Вверх по лестнице, ведущей вниз (гет)

Неудобно, они говорят.

Подниматься по узкой лесенке вверх, карабкаться в башню, потом спускаться обратно — зачем? Каприз, так они говорят. Блажь сумасшедшей.

Не отвечаю им. Не мною заведено, но теми, кому подсказано мудростью: пока появляются, всходят один за другим, истинный дар позволяет увидеть каждого, на прочих не отвлекаясь.

День за днем, и чем ярче горят, тем менее времени нужно, чтобы смотреть не на них уже, сквозь, в то, что будет.

Вот этих я знаю.

Девочку — только рассудком живет, только памятью, наложив шоры сама на себя. За правым плечом — Мнемозина, воплощение памяти, в белой руке ее кубок с водою забвенья. За левым — Ата, ума помрачение, с неба упавшая. Страшно!

Мальчика, в шаге от собственной бездны — шестого сына. Будь он седьмым, мог бы пророчить подобно слепому Тиресию, сразу мужчиной и женщиной быть. Но судьба посмеялась, остановив в шаге от пропасти, заклеймив жаждою без утоленья.

Последний из этих троих мечен тенью двойною, на смерть обречен и горит, не сгорая, так, что гибель покуда обходит его. Но смотреть не могу — дар не дремлет, говорить заставляет, беды пророчить.

Четвертый, пятый, еще и еще… Этот отца потеряет, та разлучится с матерью, кто-то дома лишится, бедность узнает, любовь несчастливую встретит. Пламя пылает над ними, рушатся стены, слышатся крики и плач.

И вот остаются последние две, те, что ходят за мной по пятам, видят отблеск и слушают отзвук подземного гула. Думают, научу, расскажу им… Как прочие учат взмахам палочки, буквам из книг, составлению зелий, так — верят эти бедняжки — и я объясню, что таится в узоре чаинок, хрустальных бликах, линиях на ладони. Милые, радуйтесь: вас не настиг божественный дар, как меня, и живите, не зная: одной суждено человеческой сути лишиться, второй — разлучиться с любимой сестрой.

Вот заходят, садятся поближе, смотрят преданно.

Радуйтесь! Проклятое слово — так говорили и те, ненавистные.

Радуйтесь, хайре!

* * *

Странное дело — сейчас я почти примирилась с прежней собой. А как ведь жалела, что не досталось умения, что прерывается род, замолкает божественный дар. Жила мастерством, перенятым от матери с бабкой — те тоже обычными были, однако жалеть себя не привыкли, работали.

Карты и кости, кофейная гуща, руны-костяшки, извивы кишок в дымящемся чреве, кровавая печень, едва извлеченная, все ее пленки, наросты, мембраны — да мало ли что! Все умела, но славу плохую снискала: видела только смерть, разорение, бедность, изгнание. Тело твердило, гнало: ищи пропитанья и крова!

Вот и искала. Учить ленивых юнцов — то еще наказанье, но другого исхода не видела.

В захолустном трактире, пропахшем прогорклым вином, пролитым семенем, потом и похотью, все и случилось. Дверь отворилась, седобородый старик посмотрел благосклонно, выслушал, бегло бумаги прочел, занимал разговором. И мимоходом спросил: Кассандру, прабабку — помню ли?

Имя, особенно верное — знак перемен. Назвать истинным именем — как в дверь постучаться и ждать, что откроют.

Открыли.

* * *

«Кассандра, малышка», — так меня все называли. Любимица, умница, дитя, принесенное в храм у ворот. Мы любили его — не дворец, не охотничьи тропы, — храм Аполлона Фимбрейского. Дом, близнецам обоим подаренный, мне и Гелену. Мы, неразлучные, там оставались и на ночь — нам ли, царским детям, служителям бога, пристало бояться?

Священные змеи к нам, засыпающим, на руки шли. Я сквозь сон ощущала, как раздвоенный длинный язык мочки коснулся, в ухо скользнул. Помню, дрожала, блаженно глаза распахнув. А у Гелена сомкнутых век касалась другая змея, обвивалась вокруг шеи, сжимая в объятьях.

Утром мы знали и видели все. По малолетству, конечно, толком понять не могли, что случилось, но время расставило все по местам. Мы с Геленом были как право и лево, лицо и изнанка, позже — как муж и жена. Там же, в храме, это случилось впервые.

Он потянулся привычно — соринку ли снять, поправить ли пряжку,— и ненароком коснулся груди. Кто заставил нас вспыхнуть, потупиться и друг на друга взглянуть другими глазами? Кто подсказал, как обняться, дотронуться, встретиться — свету его и тени моей?

Белые пальцы мои на плечах у него, смуглые пальцы его у меня на груди, трогают, гладят, сжимают до боли. Между двумя поцелуями шепот: «Позволь?» Как я могу не позволить?

Каменный пол кажется мягким — копье его тверже. Глажу, целую его, внутрь направляю: раскаленное, вонзается мне между ног. Могучий таран бьет в городские ворота, требует сдаться, открыть ему. Как я могу не открыть? Дальше мучительный жар, об утолении жажды мольбы, стоны, безумие. После блаженная тяжесть и совершенный покой.

Как я искала его в каждой из прожитых жизней! Как тосковала, ждала! Не суждено. Только в последний раз, из комнаты от старика с седой бородой выглянув, вдруг увидала: юноша, черноволосый, худой, прислонился к стене и отшатнулся в ужасе. Он?

Нет, показалось — но словно заржавленный ключ в старом замке, взгляд его что-то во мне повернул. Мир провалился в себя, и там, в глубине, оказалась, отозвалась самая первая я, Кассандра, Приамова дочь.

Смотрела — и все узнавала: седобородый старик гибель свою призывал. Думал, спасает, лучшего жаждал для всех, но губил, сам того не желая.

Еле сдержалась, не крикнув: «Отец! Не надо!», но дар, как волна, захлестнул. И с ним вместе вошли все они — те, кем после была я.

Кармента — вещала о гибели мира, розу носила в руке, Альбунея — Двуликого Януса храм объявила разрушенным, ветвью масличной тряся, Тараксандра — Эфесского храма конец предрекала, в красный одетая плащ.

Также и прочие: Рим хоронила Самия, Константинополь — Лампуса, Самбефа смерть Александра пророчила… Дальше и дальше, вглубь, до Кассандры, до Трои моей, до последнего храма, подножья статуи, в небо глаза обратившей. Позор видеть она не желала: как сбил меня с ног Аякс Оилид, как, срывая одежды, сверху набросился, ноги раздвинул — и взял. Жезл свой, толстый, немытый, кривой, так и эдак вгонял, от криков и крови зверея, в горло впиваясь зубами, утробно рыча. И чем больше я корчилась и о пощаде просила, тем слаще было ему наслаждаться измученным лоном моим…

* * *

— Что такое? — старик посмотрел, сдвинув на нос очки: видно, взгляд мой ему показался безумным. И я, Сивилла, этого имени сотая, может, сказала:

— Грядет тот, кто могуществом Темному лорду равен и кто победит его, если…