Новые звуки (гет)

Примечания:

Дорогие, в главе есть и красота, и что-то очень-очень тяжелое. Опера описана по мотивам только что пройденной по ней экскурсии.

Вы найдете тут скрытые и не очень цитаты из Фета, Булгакова, Сартра, Данте, Мандельштама, библейских текстов. Пещера, ясное дело, платоновская.

ЖДУ ВАШИХ ОТЗЫВОВ, ПРАВДА ЖДУ.

Лестница, которую видит Кристина снизу: https://drive.google.com/file/d/1O0y3p__u04_vkV8-KTNbsbk0_i0rBRWs/view?usp=drivesdk

"Bravissima: это не золото, а лишь позолота"

https://drive.google.com/file/d/1O2CuVbsrItLfAuT52WmPraTDHLQfTtMe/view?usp=drivesdk

Кристина смотрит сверху (но внизу, в отличие от фото, безлюдно):

https://drive.google.com/file/d/1OOS-g4MOf1S7_tgcmZDyEXH7IC0NqVHg/view?usp=drivesdk

"Многорукие титаны" со свечами:

https://drive.google.com/file/d/1OT5AbGOze2koOEKgDNxUgVKI-4sZn9no/view?usp=drivesdk

Пятая ложа:

https://drive.google.com/file/d/1OViENZS0W8wGZhF-w8UDOmXraz5Rv-p0/view?usp=drivesdk

Свечи, свечи, свечи. Царство свечей — это его царство; они озаряют серый мрамор колонн и бежевый мрамор балюстрад, позолоту надписей над ложами и мозаики на полу; они ведут в святая святых, которую он сегодня покажет ей.

Кристина никогда еще не бывала на парадной лестнице Оперы Гарнье в вечернее время: ее привезли в Париж совсем малышкой; сначала она жила у мадам Жири, а потом переехала в дортуары при театре вместе с Мэг. Но им не разрешалось заходить в парадную часть здания, предназначенную для гостей; их уделом были скучные служебные выходы и входы — не дело детям бегать среди высокопоставленных гостей и мешать светским разговорам.

Он тоже не появлялся на парадной лестнице в часы, когда она заполнялась обычными зрителями, однако совсем по иной причине — никому не было позволено видеть хозяина Оперы, или, вернее, природа не позволила ему показываться на глаза приличным людям.

Они с ней оба были изгоями и одиночками — она из-за бедности и сиротства, он из-за невероятного, невообразимого безобразия и еще более невероятной и невообразимой жестокости.

Но на этот раз изгойство и одиночество не помешает ни ей, ни ему: на то Эрик и гений, что ему нетрудно придумать, как обхитрить коварную природу и сурового балетмейстера.

«Вы подниметесь, когда будет дан звонок и капельдинеры разойдутся по своим местам. Я покажу вам проход, не охраняемый швейцаром, и вы спокойно выйдете к лестнице; мадам Жири ничего и не заметит».

«А разве так можно, ангел? Разве хорошо обманывать ее доверие?»

«Запомните, дитя: ваш ангел музыки никогда не посоветует вам ничего дурного. Доверяйте прежде всего ему, а потом уже думайте об остальных».

Звонок тянется нескончаемой трелью, зрители наконец-то расходятся, нехотя прекращая обсуждать свежие светские сплетни, а из-за боковой двери в огромном атриуме появляется тоненькая испуганная девочка с огромными серо-голубыми глазами, в простой балетной пачке и с туго затянутым узлом на голове (ах, сколько же слез было ею пролито, прежде чем она научилась делать его так, как требовала приемная мать!).

Робко, нерешительно ступая по расписанному желтыми, зелеными, белыми и красно-коричневыми квадратами мраморному полу, она не отваживается поднять голову; и все же ей в конце концов приходится подойти к ступеням, и она напоминает при этом гадкого утенка из сказки датского чудака — утенка, который случайно заплыл в пруд с лебедями и сам же ужаснулся своей дерзости.

