От розовых часов до темного угла (гет)

Мадина любила танцевать. Вся ее недолгая жизнь сопровождалась быстрыми движениями, перекатами, бешеной пляской. Индийцы, жившие по соседству, называли ее, тогда совсем крошечную, Сарасвати, покровительницей танцев. Мать смеялась и щипала ее за щеки, а отец мрачнел еще больше и говорил, что красотой движений денег не заработаешь. Старая бабушка, все время сидевшая в темном углу, двусмысленно хмыкала, с неприязнью глядя на невестку и внучку. Из своего угла она почти не выбиралась, так что Мадина видела только ее глаза, горящие в темноте зловещим огнем. Она слыла колдуньей, ее бабушка, и могла запросто наслать порчу и всячески напакостить. И она считала, что это жена и дочь утянули ее сына на дно.

И поэтому, когда невестка начала кашлять, старуха не давала ей ни секунды отдыха, требуя то чашки чая, то подушки, то свежего воздуха, который в городе был редкостью. И веселая, солнечная Самира в три месяца превратилась в тощую, усохшую чахоточную больную. Муж, которого больше заботили деньги, нежели ее здоровье, не особенно огорчился, когда ангел Азраил(1) забрал ее.

И для бедной Мадины настали черные дни. Мать баловала ее — бабушка помыкала ею, как прислугой, а отцу было, мягко говоря, все равно. Денег становилось все меньше — они словно утекали сквозь пальцы, — а долгов — все больше. Семья — если их сосуществование можно было назвать семьей — жила на те крохи, которые Мадина зарабатывала, танцуя на главной площади Тегерана. Но однажды отец подозвал ее к себе, провел жесткой рукой по ее волосам, собранным в две косы, черными змеями струящиеся по спине, и, посмотрев в ее синие глаза, произнес так, что его тон можно было счесть даже за ласку:

— Нам нужны деньги, Мадина. Твоих танцев недостаточно для наших нужд. Я слышал, султанше требуются девочки-служанки. Ты подойдешь для этой работы: ты умеешь танцевать, веселиться, рассказывать сказки, прогонять тоску. А султанша, говорят, скучает у себя в розовом дворце. Ты поедешь в Мазендаран, Мадина, если сегодня тебя заметит великий визирь. Ты хочешь уехать?

— Твое слово закон для Мадины, — почтительно ответила девочка, наклоняя свою черную головку; косы скользнули вперед. — Если ты непременно желаешь моего отъезда, я покину тебя.

— Вот и славно! — воскликнул отец, мигом меняя ласковый тон на приказной. — Собирайся, и мы пойдем на базар. Надень что-нибудь красивое; платок можешь взять поярче. Нужно, чтобы визирь увидел тебя. Мальчишки кричали, султанше нужно всего двадцать служанок.

Мадина только вздохнула, аккуратно убирая волосы от чужих взоров. Ей было пятнадцать лет, и она уже получила право носить платок — с задержкой, но получила. И беззастенчиво брала старые платки матери, доставая их из-под простынь в комоде, к которому она питала ярчайшую привязанность. Здесь, в нижнем ящике, раньше хранились ее немногие сокровища: динар, два гладких камушка и чертов палец. Правда, однажды в комод заглянула бабушка, выбросила камушки и палец, а динар взяла себе. Мадине было не жалко — своими танцами она заработает себе и туман, не то, что динар!

Через час, когда жара немного спала, отец и дочь вышли из своего неопрятного жилища и направились на базар. Мадине дорога была знакома: она не раз бегала туда в лавку к старому Хасану слушать тягучие звуки зурны. А иногда, если заработанного за день на площади не хватало, она и танцевала под эти заунывные мелодии. Но чаще всего они с Хасаном садились рядышком, и она, поминутно откидывая за спину косы, не стриженные с самого рождения, водила пальчиком по деревянному инструменту, ощупывая отверстия. Лавочник даже научил ее нескольким мелодиям, но дело заглохло из-за нехватки второй зурны.

Отец шагал быстро, и Мадине приходилось бежать, чтобы успеть за ним и не потеряться в толпе. А народу в самом деле было много; в общем гомоне явно можно было различить армянский, персидский и арабский. Все остальное тонуло в криках ишаков, воплях торговцев-турок и призывных мотивах Хасана, чью игру она узнала бы из тысячи музыкантов. Но сейчас у нее не было времени на прощание со старым другом: скоро должен был прибыть визирь, а они все еще не дошли до места.

Лавка сменялась лавкой, проход — проходом, площадка — площадкой, и у девочки уже начинало рябить в глазах от обилия шелка, атласа, риса, лаваша, меда, бус, четок, браслетов, колец и серег, как вдруг стены расступились, и оба очутились на довольно большом пятаке, заполненном такими же, как и она, девочками. Здесь были и персиянки, и армянки, и турчанки, а вот арабов почему-то не было. Впрочем, как раз понятно, почему: арабы никогда бы не отдали своих детей в услужение персидской султанше.

Девочек было очень много, и Мадина впервые поняла, что добиться ей — места, а отцу — платы за нее, будет очень непросто. Но она никогда бы не призналась, что в этот момент ее сердечко неприятно ёкнуло. Отступать было поздно — к ним уже подходил местный дарога; за ним мальчики несли корзину со свитками и письменные принадлежности.

— Кто такие? — спросил дарога довольно грубо, но отец только еще больше нахмурился: его статус вполне позволял другим обращаться с ним и с Мадиной пренебрежительно.

— Я бы хотел предложить свою дочь в услужение султанше Анизо, — скрипнув зубами, ответил он. — Для нас это великая честь, даже если ничего не выйдет. Мы будем счастливы иметь возможность лицезреть великого Амир-Кабира, пошли Аллах ему много лун жизни!

— Кто такие? — со скучающим выражением на лице повторил дарога, выуживая из корзины наполовину исписанный свиток и макая перо в чернильницу.

— Алим и Мадина Саадонад, господин мой, — торопливо сообщил отец, униженно кланяясь. А Мадина, приоткрыв рот, восхищенно смотрела, как летит по свитку перо, вырисовывая волнистые линии и ставя сверху и снизу точки и огласовки. Сама она так не умела.

— Ты сто шестьдесят девятый, Алим, — бесстрастно сообщил дарога, вновь сворачивая рукопись в трубочку. — У пророка Мухаммеда, да благословит его Аллах, было тринадцать жен, а тринадцатью тринадцать — сто шестьдесят девять. Может, тебе повезет.

— Господину известны тайны математики! — раболепно воскликнул Алим, и Мадине стало противно. Видеть отца таким было… странно. В их квартале не было никого богаче их семьи, а беспрекословно повиновался он лишь старой Фатиме.

— Идем! — как только дарога отошел от них, тон отца стал вновь повелительным. Девочка молча вздохнула, чувствуя, как в душе растет страх: шум на дальнем конце площади давал понять, что визирь прибыл на место и своеобразные смотрины начались.

Амир-Кабир был, мягко говоря, удивлен количеством пришедших сюда девочек. Поступить на службу к султанше считалось почетным — он думал, что детей будет больше. Но — то ли родители стали слишком уж любить своих отпрысков, то ли уважение к правящей семье уменьшилось, — на площади было всего сто шестьдесят или около того девочек, ничтожно малое количество. Впрочем, в этом был известный плюс: ему надо осматривать и расспрашивать меньше, чем он выслушивает докладов по утрам. Но если доклады были в большинстве своем интересны, то здесь ответы детей монотонно звучали в ушах, болезненно отдаваясь в объятой огнем голове. Шайтан опять постарался. Что же, значит, сегодня он будет больше молиться.

Девочки смотрели на него с одинаковым восхищением, граничащим со страхом: визирь являлся первым после шахиншаха и султанши лицом, встретиться с которым было почетно.

— А чем ты можешь похвастать? — спросил он, верно, в тысячный раз, обречено шепча краткое Слово к Аллаху. Он ожидал смущенного взгляда, но его не последовало. Девочка, к которой он обратился, даже и не подумала смутиться, а проговорила достаточно четко:

— Я танцую, мой господин.

Мадине почему-то показалось, что если она начнет перечислять все свои умения, которых от силы набиралось три штуки, визирь может счесть ее нескромной. Этого нельзя было допустить ни в коем случае. Пусть лучше отец… А Алим, словно чувствуя замешательство дочери, поспешил прибавить:

— И играет на зурне, и рассказывает истории, мой господин!

Визирь с любопытством взглянул на девочку. Похоже, она подходит ему, если действительно умеет развлекать. Не из робких, сразу видно, но и вырываться вперед не будет. Немного приплюснутый нос, смуглая, глаза-звезды — не красавица, но и не дурнушка. Как раз то, что требовала Анизо, очень ревниво относящаяся к своему статусу первой красавицы Мазендарана.

— Поддержать разговор сумеешь? — спросил он на всякий случай. Девочка мимолетно улыбнулась, обнажив ровный ряд зубов, похожих на нитку жемчуга в коралловой оправе:

— Я умею рассказывать, мой господин! Тот, кто умеет рассказывать, умеет и беседовать. Мадина может слушать внимательно, когда это требуется, и всегда прибежит на зов госпожи.

— Как, ты сказала, тебя зовут? — переспросил он, отвлекшись на секунду. Девочка терпеливо повторила, гордо смотря на него, как будто ее имя могло встать в один ряд с именем султанши:

— Мадина Сааданад, дочь Алима Сааданада, сына Селима Сааданада…

— Достаточно, — прервал ее визирь. Она не лишена честолюбия. Нельзя сказать, что это несомненный плюс в характере служанки. Ее будет нелегко усмирить. — Я понял. Много говорить не надо, Мадина. Анизо это не любит.

— То есть… — хрипло начал Алим, — то есть господин берет ее на службу?

— А почему нет? — добродушно рассмеялся визирь, доставая из-за кушака договор, последний, оставшийся из двадцати, экземпляр. — Ты хотел этого — вот и получай. Абрам! — он повернулся к советнику. — Абрам, составь бумагу с этим человеком. А мы с тобой, Мадина, пойдем к остальным.

Девочка склонила голову в почтительном поклоне, бросила взгляд на отца, но тот не смотрел на нее, пожирая глазами мешок с монетами. Амир-Кабир сочувственно вздохнул, жалея ее. Иметь такого отца, верно, ужасно. Но закон запрещает властям вмешиваться в семьи персов, а Алим был чистокровным персом, пусть такое приобретение и не могло пойти на пользу нации. Мадина, кажется, не унаследовала его алчности, что не могло не радовать. Девочка выглядела безопасной, но первое впечатление обманчиво: Анизо тоже можно было принять за беззащитное существо, но это было совсем не так.

Султанша была вполне способна справиться с двумя девушками, задушить их лассо, которым владела, благодаря одному человеку, в совершенстве, или запугать до смерти. Собственно, из-за этого ей и потребовалось двадцать новых служанок — потому что две девушки из ее прошлого отряда погибли при невыясненных обстоятельствах, а все остальные не пожелали остаться далее и попросту сбежали.

