Вечный сон (джен)

«Видали вы когда-нибудь глаза, словно присыпанные пеплом, наполненные такой неизбывной смертной тоской, что в них трудно смотреть?»⁽¹⁾

* * *

На кладбище, подле свежего и отдохнувшего, но, увы, высеченного из мрамора Эрвина Смита стоял и пил Найл Док. В день похорон Найлу было куда тяжелее, чем тогда, когда Эрвин стоял на эшафоте. Смерть, казалось, не была столь зубаста, чтобы захватить Эрвина своими железными челюстями. Теперь же все было по-настоящему.

Он понимающе протянул запасную фляжку, с которой пришел, Леви. Тот отказался надираться на пару с Найлом — алкоголь испокон веков разговаривал чужими слезами. Найл трижды пытался заговорить, но безуспешно.

* * *

Обогнувшая живую изгородь Ханджи, остановившись у кладбищенской калитки, приметила две мужские фигуры у свежей могилы. Леви быстрым шагом направился прочь, в сторону штаба, как только заметил её.

Сильно хлопнула дверь на сквозняке. Один поворот ключа. Два. Три.

И тишина.

Ханджи остановилась у двери. Приникла ухом. Прислушалась. Вот звякнул стакан. Вот, глуше, — бутылка. Звеньк! Фляжка Найла оказалась там же. Леви нужно было оплакать то, чего он так долго не хотел принимать — он остался на свете один-одинешенек.

* * *

Леви бродил по закоулкам своей памяти, как неприкаянный. Боль изнутри пыталась растянуть неэластичные ребра. Чувство утраты буравило внутренности, таранило их и пыталось напомнить о том, что в этом мире человек мог испытывать боль во сто крат беспощаднее телесной. У боли этой не было ни границ, ни очага. Эту боль нельзя было исцелить. Она просто гуляла, как странник, по бесконечной дороге памяти и била все вокруг, что только можно было: стекла окон домов, посуду, витражи, хрупкие статуи химер. Горе пыталось занять все свободное пространство, даже если ему уже не было места. У боли не было корней, вырвав с которыми ноющие пораженные ткани можно было бы забыть о страданиях.

Боль обещала смерть, гораздо более мучительную. Смерть от горя. Та боль напоминала огромную волну, такую, какой Леви не видел даже у беспокойного берега океана, когда они покидали те земли, чтобы вернуться за стены. Перед таким отступил бы даже сильнейший. Леви все еще не знал, как закрыться от удара. Сгруппироваться и застыть? Попробовать не издавать ни звука, будто горе было слепым чудовищем, чувствительным лишь к звукам? Может, противостоять изо всех сил?

Леви насторожился. Поднял голову. Прислушался.

— Входи. Задрало, что ты тут все еще мнешься.

Ханджи обдало спиртовым душком, как от склянок в ее лаборатории, где мариновались всякие жабы да прочие гады.

— Леви, сколько… сколько же ты выпил?

— Я не считал, — запнувшись, произнес капитан и тяжело опустился на стул опять. Перед глазами его был Эрвин, точно в утреннем тумане — в том прошлом, которое Леви имел счастье пережить бок о бок с Эрвином.

И гуляет он сейчас, быть может, по травокосу, как вольный ветер. И легко ему, свободно, не о чем более кручиниться.

А раньше, бывало, приходил смурной и усталый, и все равно дивился, что ему были рады. То сон никак не шел, то чувство вины неподъемной ношей висело на душе — тогда-то Эрвин и коротал по целой ночи, пересказывая Леви бесчисленные истории. Леви не отворачивался, не закрывал дверей перед носом. Смотрел каждый раз на увлеченного собственной историей командора, а насмотреться все никак не мог.