Но внезапно в ее ушах снова звучит голос незримого наставника, мягкий и надежный, как отцовские руки: «Выпрямитесь и взгляните наверх, Кристина».

И она, уже привыкнув подчиняться, немедленно расправляет плечи и поднимает глаза. Его нет рядом с ней, но его присутствие пронизывает здесь все и придает ей силы, и он смотрит на нее из своего укрытия с гордостью и радостью: он еще не думает, что ей суждено покорить этот чертог, но уже уверен, что она занимает здесь место по праву, а по его меркам это немало.

У Кристины перехватывает дыханье.

Точно два стража при храме, по обе стороны от главного прохода высятся чугунные фонари с витыми украшениями; они напоминают стройных господ в цилиндрах и мягко озаряют газом стену желтоватого мрамора с красными прожилками. Над ними богатая лепнина, над ними таинственные узоры — она пока еще не знает, что это греческие мотивы — но главное, главное: между ними открывается вид на гигантскую Лестницу, ведущую, должно быть, к самой небесной обители.

Лестница раскрывает свои объятья в бесконечность; над ней клубятся мрачные, таинственные тени; точно полутьма на рисунках месье Гюстава Доре, подумала бы Кристина, если бы видела эти рисунки; точно вечное пространство, в котором сочетаются ночь и день, область вечного сомнения, абсолютной недосказанности и мистической неопределенности, думает Эрик.

Но сверху, сверху лестница озаряется тысячью ярчайших свечей, которые будто бы гроздьями вырастают из ветвей огромных подсвечников, нависающих над перилами; прорастают из раскинутых рук темных статуй в античных нарядах, сторожащих все подступы к ступеням.

А впереди — запретные врата рая: мраморные столпы и между ними — дверь в амфитеатр: бенуары и оркестровую ложу. Два маленьких ангела поддерживают с двух сторон безликое серое знамя, и под их стопами золотится ложноклассическая арка, манящая в скрытые за ней недра.

Кристина замирает на первой ступени — ошеломленная, восхищенная, околдованная. Точно паломница в далекой римской церкви, она хочет отойти в сторонку, опуститься на колени, припасть к этому мрамору, потрогать каждую его прожилку, приникнуть к чужому величию и смиренно признать свое ничтожество на пороге истины и чуда, не дерзая двигаться дальше.

Но Эрик не дает ей это сделать.

«Теперь поднимайтесь — и ступайте по центру лестницы, как королева; никогда не нужно жаться к краю», вновь звучит в ушах его голос, и, несмотря на всю мягкость, в нем слышна сталь, которой ослушаться нельзя.

Девочка заминается на мгновенье, но все же перебарывает себя и устремляется вверх. Дойдя до амфитеатра, она останавливается, не решаясь двигаться дальше без прямых указаний своего ангела.

Охраняющие амфитеатр статуи с мечом и арфой в руке, Трагедия и Комедия -апостолы не веры, но искусства; они придавливают девочку к земле суровыми взглядами, как бы говоря: «Горе тебе, если ты войдешь сюда без любви к музыке».

Кристина страшно боится — и втайне надеется — что ангел прикажет ей пройти под сенью величавых апостолов театра, чтобы попасть в запретный бенуар, но Эрик велит подниматься еще выше:

«Это место не для вас, дитя мое. Здесь досужие франты обсуждают последние новинки моды; здесь крикливые невежды позволяют себе глупые высказывания о постановках величайших мастеров; здесь ярмарочное бельканто заменило благородное барокко; здесь не ваше место, вы должны идти выше».

В его голосе отчетливо слышно негодование; Кристина содрогается, но понимает, что гневается он не на нее, и успокаивается, и робко улыбается, в счастливом предчувствии чего-то еще более прекрасного, что ждет за этой первой, ослепительной, но запретной для нее красотой.