Визирь с девочкой и соглядатаями, следовавшими за ними на почтительном расстоянии, подошли к кучке будущих служанок, сиротливо жавшихся друг к другу. Они все были примерно одного роста, одеты в шаровары; на головах почти у всех были платки. Мадине сделалось страшно: раньше у нее не было времени на общение со сверстницами, а здесь их было слишком много. В ушах звенело от гомона за стенами площади, вокруг крутились товарки, поборовшие страх и окружившие вновь прибывшую. Но окрик Керима, одного из соглядатаев, прервал их заинтересованные расспросы:

— Вы теперь служанки султанши Анизо, — сказал он неторопливо. — Сегодня вас посадят в кибитки, и уже завтра к вечеру вы будете в Мазендаране. Если ничего не случится в дороге, — а случиться ничего не должно! — султанше, да прибудет с ней Аллах, не надо будет беспокоиться. А теперь быстро к кибиткам! Раз-два!

Девочки послушно направились к пяти кибиткам и, после того как Керим разделил их по четыре, залезли внутрь. Вместе с Мадиной в кибитке оказалась ее соседка, которую она знала в лицо, и две незнакомки. Зулейка, маленькое, мягкое, нежное создание, не терпящее грубости, созданное явно не для трудностей, жила рядом с Мадиной, но обе девочки были знакомы друг с другом лишь шапочно. Мадина была слишком занята, чтобы останавливаться у ворот поговорить, да и палка старой Фатимы была весьма грозным наказанием за нерадивость.

— Ах! — вскричала Зулейка, обхватывая себя руками. — Как, должно быть, прекрасна госпожа!

— Ты видела ее? — насмешливо спросила Мадина, предпочитавшая верить только тому, что наблюдала лично. — Я не склонна думать, что султанша красива.

— Ты непочтительна по отношению к госпоже! — заметила рослая полнокровная девица в усыпанном блестками платке. — Как ты будешь служить ей?

— А я не буду ей служить! — улыбнулась Мадина, сверкнув своими фиалковыми глазами. Зулейка недоверчиво покосилась на нее. — Я буду танцевать, играть на зурне и рассказывать сказки! Это моя жизнь, и такое существование отнюдь не является для меня рутинным.

— Повезло же кому-то! — Зулейка, не терпевшая работы по дому из-за своих частых недомоганий, с завистью посмотрела на товарку. Две незнакомые девочки пренебрежительно фыркнули, видимо, веря не до конца. Мадина окинула обеих внимательным взглядом. Обе они, и обладательница сверкающего платка, и ее соседка, производили впечатление дочерей довольно богатого человека, который решил отдать их в услужение Анизо только потому, что та являлась султаншей. Черты лица первой были несколько расплывчаты, в маленьких глазах изредка лишь пробегало нечто, похожее на интерес к происходящему. Вторая немногим отличалась от нее; кажется, они были сестрами-близнецами.

— Вас как зовут? — бойко спросила Мадина у обеих сразу, считая, что обращаться к каждой по отдельности слишком жирно. Впрочем, смотреть на соседок она старалась по возможности дружелюбно. Они наградили ее неприязненными взглядами, и Мадину будто холодной водой облили, такими безразличными были их глаза.

— Сара, — все же представилась первая, переводя свой взор на несчастную Зулейку, которая от этого взгляда испуганно прижалась к боку Мадины, стараясь раствориться в спинке сидения.

— Зара, — последовала ее примеру сестра. Мадина кивнула, судорожно взглянув на пейзаж за окном, чтобы найти тему для разговора, но заросли колючего можжевельника, между которыми пролегала дорога, не могли дать ей достаточную пищу для рассуждений. Поэтому дальнейший путь до небольшого горного селения они проехали молча: Зулейка тоже не горела особенным желанием поддерживать беседу.

(1) Азраил — Ангел смерти в исламе

Остановились они в деревеньке, такой маленькой, что у нее не было даже названия. Селение было бедным; все, кто попадался процессии, выглядели такими голодными, что Мадине, у которой все же был кусок хлеба, стало стыдно. Но жители, следуя приказу визиря, следовавшего за кибитками, собрали немного еды и со слезами на глазах отдали стражникам. Те, не смея даже заглянуть в корзины, отнесли их Амир-Кабиру, расположившемуся в центральном доме деревеньки. Он с аппетитом отведал позднего ужина, помолился и лег спать, расставив около барака, где заперли новых служанок, часовых.

Девочек оставили без еды. Но если здоровый организм Мадины позволял ей ощущать лишь небольшие муки голода, то слабенькая Зулейка, которую, ко всему прочему, еще и укачало в дороге, была готова пойти на все ради кусочка хлеба или крупинки плова. Керим, внявший мольбам девочек, уступил ей свою постель, и Мадина просидела рядом с ней всю ночь, слушая ее тихие выражения благодарности. Сааданад прекрасно понимала, что маленькой Зулейке, у которой в предках четко угадывались европейцы, в служанках у персидской султанши придется очень и очень нелегко. Анизо не разделяла влечения шахиншаха к европейской культуре и пыталась всячески задержать вокруг себя родной Восток, а присутствия рядом с собой Зулейки, отличавшийся, к тому же, потрясающей миловидностью, и вовсе терпеть не будет. Скорее всего, султанша просто загрузит ее распоряжениями, не позволяя присесть ни на минуту. Мадине такая политика было знакома: старая Фатима точно так же уморила ее собственную мать.

Настало утро. Ни Зулейка, ни ее прелестный сторож не заснули ни на секунду, и поэтому оно принесло им облегчение: гораздо проще сидеть в кибитке, нежели ждать восхода солнца. Визирь, приказавший разбудить его, как только светило покинет объятия перины-Земли, совершил утренний намаз и велел тотчас же ехать. Он не хотел тратить времени на завтрак, так как знал, что султанше не терпится увидеть новых служанок и хоть немного развлечься: выдумки того европейца, которого два года назад доставили в Мазендаран, уже успели ей наскучить. Правда, до сих пор она не изъявляла желания прогнать его.

Хлестнули бичи, и кибитки тронулись с места, постепенно набирая скорость. Никто не счел нужным разбить девочек заново, и соседями Зулейки и Мадины опять оказались близнецы. Все четверо совершенно не выспались: Сара и Зара не привыкли к таким условиям, а причину бодрствования подруг мы имели удовольствие изложить выше; в кибитке было так же тихо, как и вчера. Зулейка, пометавшись туда-сюда по сидению, все же нашла в себе силы привалиться к боку Мадины и погрузиться в беспокойную дрему, а подруга, отнюдь не возражавшая против такого расположения вещей, осторожно высвободила левую руку и приобняла девочку. Та наморщила нос, повозилась еще немного и наконец затихла.

Ей было четырнадцать лет; она родилась в первый день года и полностью соответствовала своему сезону. Она была весела, как весеннее(1) солнце; ее голосок был звонок, как весенняя капель; ее чистые глаза сияли, словно весеннее небо; она была хрупка, словно лед весной на озере. Ах, если бы она родилась в богатой семье! Она была создана для счастья, чтобы ее баловали, но ни отец, ни четверо старших братьев не могли себе этого позволить. С детства она помогала матери, такой же, как и она, тихой, болезненной женщине вести дом, готовить скудный обед или завтрак, воспитывать младшую сестренку. Но все это было урывками: чаще всего она болела.

Зулейка не понимала, зачем ее отдали в служанки и как удалось убедить визиря в ее работоспособности. Возникла мысль, о которой она тут же постаралась забыть: родители, не видя от нее пользы, предпочти попросту избавиться от нее, передав под опеку более могущественным силам, чем они: воле и случаю. Если выживет во дворце, на то воля Аллаха. Не выживет — мир с ней.

Мерное покачивание кибитки окончилось, и в голове колонны послышался громкий голос Амир-Кабира, требующего отворить ворота. Зулейка открыла глаза и зажмурилась, скрываясь от лучей закатного солнца. Закатного… Вечер?

— Ты долго спала, — с улыбкой сообщила Мадина, откидываясь на спинку сидения. Ее не совсем ровные зубы блеснули в пламени светила. — Это хорошо. Теперь ты выспалась и сможешь точно выполнять распоряжения султанши. Первое впечатление самое важное, Зулейка. Ты должна собрать все свои силы, чтобы достойно поприветствовать госпожу. От того, как она тебя примет сейчас, зависит твое будущее в Мазендаране.

— Вчера ты, кажется, была другого мнения, — робко заметила девочка. — Ты не считала султаншу центром Вселенной.

— Я и сейчас ее таковой не считаю, — улыбнулась Мадина, смотря на подругу несколько свысока. — Центр Вселенной — шахиншах, чтобы ты знала. А что до султанши… Сегодня ночью у меня было достаточно времени, чтобы поразмыслить над своим отношением к ней. Ты ведь не обидишься, если я скажу, что не слишком внимательно слушала твои благодарные ночные излияния? Они были довольно однообразны, и я позволила себе отвлечься.

— Но ты могла просто пойти спать! — воскликнула Зулейка, прижимаясь лбом к плечу Мадины. — Почему ты поддерживаешь меня? Мы же с тобой едва знакомы!

— Но знакомы же! — расхохоталась ее собеседница. — Azizam(2), как ты не понимаешь, что мы должны держаться вместе? Выживает сильнейший, Зулейка, помни. А мне бы не хотелось, чтобы тебя убрали с дороги всякие там Зары или Сары.

Она с неприязнью посмотрела на близнецов. Пока Зулейка спала, они всеми силами пытались помешать ей, поступая, как буйвол, не пускающий шакала к туше верблюда. Травоядному буйволу эта туша совершенно не нужна, а вот умирающему от голода хищнику очень бы пригодилась, если бы он мог проникнуть сквозь оборону. Зара и Сара, не выспавшиеся ночью, не могли допустить, чтобы кто-то наверстывал упущенное днем, и поэтому всячески пробовали разбудить бедную Зулейку. К счастью, она к тому времени заснула достаточно крепко и не слышала их.

— Выходите! — Керим постучал по борту кибитки кнутом и прошел дальше. Через минуту его голос послышался далеко сзади: вероятно, он шел от кибитки к кибитке, повторяя приказ визиря. Это значило, что султанша готова принять их.

Двадцать девочек во главе с визирем и замыкающим шествие Керимом вошли в зеркальный зал дворца. Анизо возлежала на подушках, прикрытых шкурами леопардов, и благосклонно внимала европейского вида человеку, который, стоя на коленях возле ее ложа, почтительно говорил ей что-то приятным голосом, при звуках которого Мадина невольно расслабилась, а Зулейку вдруг как будто обдало теплым дыханием весны.

— Кидай лассо резче, госпожа, — проговорил он, и султанша улыбнулась; взгляд ее скользнул по нему, по девочкам и остановился на Амир-Кабире. Тот немедленно соединил руки в замок и наклонил голову в знак почтения.

— Ты вернулся, — промолвила Анизо. Голос у нее оказался тихим, приятным, мелодичным. — Ты обещал вернуться через неделю, а вернулся через четыре дня. Я хвалю тебя, визирь. Ты исполнил все, как я указывала тебе?

— Да, госпожа, — четко ответил Амир-Кабир. — Я разослал гонцов во все концы Тегерана; служанки пришли на главную площадь столицы. Я выбрал двадцать достойнейших, о красивейшая из женщин Персии!

— Ты постарался на славу, визирь, — кивнула султанша и, легко оттолкнув европейца, не осмелившегося возразить ей, вскочила на ноги. Ее внимательные черные глаза обшарили каждую из вновь прибывших. — Пусть снимут платки!