Ханджи, понюхав фляжку, поморщилась. На посеревшем лице Леви появилась совсем уж кислая улыбка. Ему было, что вспомнить. Иной раз дело доходило до того, что, хватив лишку, Эрвин такие кренделя ногами выписывал, что оставалось только диву даваться, как он вообще доходил на своих двоих до покоев и как еще не прослыл за такие дела в дурном свете. Леви, порой, не без мата, помогал Эрвину добраться до постели. «Ложись к стенке», — говорил он и перекатывал, точно куль пшена, стягивал ремни обмундирования и, хмурясь и сопя, расстегивал пуговицы на рубашке. Подбивал одеяло плотнее, натапливал печь и садился в кресло — караулить командорский сон. А наутро приносил полный стакан давленой жимолости, залитой крутым кипятком. От похмелья да и чтобы ноги не протянул раньше времени. Эрвин — здоровый и сильный, как дьявол, мужчина — мог спросонья взглянуть в недоумении, точно нашкодивший кадет, на Леви и озадаченно поскрести ногтями висок.

— Леви…

Леви казалось, будто он рассыпался на части. Вся его любовь была похоронена под землей. От него осталась только оболочка, готовая бездумно махать лезвием, пока и та не испустит дух.

* * *

— Похоже, что я только сейчас все понял, — веки у капитана были, точно резиновые. И взгляд какой-то бессмысленный, точно ума лишился. Вот только говорил ясно и четко, словно никогда горя и не ведал. Или, быть может, ведал слишком много. Ханджи было больно смотреть, и все равно — смотрела.

— Когда мне было лет, может, двенадцать, у соседей дочку хоронили. Все вместе ее провожали. Так я тогда, глядя на нее, бледную, чуть меня старше, не понимала, что это такое. Лицо у нее, будто расплачется и заговорит с нами о том, как больно ей было. Я тогда не понимала, — Ханджи уселась на пол, у стенки, под картиной, вынесенной из кабинета Эрвина. — Я и сейчас, порой, не понимаю, что их нет. На мысли себя ловлю, что надо бы пойти и доложить… Рассказать что-нибудь. Просто парой слов перекинуться. А потом одергиваю себя.

И голос Ханджи тоже тревожно заскрипел. Ветви старого граба застучались в окна.

Леви бросил строгий взгляд на фляжку, оставленную на столе средь писчих принадлежностей. Нахмурился.

— Брал он меня как-то с собой в Митру, — духу не хватало произнести имя, Леви нарочно избегал всякого упоминания об Эрвине, — на аудиенцию к какому-то министру, дратва его мать. Толстый был — глазам больно. Над воротником три подбородка и сзади три таких же.

— Как это?

— Да там что толстючая складка на затылке, что подбородок. И жрать сядет — только держись. Харчи, конечно, пахли до одури… здесь дети такого отродяся не едали, и мне не полезло, — на речи Леви Ханджи больше никак не отвечала. Пауза случилась внезапно, как будто Леви подбирал слова емкие, но без лихих речевых оборотов. — Пузатый, сука, что в длину, что в ширину. Теперь опять на поклон к нему ехать…

— Ты не обязан.

— В глаза этой суке посмотреть обязан. Скажу, рекруты нам нужны, пусть своих детей отдаст. Это ему за «пожирателя детей».

Голос, полный бессильной злобы, резал воздух, точно давил яблоки на сидр.

Эрвина преследовали разные прозвища, и некоторые из них Леви до сих пор носил с собой в памяти, как в вечно прилаженной котомке. Ханджи наблюдала за тем, как Леви отпускал затаенные обиды на волю, облекая неприятными словами, и чувствовала, что не вправе была осуждать его за это.

— Нужно снова объявлять призыв. Глядишь, за несколько лет управимся…

— И пустить в расход детей? У людей по ту сторону есть мозги. Тут нужен кто посноровистее, — опустив голову, произнес Леви и потер глаза рукой, как будто слезы вновь готовы были брызнуть из глаз.

— Призвать Гарнизон?

— Тч. Тебе тоже от этой идеи пакостно? Да и не пойдут они. Кто ж пойдет, когда стены целые? Работа — не бей лежачего. Там половину держат лишь ради вида.

— Леви…

— Пиксис тоже своих не отдаст. Кинет самых непригодных, как собаке — кости, и все. И уйдет коньяк из фляжки потягивать.

Ханджи рассердилась, нахмурилась. Ладони сжались в кулаки. Леви отпустил Эрвина, Леви не должен был, но послал все человечество к черту. И Разведку послал.

