку из сарая.

Наверху, едва переведя дыхание, я все-таки спросил:

— А мы что, так и оставим его тут?

Они на меня так посмотрели… Да мне и самому ясно было, что оставим. Иначе не стоило все это и затевать. Но мне казалось, что если я спрошу, то как бы сниму с себя ответственность. Ну, я же спросил. А там уж пусть Коловорот распоряжается. Мое дело маленькое.

Но потом, когда мы выбрались на дорогу и уже дошагали до середины пути в полном молчании, я опять не удержался. Одно дело — подшутить, а другое — когда вот так вот… И говорю:

— А что, если он там помрет со страху? Или замерзнет. Холодно вон…

Они переглянулись, засмеялись, потом Коловорот говорит:

— А ты это… давай тоже к нему. Вместе не страшно! А?

Я тоже засмеялся через силу, чтобы эта шутка так и осталась шуткой, чтобы не подумали, что я всерьез. Я не хотел сидеть в сарае до утра. Я боялся, боялся больше всех. Даже, может, больше, чем запертый там, в овраге, Юрка.

Мы почти дошли до дома, уже видно было улицу, когда Коловорот оглянулся и заметил, что я еле плетусь метрах в пятнадцати.

— Ты чего, Скула? — спрашивает почти ласково. — Устал?

Я совсем остановился.

— Юрка, — говорю. — Я пойду открою.

Он только плечами пожал.

— Ну иди… коли охота.

Отвернулся и пошел дальше со своими дружками. Они еще на меня оглядывались и перемигивались между собой, пока я стоял. Я не стал ждать, когда они совсем скроются из виду, чтобы не чувствовать так остро, что теперь я точно остался один. И припустил со всего духу обратно к оврагу. Это было неправильно, нельзя давать себе волю и бежать, когда хочется бежать. Обязательно покажется, будто за тобой кто-то гонится. А если есть кому погнаться — собаке там или еще кому… то и погонится, теперь уж непременно. Но я не мог просто идти и прислушиваться — не шуршат ли за мной чьи-то шаги, не чавкает ли по мокрой листве кто-то невидимый? Лучше пусть останется невидимкой!

Поэтому к оврагу я примчался, еле переводя дух, в груди все прямо разрывается, в боку колет, а хуже всего, что дальше бежать нельзя, эдак недолго ноги переломать. А внизу тихо так. Ну правильно, Юрка же понял, что мы ушли, чего зазря надрываться… Луна снова спряталась, темно кругом, даже сарай почти не видно. Тут я вдруг подумал: а все-таки сарай здесь неспроста! Сюда никто не ходит, место потаенное, значит, его специально кто-то тут поставил. Я даже, кажется, понял, кто именно. Здесь раньше, еще в Гражданскую, было логово разбойников. Ну не совсем здесь, подальше… но все-таки рядом. Это уже не Ленька свои басни рассказывал, это и без него все местные сами знали. Потом их всех перебили, но через много лет снова завелся тут один, за ним милиция долго гонялась, все выследить не могли. А он, говорят, был людоед. Поэтому тут люди пропадали. Так и не поймали, он сам куда-то сгинул.

Обо всем это мне думалось, пока я тихонько полз по склону вниз, вслепую почти, наугад. Холодно стало, озноб пробирает — я весь взмок, пока бежал, а теперь вот еле шевелюсь, и ветер осенний так и шарит по ребрам, и никуда от него не спрячешься. Но добрался я до дна оврага благополучно в этот раз, и скорее к сараю. В одном Коловорот правду сказал: вдвоем не так страшно… Подхожу, глядь — а там дверь настежь. Я даже остановился и попятился. Потом позвал негромко:

— Юрка! Юрка, ты там?

Тишина. Я все-таки подошел, позвал еще раз, но внутрь побоялся даже заглядывать. Опять мне стало казаться, что кто-то за мной наблюдает, и только я в сарай шагну — дверь за мной захлопнется и кто-то засмеется сатанинским смехом, и придется мне куда как похуже, чем Юрке…

А может, он сам как-то открылся да вышел? Я заставил себя подойти и посмотреть получше. Нет, дверь прилегает плотно, задвижка надежная. Изнутри никак не открыть, даже щели нет, чтобы, допустим, нож просунуть и как-то попытаться засов отодвинуть. Это кто-то другой, не Юрка, отпер дверь.