Мадину захлестнула волна негодования: если эта женщина — султанша, разве смеет она указывать им нарушить приказ веры не снимать головных уборов перед чужаками? Однако угрожающий взгляд Анизо и нетерпеливое постукивание ее ножки в расшитой жемчугом туфельке показали служанкам, что чем скорее они выполнят это, тем лучше это кончится. Бедняжки отстегнули свои медные заколки, удерживающие платки на головах, и покрывала с тихим шелестом упали к их ногам. Обнажились черные, каштановые, темно-русые косы, которые они тотчас же перекинули на грудь, отчаянно краснея. И только головка Зулейки сияла в лучах солнца, пробившегося сквозь резные ставни, золотистым светом.

— Что это?! — вскричала султанша, вся трепеща от праведного гнева. — Да как ты смеешь ходить с таким ужасом на голове?!

Бедная Зулейка не знала, куда деться; все глядели на нее с молчаливым укором: и визирь, и Керим, и товарки. Девочка не видела лица Мадины, но чувствовала ее сочувствующее прикосновение и разозленное дыхание. Подруга была рядом.

И вдруг, обводя помутившимся взором зеркальный зал, она наткнулась на ответный взгляд, теплый, понимающий, скорбный. Желтые глаза, еле видные в прорезях маски, закрывающей лицо, зловеще сверкали в лучах солнца, но Зулейке не было страшно смотреть на этого необычного человека. Он был европейцем: это было видно по загару его кистей, единственного открытого фрагмента кожи. Незнакомец был единственным, не считая Мадины, кто сочувствовал ей. Она не знала его имени, она не ведала о его происхождении, она никогда не видела его лица, но уже испытывала к нему симпатию, чувство, обычное в Европе, но почти греховное на Востоке.

Вдруг султанша метнулась к ней, схватила за косы и — раз! — мигом отрезала их своим кривым кинжалом, с которым не расставалась. Две светлых ленты упали к ногам Зулейки, и все замерли от ужаса. Пурпурная краска стыда залила бледное личико служанки: лишиться кос при всех было невообразимым позором. А Анизо, казалось, нисколько не волновала дальнейшая судьба новенькой. Небрежно махнув в ее сторону изящной белой ручкой, она повернулась к ней спиной и легко, будто танцуя, подбежала к визирю, который взирал на это действо с потрясающим самообладанием. Жесткие рамки придворного этикета не позволяли ему открыто выказать свое отношение к происходящему, и он предпочел промолчать, нацепив на лицо маску безразличия.

— Говори! — велела султанша, беря с подноса гроздь винограда. — Тебе, должно быть, расхваливали девчонок на все лады.

— Это верно, о достойнейшая из достойнейших, — кивнул визирь. — Но я не склонен думать, что это правда. Родители вполне могут переоценивать способности своих детей.

— Все равно! — нетерпеливо воскликнула Анизо. — Ты знаешь, визирь, как я скучаю здесь! Так обрадуй меня: скажи, что у моих служанок богатая фантазия!

— Я не знаю подробностей, о черноокая, — невнятно пробормотал Амир-Кабир. — Все почему-то предпочитают расхваливать скромность и чистоту их дочерей. Хотя… Есть среди твоих служанок, госпожа, некая девочка, умеющая играть на зурне, танцевать и рассказывать сказки. Это слова ее отца.

Султанша обрадовано захлопала в ладоши и цокнула языком:

— Значит, мне не придется больше скучать?! Слава Аллаху! Он послал мне избавление от тоски! Услышал мои молитвы! Кто же моя спасительница? Как ее зовут, визирь?

— Мадина Сааданад, — почтительно ответил Амир-Кабир, наклоняя голову. Анизо обернулась к служанкам и, увидев, что несчастная Зулейка только огромным усилием воли держится на ногах, недовольно поморщилась. Но этого оказалось недостаточно, чтобы перебить оживление, овладевшее султаншей. Мадина, поддерживающая подругу, наклонила голову набок, внимательно следя за передвижениями госпожи, возбужденно метавшейся из угла в угол подобно взволнованному тигру в клетке.

— Мадина, выйди вперед! — вскричала наконец Анизо, справившись со своей бурной радостью. Девочка не шевельнулась: она не могла оставить Зулейку. А та, словно почувствовав стремление султанши скорее увидеть сказочницу, услышать ее голос, шевельнулась, шепча подруге:

— Ну, что же ты? Иди! Госпожа не любит, когда ей перечат… — бедняжка уже пострадала от нетерпения Анизо неповиновения и отнюдь не хотела, чтобы и Мадине перепало от султанши. — Я уже могу стоять! Иди немедленно!..

Мадина сделала шаг вперед. Сейчас, когда Анизо так жестоко обошлась со слабенькой Зулейкой, она была готова повиноваться только последней. Но подруга как раз просила исполнить волю хозяйки, так что все сложилось великолепно.

— Сыграй мне что-нибудь на зурне! — приказала султанша, грациозно опускаясь на подушки и подзывая к себе европейца, который не заставил себя ждать и тотчас же опустился возле нее на колени. Визирь и прихвостни остались позади.

— У меня нет инструмента, госпожа, — нимало не смутившись, ответила служанка. Ее синие глаза спокойно, как будто свысока, взирали на хозяйку; сильный голос наполнил помещение. Лицо султанши недовольно сморщилось: это была досадная задержка.

— Принеси зурну, Мохаммед, — быстро проговорила она, краснея от нетерпения. Она совершенно не умела ждать. Избалованная шахиншахом, капризная, она привыкла, что все подчиняются ей, и прячут глаза, и смущаются. А та самая девчонка, которая будет рассказывать ей сказки все дни напролет, посмела задержаться на месте, когда прозвучал приказ выйти из толпы, посмела беззастенчиво смотреть на нее без тени робости или страха. А бояться было чего: Анизо мастерски владела лассо. Она часто ездила на лошади в степь, переодевшись в мужское платье и замотав свое хорошенькое личико темным платком, и душила каждую газель, каждого осла, который только попадался ей на пути. А ее снисходительный учитель и преданный слуга молча скакал рядом с ней, иногда только делая замечания, и ни один ее взгляд не мог проникнуть сквозь плотную ткань его маски, закрывавшей его лицо.

Наконец, в зал внесли зурну. Только взглянув на нее, Мадина застыла в благоговейном страхе. У этого инструмента не было недостатков: он был идеален. Именно о такой зурне она всегда мечтала: прямая, как стрела, двойная трость, равного размера аккуратные боковые отверстия, удобный язычок. Если бы девочка не отличалась недюжинной сообразительностью, она бы давно уже вырвала этот шедевр из толстых, неуклюжих пальцев Мохаммеда, но воспитание взяло верх; вдалбливание в нее бабкой строчек Корана не прошло даром. И она осталась стоять спокойно, несмотря на то, что каждая частичка ее души рвалась к инструменту.

— Возьми, — вставая и подходя к окну, разрешила султанша, понаблюдав за ней некоторое время. — Играй.

И Мадина, привычным движением ощупывая зурну, облизала губы и заиграла.

Звук у этого инструмента отличался от звучания зурны Хасана незначительно. Только искушенный в этом вопросе человек мог безошибочно определить, насколько мягкость пения новой преобладает над резковатым тембром голоса старой, насколько виртуознее игра исполнительницы здесь, чем на городской площади. Читатель сейчас, разумеется, скажет, что это вполне объяснимо, что Мадина хотела угодить султанше, но мы позволим себе возразить ему. В ее воспитании существовал изрядный провал: она еще не научилась смирять свою гордость, свое честолюбие, и сейчас ее меньше всего волновала Анизо. Она играла только для себя, наслаждаясь переливами звуков.

Прекрасная, грустная мелодия лилась долго, и все, кто слушал девочку, будто бы впали в слабую дрему. Обычно жизнерадостная, яркая атмосфера, царящая в покоях веселой султанши, словно померкла.

Народная музыка была создана отнюдь не для веселья, и визирь отлично чувствовал это. Но ему почему-то не хотелось прерывать эти сладкие звуки, возносящиеся к высокому резному потолку. Они как бы переносили слушателей в сказку, не давая очнуться. Нечто похожее делал с сознанием людей гашиш. Служба на пользу государству была тяжелой, и Амир-Кабиру иногда требовался отдых. И тогда ему на помощь приходил гашиш. Но он и не подозревал до этого момента, что существует иной способ отдохнуть: простая музыка, сочиненная народом, их напевы.

Но вот зурна опустилась. Мадина оглянулась на султаншу, замершую у окна, глядя на нее немного шалыми глазами. Анизо смотрела на девочку, и в ее чистых очах, горевших сейчас злым огнем, сверкали слезы. Что-то подсказало служанке, что хозяйка не хочет, чтобы кто-либо видел ее слабость, и лишь поэтому сердится.

— Не играй мне больше! — прошептала Анизо, вытирая лицо широким рукавом. — Не играй!

— Да, госпожа, — спокойно кивнула уже пришедшая в себя Мадина. — Как прикажешь. Если твоя воля такова, Мадина не будет играть.

— Ты правильно поняла меня, — чуть улыбнулась султанша. — Можешь оставить зурну себе. Я тебе ее дарю… Впрочем, если хочешь, я не запрещаю тебе развлекать других служанок. Я все равно отпускаю вас каждую пятницу вечером. Веселитесь в свой комнате, а я в это время погуляю в саду. Пейте чай, смейтесь, сплетничайте, а мои бедные старые уши немного отдохнут от вашей болтовни, — Анизо, которая была старше их всего на три года, притворно страдальчески закатила глаза, с видимым удовольствием слушая льстивые заверения визиря и прихвостней в ее вечной молодости. Человек в маске, однако, промолчал. — А сейчас можете идти в отведенное вам помещение. Марш!

Девочки поклонились, подобрали свои платки и, подгоняемые визирем и Керимом, вышли вон. Зулейка, шедшая последней, оглянулась у порога. Султанша разговаривала с Мохаммедом. А таинственный человек в маске задумчиво глядел им вслед. Его взгляд на мгновение скрестился со взором служанки, и той показалось, что в этих желтых, странных очах промелькнуло какое-то облачко.

(1) весеннее — в исламе год начинается с 21 марта

(2) Azizam — дорогая моя (перс.)

И потекли дни. Мадина, наконец-то получившая возможность жить так, как ей хочется, веселилась вместе с султаншей, развлекая ее сказками и танцами. Она спрятала подаренную ей Анизо зурну далеко под комод, предварительно обернув ее в один из лучших ее платков, и будто бы забыла про нее. Каково же было ее изумление, когда в первую же пятницу служанки обступили ее, прося сыграть что-нибудь. Мадина начала было отказываться, ссылаясь на усталость, на необходимость прилечь, но они не желали ничего слушать. Она окинула их измученным взором и вдруг наткнулась на грустные, как у побитой собаки, глаза Зулейки. Султанша не забыла ее преступной красоты и с большим удовольствием гоняла бедняжку, не давая отдохнуть. «Сыграй!» — просили эти глаза.

И Мадина, собрав всю свою волю в кулак, подчинилась этой молчаливой просьбе. Зулейка была единственным существом, умевшим усмирить девочку. Ни Анизо, ни сам шахиншах не обладали такой властью, какой обладала эта светлая малютка. И она прекрасно знала об этой власти и старалась не злоупотреблять ею. Но в тот пятничный вечер ей так хотелось услышать вновь сладкие звуки зурны, когда можно было, закрыв глаза, перенестись в Тегеран, в родной дом, где весело напевает отец, строгая очередную игрушку, где в кухне суетливо возится мать, пытаясь сообразить, чем сегодня накормить семерых человек. Себя она не считала, давно отвыкнув от своего права на кусок в доме.

