Душа шамана поёт только от боли (гет)

Холодно. Он всегда мёрз, а зимой особенно сильно: кутался в свитер и теплый халат, не вылезал из вороха одеял и почти совсем не выходил из комнаты. Зажигал свечи и вслушивался в метель за окном. Она звала и плакала, словно потерявшийся ребенок, стучалась в стекла, просила впустить ее. Седой смотрел сквозь пламя свечей и перебирал свои талисманные сокровища в старой потертой шкатулке. Зимние тягучие вечера, незаметно перетекающие в ночи, были наиболее подходящим временем для изготовления амулетов. Ведь в них проще всего остаться в одиночестве.

Эта зима грозилась стать самой холодной за все его без малого десять лет в Доме. С середины ноября Седой мёрз не переставая. Ничего не помогало: ни одеяла, ни чай, ни алкоголь и сигареты, ни даже жгучие уколы Пауков — он словно застыл изнутри, превратился в мальчика Кая из старой сказки. С ледышкой в груди и в глазах. Они сочились розоватыми слезами, безуспешно пытаясь вытолкнуть из себя крошево холодных осколков. И словно теряли свой цвет. Таяли. Становились прозрачными. А вторая льдинка, та, что застряла в сердце, никак не хотела растворяться в потоке, бьющем из раны, — наверное, его кровь не настолько горячая, чтобы суметь растопить холод этой зимы.

Седой зябко подул на руки в перчатках без пальцев и с тоской взглянул в окно — всё та же вьюга. Казалось, снег поглотил всю Наружность, оставив лишь Дом, эту комнату, освещенную огарком свечи, и его — замерзающего изнутри. В мертвой тишине ни одного звука не доносилось до Седого, словно он на самом деле остался совершенно один во всем мире.

Чёрные очки были подняты на голову, удерживая лезущую в глаза белую челку, отросшие волосы он стянул в хвост, как делал в детстве, когда его еще волновал внешний вид и взгляды окружающих. В то время, когда он еще не познакомился с ней. Поморщившись, как от застарелой боли, Седой потёр впалую грудь и глухо закашлялся. Надо бы выпить горячего чая — ему нельзя простывать. Он потянулся к криво стоящему на табуретке чайнику — пусто. Сколько он уже выпил? Три чашки? Четыре? Седой равнодушно пожал плечами и, вытряхнув сигарету из пачки, глубоко затянулся. И закашлялся еще сильнее. Плевать. Так хоть иллюзия тепла будет.

Он вновь подышал на пальцы и сделал то, чего обещал себе не делать — задумался. Как-то так случилось, что всё в его жизни связано с ней. Первый амулет, первый друг, первый шаг на Изнанку. Вот и холод тоже. Он не снаружи, не из-за зимы и вьюги за окном. Холод внутри. Из-за Ведьмы. Ну, должно же было и это когда-то произойти впервые — потеря.

Год вообще не задался с самого возвращения из санатория. Мавр и Череп выступили претендентами на вожачество в Доме и начали активно разграничивать территорию. Все домашние разделились на два лагеря, словно на футбольные команды в школе. Выглядело это смешно и глупо. Сам он, как и всегда, оставался в стороне. А Ведьма примкнула к людям Мавра. Седой удивился — это не было похоже на нее, так ценящую свою свободу, — но не стал ничего говорить, только покачал головой. А в середине октября она сообщила ему о Черепе. Этот разговор Седой запомнил навсегда. Он стал трещиной.

— Ты, должно быть, совсем потеряла рассудок, — криво улыбается он. — Я промолчал, когда ты пошла к Мавру. Ладно. Но — Череп? — как она не понимает, у него сердце чуть не встало от этой новости: Ведьма встречается с Черепом. Втайне от Мавра.

— А что Череп? — она улыбается?

— Ты влезла в самую гущу войны, Ведьма, — еще одна неуклюжая попытка проявить беспокойство.

— Это точно, — беззаботно. Взгляд в окно. А пальцы нервно перебирают край рубашки.

Почему он никак не может уловить ее настоящее настроение? Она как будто закрылась, спряталась. И от него тоже.

— И каково это — быть девушкой Черепа? — чего ради он спросил? Ему же не хочется слышать ответ на этот вопрос. Совсем. Седой пытается поймать ее взгляд — он бы всё понял, если бы только смог заглянуть ей в глаза.

— Не знаю, — как будто удивленно?

— Отлично. Ты не знаешь. Зачем тебе он? Зачем тебе всё это? — что он говорит? Для чего эти слова? Неправильные.