Вверх, вверх, глядя на арочные звезды лепнины, на ажурные решетки балконов; вверх, рассматривая многоруких свечных титанов; любуясь пестрыми цветами и листвой мраморного пола. Она никогда не бывала в старинных соборах, она не ведает ни gotique flamboyant, ни gotique rayonnant, но в мраморном лесу этой Лестницы она заблудилась бы точно так же, как блуждали недалекие умы в средневековых храмах — от витража к витражу, от горгульи к горгулье — не будь с ней божественного наставника, который никогда не даст ее мысли праздно и бездарно заплутать в пышном убранстве Оперы.

Поднявшись к первым ложам, Кристина вновь останавливается и вопросительно смотрит на расписанный фресками плафон, представляя, что ее ангел там; и снова слышит ласковые и твердые слова: «Дитя мое, пройдите вправо и продолжайте подъем; не останавливайтесь больше и ни в коем случае не оглядывайтесь назад, пока я не скажу вам это сделать».

И девочка послушно карабкается ввысь по широким узким ступеням, скользит мимо красных колонн, мимо чугунных ламп на серых каменных тумбах; мимо причудливых гербов с растительным узором на бежевых стенах.

На каждом новом пролете ей безумно хочется остановиться и оглянуться, но она не смеет; она пока не знает, что следует за нарушением его воли, так как никогда еще ее не нарушала; но она настолько доверяет ему, что ей и в голову не приходит обойти запрет.

Проходя мимо заманчиво поблескивающего золотом фойе, Кристина испытывает сильнейший соблазн заглянуть туда хотя бы одним глазком, но доверчивое послушание сильнее своевольного любопытства, и она мужественно преодолевает искушение.

«Bravissima», шепчет голос, «не поддавайтесь обману — это все фальшь; не золото, но позолота». Ему ли этого не знать — он сам контролировал установку каждой скульптуры, украшение каждой колонны в этом здании — все было построено под прямым надзором Шарля Гарнье, а руками и глазами месье Гарнье был никто иной, как месье Эрик Дестлер.

Но Кристина не подозревает об этом — она просто полагается на слова своего ангела.

И вот наконец, на самом верхнем этаже, подвиг ее терпения вознаграждается: ангел велит ей приблизиться к лестничной балюстраде и посмотреть вниз. Из-под самого потолка видно, как далеко внизу разливаются маленькие озера огней; весь атриум умещается в ее ладони, непреклонные скульптуры кажутся беспомощными фигурками, а величественные ступени как будто парят в клубах свечного полумрака.

— О… — только и произносит Кристина, не в силах выразить все, что чувствует; до боли стискивая руки, бормочет: — Спасибо, ангел, спасибо…

А он ощущает, как в груди разливается волна — не привычная вагнеровская волна разрушительной ярости, а волна всепобеждающего, всерастапливающего, апрельского тепла, от которого кружится голова и губы под черным шелком растягиваются в чем-то, подозрительно похожем на мечтательную юношескую улыбку.

— Дитя мое, путь еще не окончен, — все же замечает он тихонько, с мягкой усмешкой. — Пройдите в этот скучный коридор и спуститесь обратно по боковой лестнице.

Девочка слушается его, и спуск кажется ей гораздо менее долгим, чем восхождение.

Повинуясь его знаку, снова выходит к парадной рампе, и взгляд ее упирается в торжественную надпись на стене: «Premières loges» — ложи первого яруса.

— Налево, — командует ее незримый вожатый.

Она добирается до самого конца, до коричневой, с виду неприметной угловой двери, на которой горят золотом два простых и опасных слова: «5 LOUÉE» — «Пятая ложа зарезервирована».

Ее пробирает дрожь: слишком хорошо она помнит все связанные с этой дверью слухи о подземном монстре, но уповает на то, что ангел сумеет ее защитить и в любом случае немедленно уведет как можно дальше от загадочного и жуткого места.

Однако надеждам Кристины не суждено сбыться.

— Теперь поверните ручку и войдите внутрь.

Пауза. Она замирает у врат преисподней, покрываясь холодным потом — клубы мрака наконец обрели форму и сейчас роятся прямо перед ней!