И Мадина, вполне понимая тоску подруги, сжалилась и вытащила свою великолепную зурну на свет Божий. И вновь полилась мелодия, щедро разбавленная руладами, переливами и всем тем, на что хватало фантазии у исполнительницы. Все, пользуясь правом на отдых, расположились вокруг нее — кто на подушке, кто на циновке, кто на кровати, — неторопливо потягивая чай из маленьких чашечек или болтая вполголоса. И только Зулейка села поодаль, поставила рядом с собой корзину с рваным бельем, которое как раз и не давало Мадине согласиться отдохнуть, и принялась тихо чинить его, внимательно слушая музыку. Шитье было одним из самых любимых ее занятий. Когда она шила, наступали те редкие минуты расслабления, которые она могла себе позволить.

И так продолжалось с тех пор каждую пятницу. В этот день Мадина доставала инструмент, проводила гибкими пальцами по трости, проверяла, не засорился ли мундштук, и начинала играть. Товарки настолько привыкли к этому, что даже и не просили ее развлечь их. Зато все они заметили, что Зулейка никогда не отказывает подруге в помощи с бельем, и с удовольствием перенесли эту обязанность на ее хрупкие плечи. Добрая девочка не имела сил прекратить это, и к пятнице вокруг ее места скапливалось с десяток корзин. Собственно, только это и примиряло служанок с тем, что она живет вместе с ними.

Они до сих пор не приняли ее в свой круг. Зулейка так и осталась изгоем. По-настоящему с ней дружила только Мадина, всегда пытавшаяся помочь тем, кто слабее ее. А остальные, обладающие восхитительной памятью на всякие конфузы, случавшиеся когда-либо с другими, видели в ней только возможность избежать рутинной работы. А у нее было слишком доброе сердце, чтобы отказать им в помощи. Поэтому, когда они бездельничали, она без жалоб шила, шила и шила.

Они бы заклевали ее, если бы не Мадина. Девочка была слишком самолюбива, чтобы позволять себе привязываться к кому-либо, но для Зулейки она сделала исключение. И защищала ее так же, как защищала бы себя, если бы ее пытались унизить. Но в ней были скрыты качества прирожденного лидера, и, не держись она особняком, в их маленькой общине установился бы строй типичного европейского двора шестнадцатого века в миниатюре: госпожа, ее любимица и прихлебатели. И, конечно, злодеи и интриганы: если Зара все-таки предпочла не ссориться с фавориткой султанши, то ее сестра постоянно устраивала Зулейке пакости. С самой Мадиной она не считала возможным тягаться. Так, по прошествии двух месяцев, девочка обнаружила, что добрая половина уже зачиненного белья порвана так, что сдать эту корзину Анизо не представлялось возможным. Султанша, давно ищущая повод придраться к тихой служанке, неимоверно ругала ее, не гнушаясь последними словами.

Зато визирь, которого шахиншах попросил остаться в Мазендаране, чувствовал, что Зулейка хочет учиться, но не знает, как, и не умеет попросить. И однажды он, руководствуясь какими-то не поддающимися объяснению соображениями, остановил ее в коридоре, когда она шла из бельевой, получив очередную корзину для починки.

— Я видел, — начал он, — как заинтересованно ты смотришь на то, как Керим или кто-то из моих советников записывают приказы. Такого влечения к науке я не наблюдал уже давно. Ты будешь обучаться письму, Зулейка. Это мое распоряжение. Султанша не вправе тебе помешать. Я помню инцидент, случившийся в ваш первый день здесь, и мой разум подсказывает мне, что ты не поладила с Анизо, пошли ей Аллах много благ. Что ты делаешь по ее приказанию?

— Чиню белье, мой господин, — севшим от волнения голосом пролепетала девочка. Визирь еле заметным жестом потребовал перевернуть руки ладошками вверх. Неодобрительно рассматривая покрасневшие от ежедневной работы пальчики, он тяжело вздохнул: такие мозоли не могли появиться от одной корзины в два дня.

— Перед занятием попросишь своих подруг пошить немного за тебя, — сказал он, уверенный, что такая девочка, как Зулейка, давно отыскала себе друзей среди товарок. А она только кивнула, не найдя, что сказать. Да и если бы она знала, что именно говорить, она все равно не смогла бы произнести ни слова: от счастья она потеряла дар речи. Ведь умение разбирать персидскую вязь было ее мечтой, и сил у нее хватило только на то, чтобы прижать корзину к груди и восхищенно посмотреть на визиря. Тот рассмеялся, вполне понимая ее смущение, и кивком отпустил ее. Обрадованная Зулейка кое-как поклонилась и помчалась через черный ход к отделению служанок.

Оно представляло собой огромный зал, разделенный ширмами на ячейки. В них умещалось по две девочки, и Зулейка, разумеется, жила вместе с Мадиной, без которой уже и не могла представить своего существования. Они настолько сдружились, что ни у одной, ни у другой не было секретов друг от друга. Все, что происходило с ними, они обсуждали по вечерам, сидя на полу возле кровати. Приходилось говорить шепотом, чтобы их не услышали соседи. Их клетушка располагалась в самом углу: одной стеной была перегородка между их отделом и ячейкой Зары и Сары, а другой — стена, смежная с покоями султанши. И из принадлежащего им помещения было прекрасно слышно, что происходит у Анизо, если, конечно, говорить достаточно громко. А так как ни султанша, ни говорящая всегда предельно четко Мадина никогда не произносили ничего вполголоса, Зулейка с легкостью могла слышать их разговор. Но сейчас ее меньше всего волновал двор Мазендарана: предложение-приказ Амир-Кабира было настолько неожиданным, что ей надо было немного успокоиться в тишине. Даже Мадина, будь она, разумеется, свободна в такой час, помешала бы ей.

Наилучшим успокоением для Зулейки всегда была работа. Подшивая заношенное белье, она могла совершенно не думать о том, что делает: руки совершали привычные движения автоматически. И сейчас ей, как никогда, хотелось отвлечься. Пальцы ловко вдели нить в игольное ушко, натянули тонкую ткань, принялись штопать дыру. Что делала султанша, что белье в таких прорехах? Опять ездила куда-то, переодевшись в мужское платье? Зачем? Ее и так узнают все — трудно не узнать. Она почти ничего не знает о том, как ведут себя мужчины за пределами дворца: все, кто окружает ее, никогда бы не позволили себе то, что позволяют простолюдины.

К тому же, ежедневно Анизо видит только двух мужчин: визиря, которому шахиншах приказал навещать ее, и того самого европейца в маске, руководящего здесь постройкой нового помещения для правителя. Согласно восторженным возгласам Анизо в его адрес, он очень неглуп, показывает фокусы, говорит на фарси так, будто родился здесь, хотя привезли его в Персию совсем недавно — всего около шести лет назад.

Они с Зулейкой пересекались несколько раз в коридорах, и странный человек каждый раз буравил ее своими желтыми глазами, еле видными в прорезях маски. Девочке казалось, что эти глаза проникают всюду, срывают все покрывала, видят ее душу, но ей почему-то не хотелось бояться. Инстинкт говорил, что этот человек не опасен, разум возражал ему, и их несчастная обладательница не знала, кого слушать. Желтые глаза следили за ней всюду, где бы она ни была, а Зулейке становилось удивительно тепло, когда их взгляды пересекались. Бедняжка не понимала, что происходит, и всякий раз мучительно краснела, опуская глаза. А неизвестному, кажется, нравилось смущать ее, и с каждым днем его взгляд становился все внимательнее и внимательнее.

Зулейке очень хотелось поговорить с ним, но она отлично понимала, что это невозможно. Во-первых, она была слишком мала для разговора с приближенным султанши: ей было всего пятнадцать лет. Во-вторых, служанки, да и вообще женщины, не имели права заговаривать с мужчинами первыми. Это сильно отдавало грехом. «Харам(1)!» — воскликнула бы мать и в ужасе прижала бы руки ко рту. В-третьих, она слишком невежественна для того, чтобы без проблем поддерживать разговор с человеком много старше ее. Может быть, если она научится читать и писать, он обратит на нее внимание?..

— Ах!

В палец воткнулась игла. О чем она думает?! Харам, Зулейка, харам! Грех думать пятнадцатилетней девчонке, у которой, к кому же, нет покровителей, об этом незнакомце! Она всегда была благонравной, так почему же из ее головы не выходит человек в маске? Аллах, как же хочется, чтобы эти желтые глаза посмотрели на нее хотя бы доброжелательно! Больше ей ничего не надо…

Дырка кончилась. Стало так темно, что Зулейке пришлось зажечь лампу. Машинально отметив, что масла в ней осталось совсем чуть-чуть, она подошла к скамеечке, прислоненной к стене под маленьким окошком, встала на нее и, приподнявшись на цыпочки, выглянула на улицу, еле дотягиваясь подбородком до подоконника. На заднем дворе, куда выходило это окно, все шло своим чередом. Кухарка, выйдя вылить собакам бульон, оставшийся от ужина привередливой султанши, сплетничала с кучером, который стоял у конюшни, меланхолично куря трубку. Его умные карие глаза скользнули по стене дворца, заметили в окне Зулейку и улыбнулись ей: дворовые любили девочку. Огромные сторожевые псы становились кроткими, как овечки, когда она приходила к ним, поднимались на задние лапы, клали передние ей на плечи и, жарко дыша ей в лицо, лизали ей лоб. А она только смеялась, слыша недовольное бормотание Синдбада: ей было хорошо здесь, гораздо лучше, чем в негостеприимных стенах дворца. Только одно омрачало ее чело в те минуты: Мадина редко заходила во двор. Ей нечего было там делать. Султанша предпочитала не отпускать ее от себя, жадно внимая историям, сказкам, притчам, лившимся из уст словоохотливой девочки. А той это было только в радость: обладая огромным словарным запасом, она ухитрялась рассказывать так, что, казалось, даже цветы перестают качаться, чтобы не мешать ей. Зулейка, сидя в уголочке их комнатушки и штопая очередной предмет из коллекции белья Анизо, иногда боялась шевельнуться, только бы не спугнуть вдохновение подруги. А та рассказывала, унося слушателей в древние времена, в дальние страны, и никто не смел прервать ее, даже сама султанша.

— И вот прекрасная дева вошла в чертоги Грусти, и увидела там хозяйку, и воскликнула: «Как ты можешь сидеть в такой тьме, о скучнейшая из эмоций?» — в комнатку ворвалась рассказчица, взметнув концом покрывала. За эти полгода она замечательно похорошела, хотя и не оставила ни у кого сомнений, что красавицей она не будет. — Зулейка, неужели так сложно зажечь хотя бы две лампы и не ломать при этом глаза?

— Мадина! — девочка тихо засмеялась, наблюдая, как ее товарка быстро зажигает одну лампу за другой. — Что случилось? Почему ты вдруг решила поприветствовать Зулейку таким образом?

— Потому что Зулейка мечтала и не видела, как в комнату вошли, а прерывать мечты — особенно приятные! — просто так вошедшие не умеют! И они решили сделать это немного мягче. Легче ведь, когда в твои мысли врывается сказка, а не окрик? Кстати, о чем ты думала? Я никогда не видела у тебя такого выражения лица.

— О, пустяки! — девочка смущенно потупилась, чувствуя, как краска медленно заливает лицо. Врать она совершенно не умела. — Пустая голова, пустые мысли. Глупая Зулейка не стоит твоего внимания, Мадина.