— Прекрати, Седой, мы уже не дети. Я могу сама о себе позаботиться, — Ведьма выглядит утомленной и какой-то... разочарованной? Она не смотрит ему в глаза. Она вообще на него не смотрит. Взгляд — в пол. Волосы занавесили лицо. Только пальцы продолжают жить своей жизнью. Он вспыхивает мгновенно. Как давно уже не было.

— Да ты никогда не могла о себе позаботиться — вечно лезла в самые опасные места! Подвал, чердак, Изнанка! Лес! Это какое-то неуемное желание прикончить себя! — он зол. Он очень зол на нее. За ее непринятие его беспокойства. А еще больше — на себя. За свою трусость. За то, что не может угадать (или признать?) истинную причину этого разговора и своей злости. За то, что говорит не те слова, которые нужно. Не те, которые хочет сказать.

— Ты, что ли, заботился обо мне, Седой? Как? Своим глупым невидимым амулетом? Своим страхом? Сидением в комнате? Так ты меня и теперь спасешь, рыцарь? — она тоже загорается, как спичка — так всегда было. И за одно мгновение злость в ее глазах сменяется испугом. Но Седой не замечает этого — теперь он не смотрит на нее — и тихо произносит:

— Уходи. Просто уходи.

Дверь захлопывается. Напоследок он наконец видит ее одновременно виноватый и разочарованный взгляд. И понимает: она тоже ждала от него других слов.

Сделав еще одну глубокую затяжку, Седой уставился на тлеющий кончик сигареты — в красноватых отсветах его глаза приобрели розовато-вишневый оттенок, на миг став прежними. Но в следующую секунду снова потускнели, словно погасли вместе с осыпавшимся пеплом. Потушив окурок прямо об пол, он открыл шкатулку и запустил в нее чуткие пальцы.

За столько лет в Доме у него накопилось много интересных вещиц — каждая уникальна. Когда жестяной коробки стало мало, Ведьма подарила ему свою шкатулку: массивная и очень тяжелая, уголки окованы железом, края и крышка потерты. Когда-то на ней можно было различить орнамент, но теперь остались лишь смутные очертания рисунка. Седому всегда казалось, что шкатулка хранит в себе магию прошлого. И частичку Ведьмы. Даже сюда, в самую суть его жизни — изготовление амулетов — проникла она.

Седой закрыл глаза и сосредоточился на ощущениях в ладонях. Амулет не рождается просто так. И не мастерится наобум. Надо почувствовать. Услышать зов тех из собранных им сокровищ, которые хотели оказаться вместе в одном талисмане. Седой не смог бы точно объяснить, как именно он слышит и видит, из чего будет состоять амулет. Для себя он давно решил, что видят его руки. Знают. Чуют. В самых кончиках пальцев словно рождается какая-то сила, которая притягивает к себе нужные детали. Зимние ночи самые длинные, почти как Долгая. А эта — юбилейная. Десять лет в Доме. Отличная ночь, чтобы собрать новый талисман.

Он редко мастерил «пустые» амулеты — не предназначенные конкретному хозяину. Их собирать сложнее, нет маяка, на который можно настроиться, нет части, которую надо дополнить до целого, нет опоры. И силы в них меньше — сказывается отсутствие эмоциональной связи. Обычно, чтобы магия сработала, Седой вспоминал свой первый сделанный талисман. И Ведьму — она всегда несла в себе волшебство. Но сегодня это не помогало. Воспоминания вызывали лишь новый приступ холода и острой боли в груди, словно льдинка в сердце переворачивалась, новой гранью впиваясь в живую плоть.

— Ты самый умный человек в Доме, Седой, черт возьми, ты самый умный из всех, кого я знаю. Если бы ты захотел, ты бы сам стал вожаком — никакие Мавр и Череп с тобою рядом не стояли, за ними только страх и смелость. За тобой — мудрость. За ними идут из восхищения и боязни, за тобой пошли бы из уважения. Но ты никогда ничего не хотел. Только чтобы тебя оставили в покое...

— Точно, — он перебивает ее, не желая слышать еще больше острой правды от самого дорогого человека, — Я помню: я трус, сидящий в комнате и занимающийся глупостями. Вроде дурацких амулетов. Я ничего не хочу, — все ее слова истинны. Он мог бы стать вожаком. Дом предлагал ему. Но Седому не это было нужно. Умный человек не ищет власти — так он всегда считал. Оказалось, Ведьма думает иначе.

— Какой же ты дурак, — она шепчет это одними губами, но он слышит.