— Но, — впервые возражает Кристина, силясь найти хоть какое-то оправдание, — как же я войду, если там капельдинер? Мадам Жири накажет меня…

— Мадам Жири никогда не пойдет против моей воли. К тому же там сейчас никого нет.

— Но… разве я могу входить внутрь во время спектакля? — делает она еще одну попытку.

— Вы не только можете, но и должны делать все, что я вам говорю.

Страх перед призраком борется в ней с трепетом перед ангелом, и первый все же побеждает.

— Я не хочу, ангел, — шепчет она, сама дивясь своей смелости. — Вы же знаете, что эта ложа, по слухам, всегда остается за Призраком… Я боюсь вызвать его гнев… Прошу, не заставляйте меня…

В его голосе слышны и упрек, и легкая усмешка:

— Я же сказал вам — верьте. Разве могу я ответить угрозой на ваше доверие? Ступайте смело внутрь — вам никто не причинит зла. И запомните на будущее: вы не должны бояться никаких призраков. Вы должны бояться только предать доверие своего ангела — ангела музыки.

Легонько нажав на ручку двери, Кристина замирает на пороге передней: у нее кружится голова. Прямо перед ней, через пространство зала, высится золотая колонна с маской какого-то античного божества; кругом красный шелк и алый бархат, пурпурные занавеси подобраны толстым шнуром; и музыка, музыка увертюры к «Золушке» Россини заполняет маленькое пространство ложи, а внизу разливается бескрайнее человеческое море.

-Пройдите поближе к балюстраде, дитя, — шепчет голос, — здесь, у столика, за занавесью, вас никто не увидит; вы будете слушать сегодня оперу не как танцовщица, а как зрительница, и вы поймете, что испытывают зрители, когда смотрят на актеров из зала. Сядьте вот на это кресло; сосредоточьтесь и не глазейте по сторонам; музыка, которую сегодня ставят — не высокого полета, но даже она заслуживает внимания больше, чем золото украшений и сплетни об императоре.

— А вы будете слушать оперу вместе со мной, ангел? — спрашивает она с надеждой.

— Я с вами постоянно, — отвечает он ей. — Даже когда вам этого бы не хотелось.

Она краснеет, вспомнив, очевидно, свою заминку у двери и другие маленькие оплошности, которыми никак не может похвастаться и которые предпочла бы не показывать ангелу, но, подумав с минуту, твердо говорит:

— Мне хочется всегда.

Картина внезапно размывается.

Тени с гравюр Доре клубятся в его глазах за отдельными всполохами свечей, а сквозь них проглядывают волшебные измененья милого лица, искаженного болью и страхом, и голос ее плачет: «Пожалуйста, только не это»…

…но тут Эрик снова возвращается на лестницу своего Театра — темный, задымленный остов праздничного прошлого; там сидели мы и плакали, когда вспоминали о сгоревшей Опере; там сидели мы и плакали, и не находили пути к земле обетованной.

___________________________________________

— Нет! — крикнул он, рванувшись куда-то; ему показалось, что мир прервался, что стены дома сейчас обрушатся и похоронят его под собой; что все вокруг потемнело, хотя был ясный день. — Нет, нет, нет!

Он растерянно шатался по комнате; все предметы в ней вдруг наполнились уродливым, тошнотворным значением; и как это он не замечал раньше, насколько мерзки эти фарфоровые собачки и пастушки на каминной полке; как мог равнодушно смотреть на зеленый ковер на полу; как не вызывал у него приступов рвоты этот перламутр на черном дереве мебели…

Кресла, стол, камин, колонны, фотографии на стенах угрожающе надвигались на него; или нет, хуже — они были равнодушны к его существованию, до безобразия безразличны; и враждебны, враждебны; так безразлична и враждебна была к нему она — когда позволила себе умереть.

— Нет! Этого не может быть, как это случилось?

— Дорогой месье виконт, я всецело разделяю вашу скорбь…

Рауль смотрел прямо в огорченные карие глаза Хамида, и мягкая, чуткая печаль, их наполнявшая, преумножала его собственную многократно: как свечных огней становится только больше от отражения в зеркалах, так его боль становилась еще более невыносимой от созерцания горя, написанного на лице персидского друга.