— А мне кажется, стоит! — усмехнулась та, опускаясь на пушистый ковер рядом с подругой и потягиваясь, словно кошка. — Расскажи, что произошло, и я скажу, стоит это моего внимания или нет.

Зулейка с легким смехом запрокинула голову, рассеяно роняя на колени шитье. Она и думать забыла про визиря с его уроками фарси, витая в своих мечтах где-то около человека в маске, но слова Мадины отрезвили ее. Не могла же она поведать ей о том, что она, Зулейка, чистая маленькая Зулейка тоже подвластна Иблису(2)! Харам и Зулейка — это ведь почти антонимы, считает Мадина. Не может же девочка огорчить ее? Правда?

— Амир-Кабир, пошли ему Аллах много всего хорошего, — нерешительно начала она, — остановил меня сегодня около бельевой султанши. Он предложил мне научиться читать и писать.

— Как хорошо! — воскликнула Мадина, широко зевая. — Ты получишь хоть какое-то образование! А я, кажется, так и буду танцевать и рассказывать сказки… Только вот вопрос: на сколько хватит моей фантазии? Если бы я умела читать, я могла бы пополнить запас своих историй. А танцами я зарабатывать не смогу: мастерства не хватит.

— Почему ты беспокоишься? — спросила Зулейка, недоумевающе глядя на нее. — Прошло шесть месяцев с нашего здесь первого появления. Неужели ты и твои идеи надоели султанше?

— Что ты! — подруга замахала на нее руками. — Типун тебе на язык! Enshaalah(3), Анизо, да прибудет с ней то, что она сама себе желает, не прогонит меня… Дело в том, что сегодня она сказала нам о завтрашнем приезде шахиншаха. Правитель хочет самостоятельно следить за строительством нового дворца. По словам Анизо, этот дворец будет лучше, чем все дворцы, строившиеся когда-либо во всем мире. Я этому не особенно верю, но, как ты понимаешь, от замечаний по этому поводу стараюсь воздерживаться. Во-первых, голова мне все еще дорога, а во-вторых, рядом почти всегда находится архитектор этого дворца — Эрик.

— Кто это? — рассеяно спросила Зулейка, ища выпавшую на колени иглу.

— Тот самый человек в маске, — тотчас же ответила Мадина. — Странное имя, правда? И, ко всему прочему, у него, кажется, нет фамилии. Во всяком случае, я никогда не слышала, чтобы он представлялся, говоря фамилию. И еще он очень опасен. Я бы не становилась у него на пути. Это настораживает, верно?

— Верно, — машинально согласилась девочка. Найденная с таким трудом игла вновь выпала из онемевших пальцев, на этот раз скрывшись в густых зарослях ворса ковра. Значит, его зовут Эрик… И он архитектор того самого-самого во всех отношениях дворца. Теперь Зулейке стало ясно, почему шахиншах разрешает ему так часто бывать у госпожи. Как только замок будет достроен, он подвергнется удару со стороны правителя, который уж найдет способ убрать неугодного подальше. Бедный Эрик… Странное, но милое имя. Не имеет ничего общего с привычными Моххамедами, Селимами или Али, но необычайно благозвучное. А что до фамилии… У каждого человека она есть, даже у шахиншаха. У нее самой тоже есть фамилия: Адмар. Так почему же у этого странного создания, к которому она испытывает такое греховное, но такое приятное влечение, ее нет? Эрик…

— Зулейка! — Мадина, давно заметив отсутствующий вид подруги, замолчала было, но не вытерпела и пощелкала перед носом соседки пальцами. — О чем ты думаешь? Ты выронила иглу в своей задумчивости, и мы теперь вряд ли ее найдем. Я полагаю, ты не слышала моих последних слов, да? Повторяю: султанша, видимо, решив похвастаться, пригласила шахиншаха к себе в покои. Завтра я должна буду развлекать их за ужином. Мне так страшно, Зулейка! И почему-то жутко весело! Да, azizam, ты можешь считать меня одержимой духами и будешь абсолютно права. Но мне весело — и страшно! Одновременно!..

— Мадина, успокойся! — в Зулейке откуда-то проснулась беспощадная уверенность, которой раньше и в помине не было. — Ты боишься, и это нормально. Наверное, завтра придет Керим и начнет учить меня…

Остро чувствуя нехватку внимания к своей особе, маленькая служанка всеми силами пыталась напомнить подруге, что у нее тоже есть свои переживания, что она тоже волнуется, что ей тоже страшно до дикого, животного ужаса, что она готова забиться в угол, только бы не идти туда, к Кериму, куда ей так хочется пойти… Кажется, она основательно запуталась, верно?..

В этом не было ничего удивительного. Зулейку впервые заметил кто-то, имевший нешуточное влияние на правящую династию, и это так поразило ее, что она была близка к помешательству. Возбужденная своими же мечтами, она никак не могла решиться на такой поступок, как начало обучения. Все светлое, что было в ней, ее чистота, невинность, скромность, все кричало в ней, что согласиться на предложение визиря значит погубить собственную душу, ибо учение есть путь к знаниям, а знания, в свою очередь, могут привести к толике внимания со стороны мужской половины, что было грехом. Харам! Добропорядочная девушка не может любить кого-то или знать мужчину до замужества. Не может. Точка. И бедная Зулейка разрывалась между инстинктом и разумом, который шептал, что надо согласиться на обучение. Когда еще ей выпадет такой шанс?

Мадина, устав сидеть без движения рядом с ней, уже вышла из комнаты. Со двора доносился ее веселый, звонкий голос. Ее подруга неожиданно поднялась на ноги и медленно подошла к кровати. Решение, принятое ею только что, высосало из нее все оставшиеся жизненные силы.

— Я пойду к Кериму! — четко сказала она и, как подкошенная, упала на покрывало. Через минуту та лампа, которую зажгли первой, затрещала и с легким шумом потухла.

(1) Харам — грех

(2) Иблис — Сатана в исламе

(3) Enshaalah — дай Бог (да будет на то воля Аллаха) (перс.) (Говорю сразу: "h" — совсем легкое "х", звучащее на конце, как выдох. Как будто Вы смеетесь.)

Утро не задалось с самого начала. Когда он проснулся, вода, принесенная ему слугами для умывания, была холодной, кисточка для бритья колола неимоверно, а мыло не пенилось и щипало глаза. Как тут привести себя в порядок? К счастью, приближенные не заметили (или сделали вид, что не заметили) помятого вида повелителя. «Хорошо быть абсолютным монархом!» — думал Насер ад-Дин, разглаживая батистовую салфетку на коленях. Все звали его Насреддин, и это имя нравилось ему гораздо больше, чем официальное.

Завтрак был на европейский манер. Вообще все здесь было на европейский манер: шатер, разложенный только вчера, был обставлен в стиле ампир, слуги являли собой пример мусульман, облаченных в английского покроя одежду. Строгая форма пуритан не очень-то им нравилась, но они не могли пойти против воли своего повелителя. Зашелестела ткань — в шатер проскользнул Мар, первый после визиря советник. Этому человеку он верил, как себе самому, как Амир-Кабиру, которого почему-то оставил в Мазендеране. А! Вспомнил, почему: все тот же подозрительный француз, строящий им новый дворец. Он не внушает расположения к себе. Года три назад шахиншах пытался убрать его от Анизо, но женщина воспротивилась этому так резко, что он предпочел вернуть архитектора, только бы не видеть слез маленькой султанши. Кстати, о ней… Верна ли она ему?

— Повелитель, — еле слышно прошипел Мар, — ночь задержала нас в десяти милях от дворца твоего. Прикажешь отправиться в путь, и верблюды домчат тебя до твоей возлюбленной, о светлейший.

Мар говорил, следуя приказу шахиншаха, по-французски, но его тягучая речь и манера общения сразу выдавали в нем персиянина. Насреддин не рассердился: он прекрасно понимал, как трудно перейти на чужой язык. Стремясь европеизировать двор, он приказал всем говорить между собой на языке Франции, раздал для этого учебники, но толку пока было мало. Почти никто не поддержал его начинаний кроме Мара и Амир-Кабира. Но если вечное поддакивание первого было предсказуемо, то согласие второго было приятным. Визирь редко соглашался с ним сразу же, предпочитая обдумывать все часами, прежде чем решиться на рискованный шаг. А вот султанша, истинная персиянка, приняла эту идею в завуалированные штыки: при нем пыталась говорить по-французски, но как только дверь за ним закрывалась, переходила на родной язык. Шахиншах знал это от вездесущего Мара, который докладывал ему все, что только успевал узнать. Советники терпеть не могли этого человека и боялись его, один визирь воспринимал его как досадное недоразумение, допущенное Аллахом.

Нежелание султанши подчиняться Насреддину во многом способствовало ссылке ее в Мазендеран. Правда, шахиншах почти сразу же пожалел о своем распоряжении, но решил выдержать характер и оставить Анизо на побережье. Но как только выдавалась свободная минута, он мчался к ней, и ничто тогда не могло его остановить.

— Да, Мар, — рассеяно ответил он, бросая салфетку на подушки. — Едем сейчас же!

Мар только поклонился, но хитрые маленькие глазки его скользнули по портрету Анизо, лежавшему на покрывале. На его вкус, султанша была слишком веселой женщиной, не боявшейся никого, даже мужа и повелителя. Но был на этом свете человек, который вселял ей ужас. Это был Мар. Никто не мог с точностью сказать, откуда он — из Тегерана, из Шахсавара или вообще из Исфахана. Никто не мог назвать его фамилию; имя его было Шахзад, а Мар — прозвище. Змея, гадюка — вот что оно значило. Поначалу шахиншах пытался прекратить такое обращение со своим слугой, но постепенно привык и стал называть его, как и все. Но Мар не показывал, что обижен. Он вообще ничего не показывал. Высокий, смуглый, тощий, с горбатым носом, он был везде и все слышал, слушал, а после либо передавал услышанное правителю, либо оставлял в тайне, чтобы воспользоваться потом. Никто не мог предугадать, что он сказал не так, когда это было сказано и в какой момент Мар расскажет об этом шахиншаху. Но в том, что расскажет, все были абсолютно уверены. Он умел увидеть неугодное в самых безобидных словах, и когда он проходил мимо, все невольно замолкали или понижали голос. Даже правителя, к которому Мар не применял своих методов, иногда чувствовал себя неуютно в его компании. Его тихий, вкрадчивый голос с елейными нотками почтения не внушал Насреддину доверия.

И сейчас, когда они ехали рядом на верблюдах, бежавших по пустыне, вдали которой угадывались влажные сады, поля и леса Мазендерана, шахиншах не мог побороть робость, настигавшую его, правящего члена династии Каджар, каждый раз при его свиданиях с Маром. А тому, казалось, было все нипочем: и жар песков, и тряска езды, и молчание правителя. Странное спокойствие, казалось, утвердилось на его угрюмом лице, змеиные глаза загорелись тусклым огнем бешеной скачки, захватившей его.

— Повелитель, — прошептал он, каким-то чудом ухитряясь перекрикивать топот животных и шум, создаваемый ими, — посмотри, как прекрасна природа страны твоей!

