Щепки и черепки (джен)

Жил в одном городе вдовец, и было у него три дочери. Жена его умерла давно, младшей еще года не исполнилось тогда. С тех пор жил один, сам девочек растил, все жениться хотел, да не сложилось. Жили как все прочие добрые люди, да все же не так, как все. Как подросли вдовцовы дочери, так и явилась в дом их беда. На крыльях прилетела, хищной птицей, что в сны является да с пути сбивает.

Старшие сестры на птичьи речи не польстились, лишь по разу прилетела к ним птица и в покое оставила. Да вот не такова была младшая: слаба была, вечно мечтала не пойми о чем, вечно особой доли для себя ждала — ну, вот и дождалась. Не признавалась в том, но знали сестры: прилетает птица по ночам прямо в ее сны, крылья расправляет, соблазняет речами, сманить хочет. Знали: не устоит младшая, пойдет за птицей, на слова льстивые купится, на перья волшебные, на сны небывалые. Знали, а сделать ничего не могли, теряли сестру, теряли, в птицу она обращалась, птичьим глазом смотрела, птичьим криком смеялась, птичьими когтями грозила им: не лезьте, мол, не трогайте меня и мою судьбу.

— Остановись, одумайся, — говорили ей. — Сроду не было таких в нашей-то семье, с чего ты загорелась, с чего занялась? Не пускай к себе крылатого, не пускай его!

Не слушала: бледнела, чахла, спала все больше, а раз пробудившись, перо попросила соколиное. Отказал отец, как на базар поехал, даже искать то перо не стал. Она в другой раз попросила — и снова отказал отец. В третий раз попросила она перо, и тут уж не смог он ей отказать. Тогда поняли сестры, понял отец: все, потеряли девочку. Жить ей теперь по-другому, не по-людски, под небом летать, крыльями ветер ловить, крыльями ветер рождать.

Вздохнул отец, опечалился, да делать нечего: пошел перо ей добывать, как она просила, потому как если завелась в семье птица, то нужно выпустить ее.

Получила девица перо, стала по ночам двери в комнату запирать, стала колдовство творить чужое, недоброе. Птицу, что раньше сном, тенью была, стала призывать во плоти. И прилетела птица, и молодцем обернулась. Не хотели видеть, а видели, не хотели знать, а знали все, что ночами в комнате делалось. Ночь терпели, другую терпели, потом к отцу пошли.

— Почему, отец, ты не делаешь ничего? — спросили. — Она уйдет, а нам как жить в доме оскверненном, околдованном, чужом?

— Ждите, — сказал им отец. — Как уйдет она, дом мы очистим, а пока себя держите в чистоте и мысли свои.

Но не совладали сестры с собой, не утерпели. На колдовство чужое глядя, еще пуще пожалели сестру, еще пуще захотели ее спасти. Пошли они к колдунье, защиты попросили: от птицы ли, от зверя ли, от любого существа, что за человеком приходит. Дали ей много, все дали, что попросила, и за ту плату сделала колдунья, что они попросили. Осколки дала им от чаши священной, щепки да солому нашептанные, намоленные. Воткнули они черепки да щепки в раму оконную и стали ночи ждать. Не хотели видеть, а видели, не хотели знать, а знали, как билась птица в окно, как черепки да щепки стали мечами и ножами острыми, как ранили они птицу, как кровь ее по соломе текла. Не хотели видеть, а видели, как улетела птица, как проснулась младшая, кинулась к окну, как кровь птичью увидела, пальцы в ней замарала, да кровью той будто умылась, а после — своими слезами.

Не хотели видеть, а увидели, как отняла она от лица ладони, в птичьей крови перемазанные, а лицо-то стало совсем другое, не родное им стало лицо. Красивое, спору нет, да где ж видано, чтобы человек облик свой менял! Поняли они, что вовсе сгубили сестру. Той ночью простилась младшая с отцом, а с ними не стала. Ушла, и больше они ее не видели и не слышали о ней ни разу.