Он ткнулся в его доброжелательные объятья, точно щенок, ищущий руки хозяина, и Хамид аккуратно и почтительно прижал его к груди, легонько похлопывая по спине.

— Успокойтесь, — шептал он еле слышно, — все проходит на этой земле… мы все смертны, дорогой виконт… никто не избежит этой участи, сказал поэт, так стоит ли так убиваться?

Рауль вздрагивал всем телом, слезы промочили его рубашку и расшитый жилет Хамида; он не понимал больше, где он и с кем и зачем он все еще здесь, когда ее здесь уже нет.

Освободившись из рук Перса, он вновь забегал из конца в конец комнаты, беспомощно хватая в руки то одну, то другую безделушку; рот был полон горечи, и во всем свете не было человека, который мог бы ему помочь. А если и был, то отправился слишком далеко, чтобы что-то исправить. Да и не бог же он, в самом деле, а лишь фальшивый ангел — а фальшивка не может вернуть человека с того света.

«Она умерла» — эти слова были черного цвета, и они грохотали в голове Рауля, но он все же надеялся, что это какая-то иллюзия — да нет, чувствовал, что иллюзия — не может этого быть, это газетная утка, ошибка репортера!

Но Хамид, поймав его взгляд, мягко покачал головой; потом достал из кармана какую-то бумагу и, тщательно разгладив ее, поднес к самому носу виконта.

«Certificat de Décès

Je soussigné, le Medecin André Lévêque,

Directeur Général de l’Hôpital Hotel-Dieu,

certifie que la m-lle Christine Dayé,

née le 22 octobre 1862 en Suède,

EST DÉCÉDÉE le 21 fevrier 1883 à 10h de matin

à l’Hôpital Hotel-Dieu

de mort naturelle

causée par une fièvre

due à une maladie de peau inconnue.

Je certifie en outre que la mort est réelle et constante.

Signé par Docteur André Lévêque,

Hôtel-Dieu,

le 21 fevrier 1883”.

«Справка о смерти.

Я нижеподписавшийся, врач Андре Левек,

Главный директор больницы Отель-Дье,

сим удостоверяю, что мадемуазель Кристина Дайе,

рожденная 22 октября 1862 года в Швеции,

ПРЕСТАВИЛАСЬ 21 февраля 1883 года в 10 часов утра

В больнице Отель-Дье

по причине естественной смерти,

вызванной лихорадкой,

спровоцированной неизвестной кожной болезнью.

Кроме того, сим удостоверяю, что ее смерть действительна и окончательна.

Подписано доктором Андре Левеком,

В Отель-Дье,

21 февраля 1883 года».

Рауль уставился в эти слова, которые не пускали его за свои пределы, непреодолимой стеной отгородив смысл слагаемых ими фраз.

— Смерть Кристины? — пробормотал он; ему хотелось бы потерять сейчас сознание, но, увы, он как никогда четко видел и поданную Персом бумагу, и окружающие его предметы.

— Месье виконт… — начал было Хамид осторожно, но Рауль впервые в жизни с ненавистью посмотрел на того, кто принес весть о конце его мирозданья.

И Перс ласково и бережно погладил юношу по тыльной стороне ладони и, пятясь, удалился, оставляя его наедине с тем, чего быть никак не могло, но что все-таки было.

— — — ‐ — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

— Пить… — прохрипел бездомный, чуть повернувшись на своем лежбище. Кристина пристально смотрела на него: она уже научилась не отводить глаза от неприятного зрелища, но пока еще не могла совладать с ощущением брезгливости, отдавая себе при этом отчет в его абсолютной необоснованности, уж тем более с ее-то стороны.

Волдыри от обморожения почти сошли, но он какими-то неведомыми путями сумел и здесь раздобыть бутылку, и теперь еле ворочал языком, пытаясь привлечь внимание сердобольной «сестрички», как он называл ее про себя и иногда вслух.