— С каких пор ты стал ценителем прекрасного, Мар? — спросил Насреддин с усмешкой, пытаясь скрыть трепет, охвативший его при этих словах, звучащих из уст самого мрачного человека Персии. Тот засмеялся, в ярости стегая верблюда хлыстом:

— Учись терпению, повелитель! Ты не дослушал фразы Мара. Видишь ли ты там, в пустыне, тучу пыли? Ведомо ли тебе, что это такое? Это любимец твоей султанши. Он по ее приказанию строит вам новый дворец. Проекты отображают замок, какого еще не было ни в одной стране мира. Но посмотри, сколько строительство заняло места! А сколько еще будет потрачено территорий и средств на помещения для слуг! Старый дворец будет заброшен. А чем он плох? Ты не следишь за Анизо, шахиншах. Она распустилась. Она все время веселится. Ты видел записи визиря твоего, Амир-Кабира? Сколько туманов потрачено впустую? Один? Два? Миллионы! У нее двадцать служанок!

— А что в этом плохого? — искренне изумился Насреддин. — Это не так уж много. Я не понимаю…

— Она дает им один выходной в неделю! — воскликнул Мар почти в полный голос. — Развлекающие ее дети — всего лишь дети. У них не должно быть выходных! Они ничего не делают, только веселятся вместе с госпожой. Зачем им еще и отдых?

— Это дело султанши, — мягко возразил ему шахиншах. — Если Анизо так хочет, почему бы и нет?

— Прости, повелитель, — смиренно кивнул Мар, потупив глаза. — Мар не хотел вмешиваться в дела султанши. Это было непростительно с его стороны.

— Непростительно, это верно, — надменно сказал Насреддин, с подозрением взглянув на слугу: не притворяется ли? — Но я имею право прощать непростительное. Однако, учти: если это повториться, я буду вынужден пресечь твою речь. И на этот раз не будет никаких шансов исправить свои ошибки.

— Как скажешь, повелитель, — смущение Мара выглядело вполне убедительно. Шахиншах довольно усмехнулся и, наградив верблюда ударом хлыста и вырвавшись на два корпуса вперед, дал знать, что разговор окончен.

Сегодня он был добр, необычайно добр. Мар чувствовал это, но не осмеливался говорить с ним, считая лимит своих реплик исчерпанным. Он верил своему чутью. Если не верить себе, то кому верить? А в особенности он верил тому уму, который возвел его на пост фаворита шахиншаха. Своему уму. Больше никто не удостаивался его доверия. Только Насреддин пользовался его глубочайшим уважением. Слово шахиншаха — закон. И Мар следовал этой аксиоме, оставаясь в тени, но всегда выходя на свет, если Насреддин нуждался в нем. У него не было родственников, он жил за счет шахиншаха, но он не боялся потерять его расположение, а то и голову, смело высказывая свои предположения насчет досуга таких уважаемых людей как Великого визиря, султанш, самого правителя или советников. И Насреддин, пораженный его бесстрашием и желанием угодить, оказывался бессильным перед ним, не мог достойно возразить ему. Это вовсе не значит, что властелин Персии был слабохарактерен. Просто Мар обладал потрясающей способностью к лести, неприкрытой, бесстыдной, обезоруживающей. И лесть его была так явна, что никто не мог ответить ему, а пока тот, к кому советник обратился, думал, что сказать, Мар уже делал так, как хотел он.

Именно поэтому шахиншах не мог прогнать его. Он знал, что Мару известно многое. Никто не мог представить, каким образом до ушей этого человека доходят все их неосторожные слова, и от этого подданные трепетали еще сильнее. Кроме этого, он оказывал Насреддину такую неоценимую помощь, что правителю казалось несправедливым выгнать верного слугу. Конечно, Мар позволял себе при шахиншахе такое, что не позволял себе даже визирь, говорил дурно о султаншах, но Насреддин терпел все, вполне понимая — или думая, что понимая, — противоречивую душу советника. Но по-настоящему Мара мог понять только сам Мар.

Верблюды — довольно быстрые животные, если позволить им найти ритм бега. Через несколько часов езды шахиншах, Мар и несколько телохранителей уже въезжали в ворота поселения, образовавшегося вокруг дворца Анизо. Жители, простые горожане, не очень бедные, не очень богатые, с восторгом наблюдали за тем, как Насреддин, не менее пыльный, чем остальные всадники, проезжает ко дворцу, окруженный телохранителями и шныряющим всюду Маром. Тот считал своим долгом первым заметить угрозу и предупредить шахиншаха раньше, чем охранники заметят подозрительного человека. Те же поглядывали на него с опаской, но не осмеливались ничего возразить: Мара боялись не только за страшный взгляд.

В поселениях новости расходятся быстро: Анизо уже знала о приезде мужа и послала ему навстречу визиря и всех советников, которые остались с ним в Мазендеране вместе с ним. Амир-Кабир не мог без приказа отойти от султанши, хотя ему и не сиделось на месте при мысли, что Насреддин едет по городу без всяких торжеств, и он был бесконечно благодарен женщине за подобное распоряжение.

— Мой повелитель! — визирь поспешно спустился с лестницы. Слава Аллаху, никто не имел права идти перед ним, иначе он наступал бы впереди идущему на пятки. — Хорошо добрались? Ничего из ряда вон?..

— Ничего, Амир-Кабир, спасибо, — ответил шахиншах, кивая своим телохранителям, которые, не узнав изменившегося в лице от волнения своего начальника, кидали на него настороженные взгляды. — А что случилось? Почему такие вопросы? Здесь все по-прежнему?

— Во дворце без изменений, — осторожно начал Амир-Кабир. — Однако, ситуация в этом остане оставляет желать лучшего. Помнишь, я одно время докладывал тебе о шайке преступников, орудующей здесь? Султанше ничего не грозит, пока она в поселении, а когда она выезжает за пределы ограды, ее охраняет верный Эрик.

— Эрик! — Насреддин в ярости стукнул ладонью по золоченым перилам лестницы. — Она не расстается с ним?

— Нет, мой господин.

— Так… — шахиншах задумчиво поднял глаза к высокому потолку, расписанному лучшими художниками Персии, надеясь, что Аллах пошлет ему решение этой вечной проблемы. Приступ ярости прошел, не успев продиктовать ему ничего разрушительного. — С шайкой пока ничего не делать. Я подумаю насчет этого. Эрика, забери его Иблис, пока не трогать. Он архитектор, а я хочу, чтобы наш дворец был как можно лучше. Я собираюсь бывать здесь часто.

— Но повелитель… — визирь недоуменно взглянул на шахиншаха. — Разбойники будут мешать тебе проехать сюда! Ты не позаботился о своей безопасности, о мудрейший!

Амир-Кабир неприязненно покосился на Мара, тенью следовавшего за ними. Слуга ответил ему надменным взглядом, недопустимым при общении с человеком, занимающим должность Великого визиря. Между ними всегда было непонимание, с тех самых пор, когда Мар осмелился возразить шахиншаху, а тот не обратил на это внимания. Визирь был на четверть века старше него и прекрасно понимал, что Насреддин просто попал в зависимость от слуги. Это не было грехом измены и извращения, но шахиншаху было скучно без своего верного пса так же, как Анизо скучала без Эрика. Амир-Кабир однажды осмелился намекнуть на этот факт правителю, но нарвался на угрозу смещения с должности. И с тех пор они с Маром тихо ненавидели друг друга, изводя оппонента едкими шуточками. Шахиншах прекрасно зал об этом, но не подавал виду.

— Мне ничего не угрожает, — последовал неизменный ответ, и Насреддин невозмутимо прошествовал в покои Анизо. Два советника остались стоять в коридоре: султанша запрещала Мару появляться у себя в крыле, а визирю не хотелось портить первый момент встречи супругов своим кислым лицом. Оба они сверлили друг друга пристальными взглядами, прекрасно зная мысли один другого. «Уничтожить, унизить!» — шипела змея в душе Мара. «Обезвредить, защитить Насреддина!» — рычал барс в груди Амир-Кабира.

— Что на этот раз привез ты с собою, Мар? — начала визирь размеренно.

— Всего лишь истосковавшегося мужа к не менее истосковавшейся жене, — парировал тот. — А вот что ты, визирь, приберег для шахиншаха, я не знаю.

— Зато я знаю, — успокоил его Амир-Кабир. — Что ты скажешь, если я сообщу правителю о первоначальном составе некоей шайки, обитающей здесь, в лесах Мазендерана? — ему показалось, или Мар едва заметно побледнел? Неужели он попал в цель? Хотя… Нет, это какое-то наваждение… Это же не может быть приближенный правителя?.. — Ходят слухи, будто бы они хотят напасть на шахиншаха.

— Если эти слухи обоснованны, надо удвоить охрану, — сказал Мар, приходя в себя. — Если же они беспочвенны, то удвоение охраны все равно не помешает. Я лично прослежу за этим.

— Прошу прощения, — прервал его визирь, — но это работа дароги Мазендерана. Он прекрасно знает все слабые места остана и сделает это гораздо лучше приезжего, Мар. Впрочем, если ты родился в этих местах…

— Нет-нет, — поспешно перебил его советник. — Я не настаиваю на своем примененном участии в этом деле. Ты мудр, о визирь, и ты знаешь, что делаешь. Да не покинет тебя Аллах в твоих начинаниях!

— Аминь! — поспешил ответить визирь на европейский манер. В Персии с недавних пор прощаться начали именно так. Они раскланялись — Мар поклонился ниже, чем обычно, — и разошлись каждый по своим делам. Визирь, у которого, по большому счету, делов первой важности не было, постарался уйти побыстрее, чтобы попытаться скрыть тихое злорадное ликование: кажется, он напал на след происхождения этого человека. Надо будет найти Керима… Впрочем, нет: он занимается сейчас с той девочкой… Аллах, как ее зовут? Зулейка!.. Он не будет пока ничего никому говорить: еще рано. Мар сам подаст ему знак, вольно-невольно, но сам. И в этом заключалось все коварство того плана, что тихо зрел в мозгу Амир-Кабира.

Советник же чуть ли не бегом отправился к себе, так как не был уверен, что сдержит себя дольше. На этот раз их словесную битву выиграл визирь, это верно. Но что мешает ему, Мару, взять реванш? Неужели Амир-Кабир оказался умнее него? Этот старик, которому давно пора на покой, как он смог победить его, молодого советника шахиншаха? Это не поддавалось никакому логическому объяснению.

Но, кроме этого, Амир-Кабир еще и намекнул на кое-какой момент из его биографии. Хотя, возможно, это ему просто показалось… Но как объяснить тогда эту фразу о мазендеранской шайке? Даже в Персии слова бывают довольно прозрачным, даже здесь, на пышном, но стыдливом Востоке, где все говориться с всевозможным преувеличениями. Часто слова одеваются в чадру предубеждений, вежливости или просто манеры говорить, и тогда бывает трудно узнать, что же скрывается за этим полупрозрачным покрывалом.

А на этот раз все было на удивление понятно. Обычно визирь говорил витиевато, щедро разбавляя речь туманными и пространными оговорками, а теперь смысл его высказываний был предельно ясен. Мар, мучаясь неизвестностью, заперся у себя в кабинете, закурил было кальян, но даже это испытанное средство не помогло расслабиться. Он ходил по комнате, длинный, тощий, с безумным взглядом, в развевающемся халате и съехавшем на бок тюрбане, и его длинная тень металась по освещенным занавескам. Окно его выходило во двор; слуги, проходившие мимо, торопились отвернуться, шепча «Змий приехал!». А змий шагал и шагал по дорогому ковру, терзаемый муками совести, и безумие постепенно поглощало его.