Это был конец октября. Она пришла спустя неделю после прошлой ссоры и принесла с собой осень: с охапкой желтых и красных листьев и вкусным запахом приближающихся холодов. Ведьма стояла на пороге его комнаты, в ярко-синей рубашке и расстегнутой легкой куртке, волосы растрепались от ветра, а в глазах, как всегда, можно было утонуть. К тому времени он уже начал замерзать. Ведьма как-то странно — робко? — улыбнулась, и он догадался — это извинение. Седой смотрел на нее и готов был поверить, что сделал не те выводы из предыдущего разговора. Холод на миг отступил. И осень превратилась в весну. Но как-то так вышло, что они снова поругались. Она опять наговорила лишнего. А он вновь не сказал нужного.

Особо сильный порыв ветра ударил в стекло, Седой вздрогнул, выныривая из воспоминаний. Рука нащупала сигареты, и тонкая струйка дыма вновь потянулась вверх. Он задумчиво курил, стряхивая пепел в стоящий рядом стакан с подозрительным содержимым, а слезящиеся глаза гипнотизировали входную дверь: кто-то стоял за ней. Седой прислушался и легко кивнул. В ту же секунду дверь бесшумно отворилась и в щель проскользнула невысокая тень.

— Я принес кое-что, — Слепой безошибочно протянул руку в сторону хозяина комнаты. — Думаю, тебе понравится.

— Садись, — с недавнего времени в благодарность за амулет для безрукого Кузнечика слепец притаскивал Седому много интересного с той стороны.

Слепой молча сел напротив и положил перед собой мешочек. Его одежда оказалась мокрой и грязной и пахла прелым мхом, в волосах запутались сырые листья, босые ноги были исцарапаны острой травой. Седой усмехнулся, бросив взгляд за окно, и потянулся к принесенному Слепым. Несколько корешков, пригодятся от сглаза, горсть болотных ягод — их он засушит; большая монета квадратной формы и странного вида маленький камень, похожий на застывшую каплю воды: до прозрачности бледный, как незрячие глаза Слепого, и невероятно гладкий.

— Не хочешь, чтобы я сделал амулет для тебя? Этот камень подошел бы.

— Нет. Я знаю, что ты не предлагаешь свои услуги кому попало, но мне твоя магия без надобности, Седой.

Он знал, что Слепой так ответит. Несмотря на возраст и внешний вид, в нем чувствовалась особая сила. Упрямство. Уверенность. Свобода. Всё как в ней. Седой слышал Дом, говорящий, что перед ним новый вожак, что все глупые войны Мавра и Черепа ничего не значат, что выбор сделан. Дом принял отказ Седого и нашел другого мудрого вожака. Потому что всегда выбирает только Дом — кому войти, оставив свою кровь и душу в оплату, а кому биться об углы и закрытые двери.

И тут он почувствовал — зов. Амулет просился в этот мир. Слепой вздрогнул, тоже что-то учуял. Седой закрыл глаза и аккуратно вытащил из шкатулки длинную серебристую нить, а следом за ней — острый звериный клык; он не думал, что делает, пальцы работали сами, двигаясь без ведома хозяина, собирая новый талисман. Камушек, клык, лист дурман-травы. Соединить их прочной нитью и спрятать от чужих глаз — ибо хозяин амулета его и так никогда не увидит. Через пару минут Седой открыл глаза и обнаружил у себя на ладони маленький черный свёрток квадратной формы, зашитый крест-накрест белыми нитками. Он тяжело выдохнул, как если бы пробежал длинную дистанцию без остановки, и опустил темные очки на глаза, пряча их от ставшего вдруг слишком ярким света.

— Однажды я отдам его тебе, — Седой знал, чувствовал, что этот амулет предназначен именно Слепому. — Когда ты сам за ним придешь.

— Возможно, так и будет.

— Да. Спасибо, что принес новые ингредиенты. И подарил силу для амулета.

Слепой коротко пожал плечами, сохраняя отсутствующее выражение на лице.

— Еще, — порылся в кармане истертых джинс, — это от Ведьмы.

Он встал и протянул Седому мятый листок бумаги, который тот машинально взял. Перед дверью Слепой замер и произнес, не поворачиваясь:

— Она вернется, — и исчез в коридоре.

Седой застыл, словно превратился в ледяную статую, не смея дышать от боли. Страха. И надежды. Грудь сдавило спазмом, лёгкие разорвал очередной приступ кашля, выжимая слезы из глаз. Седой согнулся пополам и выронил записку. Дрожащими от слабости руками кое-как нащупал ее в одеялах, долго не мог сфокусировать взгляд, пока не сообразил, что мешают очки, сдвинул их на лоб. Волнение не давало ему нормально развернуть листок.

Наконец Седой смог вдохнуть и успокоить руки. В свете угасающей свечи его глаза в сотый раз перечитывали написанные второпях слова: «С днем рождения, старый друг». А в груди таял, покидая сердце, острый осколок льда.