Но кто мог знать, что он тут? Только Коловорот да его дружки, но они бы меня не обогнали... Уж что-что, а бегать я умел получше других. Получается, здесь был кто-то еще? Что он тут делал, среди ночи, в холоде и темноте? И куда он подевал Юрку?

Я снова попятился, и чуть было снова не припустил бегом. Но далеко ведь не убежишь — надо лезть наверх, а там уж…

И тут сквозь сырую мутную мглу до меня вдруг донеслось:

— Эй! Я здесь!

— Юрка!

Я его голос сразу узнал, это точно был он. Только почему-то кричал он с другой стороны — там, где болото. За каким чертом его туда-то понесло? Да точно ли это он меня туда зовет?..

А голос снова:

— Эй! Я здесь! Иди сюда!

Ну уж дудки, думаю, не пойду. Мне вдруг стало понятно, что Юрки больше нет. Ясное дело, это не он меня зовет, это кто-то присвоил его голос и хочет заманить меня в беду, чтобы и я пропал, сгинул без следа в этом проклятом месте… А Юрку мы, значит, погубили… Мы все, и я тоже. Так, значит, мне и надо. И меня тоже отсюда теперь не выпустят. Маму жалко. Как она без меня? Я ведь у нее один.

Прямо оцепенение какое-то на меня нашло. Так и стоял там столбом, а потом услышал Юркин голос совсем близко:

— Колька! Это ты? Ты где?

Во мне прямо все перевернулось, и я сам себя за голову схватил: не отвечай ему, не отвечай, это же не он! Но я взял и ответил. А он тогда снова мне крикнул, а потом слышу — чавкает там по грязи прямо ко мне. Я так и стою на месте, как приклеенный, пошевелиться не могу. И тут он вышел из темноты, живой и невредимый, за руку меня схватил — пальцы ледяные, но сам совершенно настоящий, как всегда.

Он хотел казаться сердитым, но я видел, как он на самом деле рад. Я, когда наконец очнулся, первым делом спросил:

— Ты чего на болота поперся?

— Да заблудился я! Я ведь никогда тут не бывал, места эти не знаю. Да еще темно так… Я пошел, мне показалось, что вроде вон туда надо. А потом чувствую — под ногами хлюпает. Тут луна вышла, я огляделся — болото, и даже непонятно, как теперь обратно. И тут услышал, как ты меня зовешь.

— А как ты из сарая выбрался?

Мне в темноте не видно, но я прямо почувствовал, как он плечами пожал и на меня уставился, хотя тоже разглядеть не мог.

— Так открыто же было. Вы же мне и открыли?

— Нет, — говорю, — мы не открывали. Это не мы.

Он даже остановился, и я его подтолкнул, чтоб пошевеливался.

— Как не вы? А кто тогда?

— Вот и я спрашиваю — кто? Мы когда уходили, засов был задвинут. Я еще оглянулся, и луна тогда светила. Это не мы... Другой кто-то. А ты сам, что ли, не понял, кто тебя выпустил?

— Нет. Я сначала стучал, кричал. Потом вы там затихли, ну, ушли, наверно. И я тоже замолчал. А потом мне показалось, будто прошел кто-то… И снова тишина. Я еще подождал, а потом на всякий случай дверь толкнул — она и открылась. И я подумал, это ты, наверно, вернулся потихоньку. Ну или еще кто… но вернее всего, что ты.

И он прямо пустился в рассуждения, как он там сидел и как думал, что кто-нибудь обязательно придет и откроет. Я под конец на него шикнул, чтоб потише… Голос у него звонкий, по всему оврагу разносится. А мы ведь так и не знаем, кто тут еще есть, кроме нас. Он меня послушался, замолчал, а потом говорит:

— Не бойся.

Тут я действительно на минутку бояться перестал, даже смешно стало. Этот клоп меня еще учить будет! А с другой стороны, я вот иду, и прямо поджилки трясутся, и все прислушиваюсь, все мне кажется, что кто-то еще за нами там шагает… А Юрке все нипочем. Выбрались мы наверх, отряхнулись немножко от сора. Я ему знак сделал, чтоб не шумел. Он замер, и я замер. И слышу — точно, идут… не один, больше их там. А Юрка только головой вертит, и ясно, что не слышит ничего.