Войдя к Анизо, шахиншах сразу же понял, что Мар был прав, говоря о расточительности султанши. Всюду висели дорогие ковры, стояла посуда, сделанная из драгоценных металлов, как будто хозяйка кичилась своим богатством. Он полюбил ее, когда она была маленькой девочкой. Тогда она была просто веселой. Теперь же к этой веселости прибавилась еще и жуткая ревность. Анизо ревновала шахиншаха к его женам, живущим в Тегеране вместе с ним. Хотя она знала, что любит он ее одну, неприятные ощущения не покидали ее, заставляя устраивать сцены со слезами. Эти же сцены нередко служили ей развлечением, когда было слишком скучно.

Из-за потайной двери в ее будуар слышались смех и звуки бубна. Дверь, впрочем, была потайной только для новичков: все остальные давным-давно знали, где скрывается проход к Анизо. Насреддин решительно шагнул к стене, приподнял ковер и вошел в женское царство.

На тигровой шкуре возлежала султанша; ее миндалевидные глаза ласкали всех служанок-подружек, рука милостиво раздавала виноград и гранаты, а миниатюрные ножки легко постукивали по полу. Покрывало ее было откинуто так, что вошедший легко мог увидеть мягкие волнистые, черные, как ночь, волосы, кокетливо распушенные ветром опахал. Губы султанши изогнулись в благосклонной улыбке, белые зубы сверкали в свете свечей и ламп. Ее маленькая фигурка, будто небрежно брошенная дэвом на диван, была так изящна, что шахиншах невольно залюбовался ею.

Вокруг госпожи сидели служанки, занимающиеся своими делами: одна шила, другая что-то рассказывала приятным голосом, третья плела венок из садовых цветов. Анизо слушала всех, но было видно, что ей скучно. Мало-помалу улыбка ее из счастливой превратилась в вымученную, а потом исчезла вовсе, уступая место недовольной гримасе. А девушки, почти не обращая на это внимания, меланхолично продолжали заниматься своими делами. Анизо раздраженно вздохнула, и шахиншах, задержавшийся перед решетчатыми дверями, поспешил предупредить грозу.

— Да прибудет с тобой мир, султанша, — степенно сказал он, отворяя дверь и входя в зал. Анизо вскинула на него прекрасные томные глаза, приоткрыла алые губы и счастливо засмеялась. Капризные ее черты тотчас же смягчились, и она поговорила, очаровательно улыбаясь:

— Ты принес свет в мой дом, шахиншах. Да будет твое пребывание здесь приятным для тебя!

— Анизо! — Насреддин быстро подошел к ней и, бережно обхватив ее головку руками, поцеловал в лоб. Служанки поспешно поклонились и, толкаясь, вышли из зала через небольшую дверку, ведущую к их ячейкам. Султанша и шахиншах остались вдвоем. Правитель улыбнулся и завел неспешный разговор ни о чем: оба они были не в силах выразить свои чувства и предпочитали молчать. Искусством светской беседы чета владела в совершенстве, и непринужденный обмен любезностями трудностей не вызывал, но такое времяпрепровождение было довольно скучным. Впрочем, Анизо умела скрыть скуку в присутствии шахиншаха. Но чем дальше, тем очевиднее становились ее когда-то остроумные ответы. Насреддин замечал это, но не мог ничего сделать: начав беседу, он не мог прервать ее по собственной инициативе.

Постепенно темнело. Слуги принесли канделябры, но в зале все равно оставался таинственный полумрак.

— Тебе не скучно, шахиншах? — перебила сама себя султанша. — Твое чело омрачено тенью скуки. Ты хозяин в Персии в каждом уголке, но здесь ты гость Анизо. Мне неприятно видеть тебя недовольным. Здесь хозяйка я, а какой же хозяйке лестна такая оценка ее общества? Позволь, мудрейший, развлечь тебя! Анизо помнит увеселения Тегерана и не надеется, что наши мазендеранские превзойдут их, но…

— Не беспокойся об этом, — прервал ее шахиншах. — В твоем присутствии все становится в миллиард раз лучше. Повелевай в своем дворце.

Как Анизо ни старалась, самодовольную улыбку ей скрыть не удалось. Маленькая султанша не умела сдерживаться, привыкнув к молчаливому обществу слуг, проглатывающих все, что она ни говорила. Легко подбежала она к барабану, которым пользовалась, чтобы вызвать Мадину, ударила гулко и неторопливо вернулась к ногам своего повелителя, который смотрел на это действо с искренним недоумением. Однако он решил положиться на любовь Анизо к нему и ничего не предпринимать.

— Что-то случилось, госпожа? — в зал вошла высокая девушка. На вид ей было лет семнадцать. Черные блестящие косы кокетливо выглядывали из-под платка, глаза глядели лукаво. Анизо, и не взглянув на нее, кивнула:

— Станцуй для шахиншаха. Ты удостоена великой чести: сам Насреддин-шах Каджар приказывает тебе танцевать.

— Как пожелаете, госпожа, — девушка чуть наклонила голову в знак повиновения и почти неслышно хлопнула в ладоши. Тотчас же из-за ее спины выскользнули три музыканта: скрипка, лютня и дудук. Одна из служанок торопливо подала ей бубен, и та, плавно поводя руками, вдруг сорвалась с места и завертелась, закружилась юлой, позванивая бубном и колокольчиками, привязанными к ее платью. Покрывало реяло за ней, словно длинный хвост райской птицы, а она танцевала, танцевала, танцевала. Музыканты играли мелодию, известную только им одним, а она плясала, призывая на помощь все силы, всех духов, чтобы они помогли ей угодить султанше. Движения ее были так стремительны, что она не успевала разглядеть лица царственных зрителей. Не зная их реакции, она старалась улучшить каждый свой шаг, пока не почувствовала кульминацию. Она достигла пика в своем танце, у нее будто бы открылось второе дыхание. Но вот инструменты опустились в руках музыкантов, и девушка в изнеможении упала на ковер.

Лицо ее было бледно, покрыто потом; в уголках губ пузырилась розовая пена — она отдала почти все силы этому танцу, посвященному приезду шахиншаха. Тот же сидел, откинувшись на подушки, и в глазах его все еще вертелась эта живая искра, танцевавшая сегодня для него.

— Как зовут тебя, танцовщица? — спросил он наконец, вставая и подходя к ней. Девушка дерзко взглянула ему прямо в глаза; ее фиалковые, необыкновенно красивые очи сверкнули гордостью за себя.

— Мадина Сааданад, повелитель, — ответила она, и в голосе ее промелькнуло нечто, похожее на досаду. Дыхание ее было ровным, словно она не плясала несколько минут назад. Интересно, подумалось шахиншаху, почему она недовольна его вопросом? Он не мог знать, что каждое напоминание об Алиме отравляло жизнь служанки. Она покончила с прошлым и, если Анизо отпустит ее когда-нибудь, никогда не вернется в семью.

Но ее фамилия — фамилия отца, и он постоянно стоит у нее перед глазами. Сааданад — для нее это как проклятие. Для нее не было ничего хуже осознания своей «мечености»: почти все служанки слышали об Алиме и не нападали на Мадину только из-за ее бешеного характера и качеств лидера.

Однако шахиншаху она этого объяснять не собиралась: это не его дело. Он, конечно, центр Вселенной, наместник Аллаха на Земле, но это ее, сугубо ее, разборки. Ему не понять.

— Мадина, — повторил тем временем Насреддин. — Мадина… Султанша, позволь мне распорядиться этой девушкой!

— Господин здесь ты, повелитель, — с досадой сказала Анизо, чувствуя, как служанка ускользает от нее, растворяется в миражах пустыни.

— Я привез с собой французского учителя танцев, — продолжал шахиншах, не дожидаясь ответа жены, — и хочу, чтобы ты, Мадина, обучилась европейскому балету. Каждый день ты будешь заниматься с мсье Жолета. Я познакомлю вас прямо сейчас. Да, будет лучше, если я сам представлю тебя ему. Он… немного ворчлив. Следуй за мной, Мадина.

И они вышли; шахиншах даже не взглянул на Анизо, поглощенный новой идеей. А та, едва осталась одна, зарыдала, упала на подушки, расплескав воду, поданную ей испуганной служанкой, вызвала человека в маске и уехала верхом в лес. Она не могла стерпеть такого отношения к себе даже от Насреддина.

Эрик ехал молча, прекрасно улавливая мельчайшие изменения в настроении своей госпожи. Пока он предпочитал не вмешиваться в ее мысли, зная, что она скора на расправу. Лассо ее свистело почти беспрерывно, и если бы не слепая ярость, застилавшая охотнице глаза, много животных погибло бы в тот вечер. Но до сих пор все ее попытки поймать кого-нибудь терпели поражение. Султанша мазала так явно, что мало-помалу на губы Эрика, не скрытые маской, наползла улыбка-гримаса. Анизо видела ее, но игнорировала спутника, обидевшись на весь мир.

— Чему улыбаешься ты так дерзко, Эрик? — спросила она наконец, потеряв терпение и накинув лассо на шею породистой лошади помимо поводьев.

— Эрик серьезен, госпожа, — ответствовал тот. — Эрику не понять глубины души твоей. Эрик не знает, что случилось с маленькой султаншей, и не может судить о причинах ее промахов.

Анизо подняла было руку для шутливого тычка, но медленно опустила ее на луку седла. Сегодня она ехала в мужском платье, что давало ей некую свободу действий.

— Разве ты не рада, госпожа, приезду шахиншаха? — продолжал тем временем человек в маске. — Ты так ждала этого дня, так хотела похвастаться своей Мадиной!..

Он скрипнул зубами: девушка не нравилась ему так же, как он не нравился девушке. Ее поведение было слишком развязным, слишком неподобающим. Порядочная служанка сплетничает тихо-тихо, как мышь, а эта обсуждала двор, не понижая голоса. И, что было самым несправедливым, султанша позволяла ей это. Иногда Эрик сравнивал Мадину и Мара, к которому питал живейшую неприязнь, и все больше убеждался, что они одинаковы в своем поведении.

— Молчи! — резко оборвала его женщина. — Девчонка больше не моя. Анизо поторопилась, показав ее шахиншаху. Он отобрал у меня мое сокровище, за которое я готова отдать все — даже тебя. Ах, почему я, глупая гусыня, так торопилась показать Мадину мужу? Как могла я забыть, что он забирает себе все, что только ему приглянется?

— Он увел твою Мадину? — спросил Эрик, любивший разбираться до конца. — Почему?

— Потому что он привез какого-то французского учителя танцев, мсье Жолета, и сказал, что Мадине нужно учиться у него искусству европейского балета. Я не хочу! Европа испортит ее! Каждый день она должна будет заниматься. А мне что делать? Не наблюдать же за… за Зулейкой, вот!

— И это не получится, моя госпожа, — возразил Эрик, посмеиваясь. — Зулейку, как я слышал вчера вечером, Керим будет учить писать и читать персидскую вязь. Так что ее ты тоже не сможешь видеть постоянно. Но ты вольна отменить выходной в пятницу.

— Нет! — Анизо сжала лассо так, что лошадь захрапела. — Нет! В этот раз я не изменю своему слову. Пусть отдыхают и веселятся. У меня тоже есть свои дела. Кстати говоря, что ты, мой верный Эрик, делаешь по пятницам?