Леви не видел большой надежды в группе орущих максималистов. Эрвин сделал слишком много, и командору не следовало наблюдать этот балаган, будучи не в силах еще тринадцать лет сделать хоть что-то.

— Леви!.. — прикрикнула Ханджи, поймав на себе свирепые влажные глаза, и затихла.

Бури, вывшие внутри каждого хлеще ветров за окном, бесновались и искали путь наружу: слезами ли, криками ли.

— Поступай, как знаешь. Пока молокососы не слышат, озвучу, что нам всем ни тут, ни там нечего ждать.

Леви отвернулся от Ханджи. За окном совсем потемнело, забарабанил дождь. Леви забрал со стола полупустой граненый стакан и повертел молча в руках. Что еще стоило бы сказать? Сердце Ханджи разрывалось от мысли, что судьба изначально не уготовила никому из живших внутри стен счастливого будущего. Все это было иллюзией, технологически отстававшей на многие годы. И Эрвин Смит родился и умер в этой иллюзии, а Леви… Леви просто молча сидел на стуле с шаткой ножкой, как будто ждал чего-то неизбежного, что могло бы случиться еще очень нескоро.

* * *

Леви оставил свою память там, в гробу, рядом с Эрвином. И чем дальше ноги уносили его от могилы, чем толще слой земли налегал на грудь павшего спящего, тем больнее становилось Леви от мысли, что они больше не увидятся. Что Эрвин больше никогда не откроет двери, не завалится усталый с очередной блестящей идеей, о которой он и половины не скажет. Они бы сыграли в шахматы. Леви бы проиграл и выругался, как сапожник, а Эрвин бы просто рассмеялся этому и сгреб могучей ручищей ощетинившегося Леви.

— Гарнизону осталось недолго. Присматривайся, потом наберешь себе рекрутов, — сказала внезапно Ханджи и посмотрела в окно. Из-за пелены дождя ничего видно не было, даже свет фонарей превратился в размытые пятна.

Слезы как-то внезапно подступили к горлу, застучали, как незнакомец в двери. Задавило. Заболело. Эрвин там, под землей. Ему там наверняка холодно. Леви холодно точно.

— Зачем они мне? — внезапно донеслось до Ханджи, и она обернулась. Леви смотрел прямо, и только глаза его покраснели — выпил он много, но не шатался. И сразу стало понятно, о чем он сказал. Его война пошла красной, срывавшейся в густо-черный, параллельной линией. И там ему не были нужны никакие помощники. И после того как остров открылся Леви и показал свои острые края, точно отколотое бутылочное горлышко, капитан уже не видел смысла бороться за это все. В этом не было ни смысла, ни нужды. Ханджи вытащила с неделю назад все собранные чертежи странных летательных машин, целая группа инженеров пересчитывала и чертила. Ханджи, как будто нарочно, вместо Эрвина, стала смотреть своим единственным глазом в небо. Да что только толку? Оттуда полетят снаряды, титаны, цеппелины — да что угодно. Но мирного неба над головой им было не видать.

Леви тешила мысль, что Эрвин, тем временем, мог гулять где-то в поле, касаясь большими ладонями верхушек колосьев. Ханджи видела, как эта невидимая мысль терзала Леви и душила, как она сгорбила его, согнула в три погибели, как заставила склонить голову, точно на королевской аудиенции. Леви о своей утрате молчал, как о самой страшной слабости. Какой смысл было сетовать на жизнь хотя бы Ханджи? Это виделось ему глупым и непростительным.

— Леви, я нашла кое-что. У меня в кармане осталось.

— Мм? — Леви снова нахмурился. Слова Ханджи его насторожили. Все после похорон выглядели одинаково растерянными, как будто им рассказали какую-то глупую небылицу и заставили в нее поверить. — Если жевательный табак, то я пас, — Леви вспомнился дядька. У него всегда резко разило изо рта, стоило тому пожевать табак. Очень некстати оказалось воспоминание.

На ладони Ханджи, чьи глаза покраснели от подступивших слез, оказалась пуговица от кителя. Самая обычная пуговица.

— Я собиралась отдать ее ему, да все забывала. Теперь вот хоронить с ней вроде бы нужно… Я собиралась бросить в могилу, но снова забылось. Положить на могилу?