Вонь от перегара стояла нестерпимая; Кристина все же налила воды и несмело приблизилась к нему. Вошедшая в этот момент сестра Агнесса неодобрительно прищурилась при виде трогательной сцены.

— Не стоит поощрять этого больного, мадемуазель Окюн, — строго сказала она, — иначе такие, как он, совсем сядут нам на шею.

— Но ему дурно, — робко возразила девушка; при всем отвращении к нищему, в ее душе поднималось какое-то подспудное и неясное сопротивление в ответ на слова сестры.

Та только прищелкнула языком.

— Вы здесь без году неделя, милочка, а я всю свою монашескую жизнь, и поверьте мне, знаю: для них же будет лучше, если вы не будете их слишком баловать. Иначе совсем распустятся и сами себе начнут вредить от безделья. Вот, скажите на милость, откуда этот, — она презрительно кивнула на бездомного, — достал выпивку? Ведь не вы же ее принесли, смею надеяться!

От проницательного взгляда сестры Агнессы по коже Кристины пробежали мурашки. Она была невиновна в том, в чем ее подозревали, но как это доказать? Впрочем, сестра Агнесса торопилась и торопила Кристину, и потому не стала допытываться до истины, все равно бездомный скоро покинет больницу.

— Идемте, идемте, вам нужно еще перестирать груду белья за девятой палатой!

Кристина напоследок еще раз взглянула на нищего: тот смачно всхрапнул и перевернулся на другой бок, распространив вокруг себя еще более густое облако перегара.

___________________________________________

Справившись с простынями и наволочками уже ближе к ночи, Кристина разогнулась и потерла начавшую ныть поясницу; взглянула на свои покрасневшие, потрескавшиеся пальцы и тихонько вздохнула, подумав: что сказал бы Эрик, увидев такое бесчинство.

Впрочем, вспомнила она, теперь ему вряд ли было бы до нее дело.

Несмотря на предостережения сестры Агнессы, на ночь Кристина вновь заглянула к «своему» бездомному. Ее сейчас почему-то наоборот тянуло к нему, хотя она и не смогла бы объяснить тому причину.

Против ожиданий, нищий не спал, а полулежал на кровати, очевидно, наслаждаясь последними часами удобной жизни: завтра его должны были выписать.

Стараясь не обращать внимания за настороженно следивший за ней взгляд черных глаз с багровыми прожилками, Кристина осторожно подошла к нему, поправила подушки и одеяло и, протянув руку, легонько дотронулась до его спутанной шевелюры.

Нищий зажмурился, как сытый кот, и чуть не мурчал; Кристина не спешила отнимать ладонь, рассудив, что, возможно, это было и останется единственной в его жизни лаской — она, как никто, понимала теперь цену подобным жестам.

Она уже собралась уходить, как в комнате внезапно прозвучало:

— Жан-Пьер. Меня зовут Жан-Пьер.

Хриплый голос как будто нехотя выдавливал эти слова из налившегося неловкостью молчания.

Имя было чем-то новым: теперь, когда у него есть имя, его нельзя будет называть «этот нищий», или «этот бездомный», или «этот пьянчуга» — он обрел отдельную ипостась, самостоятельное значение в общем ряду жалких неизвестных Отель-Дье.

— Меня зовут Кристина, ­- отозвалась девушка спокойно, но пульс немного участился.

— Вы добры ко мне, мадемуазель Кристина. Почему?

— Возможно, потому, что я хорошо понимаю, каково это — быть на вашем месте? — безжалостно ответила она.

Пауза. И:

— Как же такая юная, прелестная барышня может представить себя на месте грязного нищего?

— Вы, должно быть, шутите, месье Жан-Пьер, — сухо сказала Кристина. — Я уже не очень-то юна и тем более вовсе не прелестна — вы разве не заметили моего уродства?

— Тсс, тсс, тсс, — пробормотал он, — ваше личико просто ангельское по сравнению с тем, что довелось недавно видеть старине Жан-Пьеру, о да! — он ухмыльнулся и снова стрельнул в нее нахально-насмешливым взглядом черных глаз.