Пошли мы дальше. Я очень старался не прислушиваться, но и говорить в голос боялся, и поэтому все слышал. Как они шли там за нами. Юрка шагал впереди и не оглядывался. А я не выдержал. У меня прямо в затылке щекотало, так хотелось оглянуться. И я оглянулся.

И вот тогда я их и увидел в первый раз.

Нет, не так. Ничего я сначала не увидел. Темно было. Но они были там, в темноте, и совсем уже близко. Такие черные тени, уж на что кругом темно, а они еще темнее. И ноги длинные вроде птичьих, и вот они ими там переступают.

Я как-то сразу понял, что Юрку они не тронут. Ему ничего не сделается. Не знаю почему… Ну, потому что он вот такой. И меня они сейчас не тронут, потому что… ну, не настало мое время. Поэтому они и ближе не подходят. Так просто, присматриваются. Знают, что я теперь от них никуда не денусь.

Юрка меня за плечо взял:

— Ты чего?

Не видел он их. Они нас совсем окружили, а он не видел. Понять не мог, на что я таращусь. Наверно, только поэтому мы оттуда и выбрались. Я ему ничего не сказал, просто молча шел за ним и больше уже не оглядывался до самого дома.

Я теперь все думаю: не будь его там со мной, отпустили бы они меня вот так запросто? И главное: почему оно там, в овраге, именно ко мне привязалось? Я ведь меньше всех виноват. Не я туда Юрку заманил. Не я хотел его бросить одного в темноте. Я вернулся, я хотел все исправить, он не держал на меня зла… Почему эта дрянь выбрала именно меня? Я так и не нашел ответа.

Тогда я понимал еще меньше, чем сейчас. И думал, что все закончилось, когда мы вернулись уже под утро к своим, а на следующий день что-то врали, объясняя, где это мы так извозились в грязи.

Совсем без последствий не обошлось. Для Юрки они были скорее хорошими: Коловорот перестал называть его Хлястиком. А я после этой ночи в овраге вдруг разболелся неведомо чем. То ли прохватило меня на ветру, то ли еще что, только провалялся я потом в лазарете целую неделю с лихорадкой и судорогами. Но потом прошло, и вроде бы бесследно.

Выздоравливать было приятно. Мама с самого начала считала, что детдом на меня влияет плохо, и сокрушалась, что ничего не может с этим сделать. Она хорошо понимала правила и никогда не выделяла меня среди других, но в те редкие минуты, когда мы были вдвоем, я снова становился ее сыном, а не одним из воспитанников. И она при всяком удобном случае норовила подсунуть мне книжку, иногда сама читала вслух и приносила книги в лазарет, когда я болел. Так было и в этот раз. Она забежала на минутку и положила мне на кровать толстый том Пушкина, чтобы я прочитал то, что мне самому захочется.

Делать мне было нечего, и я читал все подряд, только стихи пропускал. «Капитанская дочка» мне в общем понравилась, особенно там, где про Пугачева и бунт. Про любовь было скучно. А «Пиковую даму» я потом пересказывал Юрке, когда его пустили меня навестить. Он слушал одобрительно и не задавал своих обычных едких вопросов.

Потом проза кончилась, я попытался снова взяться за стихи, но они не шли никак. Только однажды я, лениво перелистывая страницы, задержался взглядом на стихотворных строчках и незаметно для себя стал пробегать их глазами одну за другой. Я едва вникал в их смысл, незнакомые слова скользили мимо сознания, но сам ритм зачаровывал и заставлял читать дальше. Я даже стал бормотать себе под нос то, что читал — про Моцарта и Сальери, про черного человека… И вдруг как электрический разряд: «Как мысли черные к тебе придут, откупори шампанского бутылку иль перечти “Женитьбу Фигаро”…» Был белый день, теплый и погожий, на одеяле и на страницах играли солнечные зайчики, но меня вдруг так и полоснуло снова страхом… нет, не страхом, мертвенной тоской, как тогда в овраге. Мне явственно представились эти черные мысли — молчаливые злобные тени на куриных ногах, которые придут ко мне… В буквальном смысле придут, переступая своими жилистыми ногами… Придут за мной опять. Они меня уже выбрали.

И снова смертельный холод пробрал меня до костей.