— Оставь, — холодно произнес Леви и отвернулся. Теперь Ханджи могла видеть капитана лишь с правого уха. Кажется, Леви требовалось время, чтобы унять терзавшую его боль. Ханджи решила дать Леви время справиться с отчаянием и обидой, свойственными каждому, кто терял близкого человека. Тем более, с уходом Эрвина Леви потерял практически все. — Дай сюда, — произнес Леви, и Ханджи вложила в его холодную ладонь металлическую пуговицу.

Леви узнал ее и ухмыльнулся себе под нос. На пуговице была зарубка, точно от лезвия. Леви ее помнил — расстегивал не раз, и уже запомнил это ощущение тонкой борозды на шлифованном металле с вдавленным названием швейного цеха. Как она оторвалась и почему оказалась у Ханджи, Леви знать не хотел. Он был в таком отчаянии, что даже обыкновенная пуговица с кителя Эрвина увлекла его обратно — в самые светлые воспоминания, туда, где было тепло и вовсе не больно. Где Эрвин рассказывал истории и заботливо проводил рукой по волосам капитана. Где Эрвин, казалось, был счастлив. Он выглядел счастливо, когда Леви давал ему шанс снова вернуться в свою юность или вспомнить что-то особенное. Рассказы Эрвина никогда не вызывали у Леви мелочной зависти или чувства несправедливости, что его собственная жизнь в подземельях разительно отличалась от жизни Эрвина Смита.

Леви крепко сжал пуговицу в ладони. Ему очень не хватало Эрвина, и мучения приносила даже сама мысль, обрамленная, точно черными лентами, словом «никогда».

* * *

— Мы будем строить дирижабль, Леви. Огромную машину, парящую в воздухе! — Ханджи и сама с трудом могла поверить в то, сколь жалко звучали ее собственные слова. Точно обещание, данное от отчаяния.

— Ханджи, — холодный отрешенный взгляд на секунду застыл где-то на лбу женщины, — ты же понимаешь, что это безумие?

— Но я знаю, что тебе нужно попасть туда. Нужно нам обоим.

Зик остался на большой земле, и Ханджи было невдомек, сколь сильной являлась ненависть Леви за то, что у него отобрали самое дорогое. Но взгляд полыхнул чем-то недобрым, стоило только упомянуть о Зике Йегере.

— Это не все, что тебе нужно, так?

— Возможно, — уклончиво ответила Ханджи. На ее плечах еще болтался мертвым грузом Эрен и куча слишком рано повзрослевших детей, которые просто не знали, что теперь делать с достигнутой целью и картинками океана в собственных головах.

— Значит все свои «возможно» вы исполняете, как хотите. Без меня.

Воля к жизни Леви Аккермана держалась на очень шатком фундаменте из трухлявых досок. Месть за гибель Эрвина могла освободить Леви от оков его собственной совести и его проклятья, но никогда не освободит его от боли. Ханджи видела, как Леви угасал, но отчаянно искал в себе силы идти дальше и ничего не менять в своем распорядке. Тренировки осушили его до дна, месть источила его, как ветер — скалы. Леви превратился в призрака. Он постарел за день, как за целых десять лет. Сегодняшние похороны погребли Леви заживо. Он задыхался, точно находился в маленьком гробу под землей. Он знал, что его время было на исходе — под землей невозможно дышать вечно. Эрвин буквально звал несчастного капитана за собой.

Ханджи сделала шаг назад и встретила во взгляде Леви благодарность. И от этого сделалось дурно. Будто она сама, четырнадцатый командор Легиона Разведки, толкала Леви в могилу, оглядываясь на воткнутую в гору земли лопату.

— Я не смогу заменить его тебе. Я знаю, Леви. Я все знаю. Тебе не нужно ничего мне говорить.

* * *

Когда был распущен Гарнизон, Ханджи и Леви ночью сожгли одно из снятых знамен в куче трута и веток. Когда дирижабль был продемонстрирован разведчикам, Леви дал себе обещание не возвращаться на нем туда, где Эрвин его более не ждал. Кости не могли никого ждать.

1) М.Шолохов, «Судьба человека»

Вернуться к тексту