Кристина почувствовала какой-то холод в кончиках пальцев; должно быть, руки не отошли еще после полосканья в ледяной воде.

— Что же вы видели, месье Жан-Пьер? — стараясь казаться равнодушной, спросила она.

Тот поманил ее корявым пальцем, и Кристина против воли снова подошла ближе и почти наклонилась над ним; тогда он вдруг схватил ее за выбившуюся прядь и озорно дернул, отчего она ахнула.

— Видел чудище, настоящее чудище! ­- заговорщицки прошептал он и хихикнул каким-то своим мыслям. Кристина нахмурилась:

— А подробнее, месье Жан-Пьер?

— В старом доме недалеко от блошиного рынка, моя дорогая; в старом доме недалеко от блошиного рынка. Длинный, черный, тощий, а лицо как сама смерть — кожа что твой пергамент, так что кровь выступает наружу… А глазищи желтые, будто у кошки — такой страх берет! У вас-то глазки вон какие голубые да приветливые…

Кристина судорожно тискала свой подол.

— Что… что он там делал, месье Жан-Пьер?

— Что делал, что делал… То же, что и я здесь… Отдыхал! — снова хихикнул нищий. — Если это можно назвать отдыхом… Старая Матильда, у которой я беру молоко — она-то и поселила его у себя. Денежки счет любят, да только, говорит, страх берет ее всякий раз, как он зыркает своими кошачьими глазищами… Ну, да уже недолго осталось — скоро, должно быть, сыграет в ящик… Можно и потерпеть.

— Как… скоро сыграет в ящик? — тихо переспросила Кристина.

— Подохнет, окочурится, откинет копыта, — весело подтвердил Жан-Пьер. — Харкает-то кровью, почитай, как из ведра…

В глазах потемнело, и она еле удержалась на ногах; но, немедленно собравшись, выкрикнула:

— Отведите меня завтра к нему!

Жан-Пьер изумленно уставился на нее.

— Вы святая или сумасшедшая, красавица моя?

— Нет, просто несчастная ученица, потерявшая своего учителя. Это он, месье, это он, я узнала его по вашему описанию! — говорила она скороговоркой, заламывая руки.

Жан-Пьер прищурился, выискивая свою выгоду.

— А что мне за это будет, милая? — просипел он.

Кристина, не ожидавшая такого вопроса, растерялась.

— А чего бы вы хотели? — спросила она с недоумением. — Что могу, я вам и так даю, а больше у меня ничего и нет…

— Поцелуй! — выпалил дерзко нищий. — Поцелуй в губы, как положено, и чтобы мне при этом обнимать вас, и чтобы вы гладили меня по голове, как давеча! Не будет поцелуя — не будет и провожатого!

Девушка онемела. Она была в ужасе от просьбы Жан-Пьера, но не видела иного выхода; к тому же могла думать только об одном — на себя не оставалось ни времени, ни заботы. Быстро, не раздумывая, она наклонилась к вздутому, полупьяному лицу и вся изогнулась под его толстой и жадной рукой; снова подняла руку к его волосам и, затаив дыханье, прижалась ртом к шершавым, обляпанным слюной в уголках губам.

Чуть не задохнувшись от зловонья, Кристина держалась изо всех сил и покорно ожидала, когда же Жан-Пьер насытится ее унижением. Она боялась, что ее стошнит прямо на него; но он не спешил ее отпускать, вовсю наслаждаясь происходящим.

Наконец, после двух минут поцелуя, показавшегося бесконечным, Жан-Пьер оторвался от девушки и довольно промычал:

— Пойдем к твоему уроду-учителю завтра, курочка! Эх, почаще бы мне попадались такие учителя, за которых девицам не жалко платить поцелуем!

На слове «платить» Кристина поморщилась, но игра уже началась, и отступить она не могла.

Примечания:

Не забывайте, пожалуйста, про комментарии — выложено здесь только ради ваших слов:).