— Разные вещи, о прекраснейшая, — рассеянно ответил человек в маске; султанша зарделась. — Иногда я проверяю чертежи твоего нового замка, иногда гуляю по лесам. Но чаще всего мне нечего делать, и я предаюсь одному из семи грехов Божьих — лени.

— Ты прав, хотя твоя вера и отличается от нашей. Ты не ходишь в мечеть, ты не совершаешь молитвы в положенное время, но ты и твой Бог правы. Лень — непростительный грех. Мне бы не хотелось, чтобы ты попал… Как у вас называется место, где пребывают грешники?

— Ад, — Эрик улыбнулся.

— Мне бы не хотелось, чтобы ты попал в ад, — продолжала Анизо. — И я решила попробовать спасти тебя. Отныне ты будешь ходить к моим служанкам по пятницам.

— Это грех прелюбодеяния, однако, — заметил Эрик, хотя нельзя было сказать, что распоряжение султанши рассердило его. — Разврат, харам, Анизо!

— Но ты ведь будешь исполнять мое поручение! — удивилась она. — В субботу ты расскажешь мне их разговоры. Я хочу знать, какие мысли зреют в их головах. Сорняк надо вырывать, пока он мал, иначе он заполонит собой весь сад.

— Эрик будет рад служить тебе, госпожа, — поспешно ответил слуга, склоняя голову в поклоне. Султанша улыбнулась ему, как улыбаются матери непослушным детям, и провела рукой по его щеке, чуть задев маску. Он вздрогнул.

— Почему ты не снимешь маски? — спросила она своим нежным голоском, который очаровывал любого. Любого, но не Эрика.

— Потому что лицо Эрика уродливее жабы, — сказал он, зная, как боится Анизо пресмыкающихся и земноводных. Та презрительно оттопырила нижнюю губу:

— А если я хочу, чтобы ты снял маску?

— Эрик не снимет ее, — твердо ответил собеседник.

— Но я этого хочу! — стой они на земле, султанша топнула бы ногой.

— Бывают места, где даже твоя власть не имеет веса, — возразил он. — Лицо Эрика — собственность Эрика. Ты не можешь распоряжаться там, где распоряжается Эрик. Ты хозяйка в своем дворце, Эрик — хозяин своего лица и маски, что скрывает его уродство. И ты не вправе приказывать Эрику снять маску.

Казалось, он начал сердиться.

Однажды Анизо зачем-то попросила его взять ее с собой на стройку. То, что она там увидела и услышала, поразило ее. Эрик, ехавший на верблюде, то и дело сходил с него, чтобы терпеливо выслушать доклад то одного, то другого начальника, а когда они подъехали ближе, и вовсе пошел пешком, ведя животное в поводу. Рабочие — бедняки, калеки, убогие — бросали работу, чтобы поклониться ему, не обращая внимания на султаншу, ехавшую рядом. Она терпела, а Эрик и не думал одернуть строителей. Но вдруг один из новичков, кативший тачку с битым кирпичом, оступился и упал. Кирпич рассыпался по песку. Без лишних слов Эрик подошел к нему, схватил за плечо и, встряхнув, поставил на колени, доставая из-за кушака хлыст.

Анизо была уверена, что под маской лицо его перекосилось от ярости. Желтые глаза, еле видные в прорезях, метали молнии. Все вокруг застыли от ужаса. Десять раз поднималась и опускалась рука Эрика, десять раз свистел воздух под ударами хлыста, десять раз из голой, потной груди новичка вырывался еле слышный стон. Султанша наблюдала за этим без всякого отвращения: она сама любила помучить людей перед смертью или понаблюдать за их муками. Она развлекалась этим.

Закончив наказание, Эрик аккуратно свернул покрасневший от выступившей крови хлыст, заткнул его за пояс и продолжил обход, оставив несчастного лежать на земле. Рука у архитектора-самоучки была тяжелой, и вряд ли провинившийся смог работать дальше в этот день. Но никто не подошел к нему, не помог — все продолжили заниматься своими делами.

Анизо и не подумала жалеть юношу. Но это происшествие оставило свой след в ее памяти: она открыла, что Эрика, ее спокойного, рассудительного Эрика можно рассердить. И разъяренный, он гораздо опаснее гепарда, которого она однажды задушила своим лассо: гепард действует инстинктивно, а у Эрика есть ум, в котором зреют все новые и новые стратегии. Вряд ли он, видевший много раз, как она со смехом убивает провинившихся, не разработал до сих пор тактики их последнего боя. С ее стороны глупо на это надеяться.

И теперь, когда Эрик уже начинал сердиться, она вспомнила обстоятельства, сопровождавшие его ярость, и впервые ей стало страшно рядом с ним. Поэтому она поспешила пойти на попятную:

— Хорошо, — сказала она, стараясь не показать своего страха. — Ты снимешь маску позже. Сейчас еще не время, так?

— Так, госпожа, — ответил он, и она с радостью отметила отсутствие в его голосе ноток ярости. — Всему свое время, о прекраснейшая. Надеюсь, отказ Эрика не очень огорчил тебя?

— Нет, мой бедный Эрик, нет! — Анизо рассмеялась, не замечая, что бледнеет. — Ты волен обманывать мои надежды.

— Всему свое время, — повторил он, — и сейчас самое время возвращаться во дворец: слишком поздно. Эрик говорил тебе о шайке разбойников, хозяйничающих в этих краях?

— Нет… — она побледнела еще больше, поспешно принуждая коня остановит свой бег.

— Поэтому нам надо ехать обратно. Ты испугана?

— Тебе мерещится, Эрик! — вскричала султанша, поворачивая лошадь и пришпоривая ее. Она могла бояться, она должна была бояться — она ведь всего лишь слабая женщина, — но она терпеть не могла показывать свой страх. Хотя… Если от этого зависело что-то, она, возможно, воспользовалась бы этим, чтобы поиграть на нервах окружающих. Но это было бы кокетливое притворство, не правда. Она всегда старалась скрыть правду.

Выйдя от султанши, шахиншах даже не взглянул на расшаркивающихся советников и сразу же свернул в черный ход. Мадина, покорная в своем триумфе, безропотно пошла за ним. Ей казалось, она попала в один из своих снов, в которых все ее честолюбивые мечты сбывались. Если она будет стараться, она завоюет расположение всего двора, а может быть, и всей Персии. Она впервые почувствовала свою значимость в Мазендеране: султанша хоть и не могла обойтись без нее, предпочитала это не афишировать. А теперь благодаря ей у этого француза с трудным именем появится работа, и он не так сильно будет тосковать вдали от Родины. Говорят, Франция далеко. Возможно. Она никогда не видела географической карты и до сих пор пребывала в уверенности, что Земля плоская, стоит на трех слонах, которые громоздятся на огромной черепахе, которая медленно плывет по огромному океану Вселенной. И в то время, как в Европе и Великобритании свершалась промышленная революция, а Персия нещадно европеизировалась под бдительным присмотром Амир-Кабира, Мадина объясняла все природные явления волей Аллаха. Но не будем, однако, ставить ей это в вину: ей просто не повезло.

Она любила учиться, но на усвоение нового материала требовалось достаточно много времени: ей нравилось размышлять, делать самой какие-то выводы. Иногда это бывает вредно для организма придворной танцовщицы, чья жизнь зависит от движений. Но, так как узнавала она пока очень и очень мало, опасность эта, настигшая многих просветителей — они стали гоняться за большими знаниями, — ей не грозила. Но, заслышав различные ученые разговоры, которые так любил Амир-Кабир, она старалась узнать из них все. Впрочем, ей это почти никогда не удавалось: ее передвижения по дворцу не зависели от нее. Куда пошлют, туда и идет.

Вот и сейчас она семенила за шахиншахом в полном неведении: она никогда не была в этой части дворца. Убранство этой половины значительно отличалось от владений Анизо: там в лучах солнца или луны искрилось множество драгоценных камней, блестело золото и серебро, колыхались дорогие ткани, а ноги посетителей утопали в роскошных коврах. Здесь же коридоры мрачно глядели на путников голыми каменными стенами без единого окна. В массивных нишах горели факелы; под потолком, не находя выхода, скапливались продукты горения. Спертый воздух вызывал резких кашель, но привыкший к этому шахиншах не обращал на него внимания, и Мадине волей-неволей приходилось сдерживаться. Полумрак наводил на мысль о пещере, в которой прячется хищник. И в самом деле: здесь обитал Насреддин, беспомощный перед Анизо и Маром, не лишенный слабостей, но беспощадный на троне. Не моргнув глазом, мог он отправит на смерть неугодных ему людей или начать кровопролитную и бессмысленную войну. Именно он жил здесь, в суровых стенах этой половины, не желая портить коврами ощущение крепости.

Бедная Мадина, не боявшаяся в свои семнадцать ровным счетом ничего, на этот раз дрожала, как от зимних ветров, налетавших иногда с гор. Это бывало редко: хребты надежно защищали остан от вмешательства холодных потоков воздуха, а море Хазар с честью выполняло обещание направлять свое живительное дыхание на Персию(1). Но когда ветра с севера прорывались в Мазендеран, жителям приходилось туго. Здесь жила последнее время лишь знать, и их роскошные дома совершенно не защищали обитателей: холод лез во все щели, коих было множество, и хозяева постоянно мерзли. Зулейка, оправившаяся было на службе у султанши, скучной, но легкой, опять упала духом, и только вмешательство подруги, жестко отчитавшей ее за такой настрой, спасло ее. Мы уже упоминали, как боялась Зулейка потерять расположение Мадины, и нам не составит труда объяснить читателю, как и почему ухитрилась она выздороветь. Что бы там ни говорили остальные, она обладала огромной силой воли.

Шахиншах резко свернул за угол и исчез за крепкой дверью. Мадина, не раздумывая, вошла за ним. Здесь было намного теплее, чем за дверью; стены покрывали огромные зеркала выше человеческого роста, а перед ними были установлены конструкции непонятного назначения и происхождения. Мадина никогда не видела ни балетных станков, ни залов для занятий балетом, а шахиншах не догадался огласить ей условия, в которых будут проходить занятия.

В конце залы открылась маленькая дверца, и внутрь проскользнул сухонький старичок. Двигался он удивительно плавно, вкрадчиво, словно шептал что-то; каждый его шаг был просчитан. На вид ему было лет шестьдесят — для Мадины настоящий старец. Вновь прибывший подошел к ним, пренебрегая всеми правилами этикета, быстро взял руку девушки и клюнул ее большим горбатым носом. Маленькие глазки скользнули по ее лицу, пробежались по фигуре, остановились на ногах. На шахиншаха он даже не взглянул. Мадина, ошеломленная его поступком, наконец вырвала руку и отступила назад, подальше от полоумного старика. Насреддин довольно захохотал.

— Шарль, ты неотразим! — произнес он на французском, и служанка не поняла, услышав лишь тарабарщину. — Не забывай, что ты в Персии. Здесь любое прикосновение считается нападением. Впрочем, я на тебя не сержусь. И разрешаю тебе делать с ней все, что захочешь. — Он повернулся к Мадине, переходя на персидский: — Это мсье Жолета. Он будет учить тебя. Перенимай у него все. В дальнейшем я планирую создать балет Мазендерана. Вот будет зрелище!

— Так это ученица, что ли? — спросил учитель, прищурив один глаз. — Не ожидал, что вы отыщете ее так быстро. Я попросил бы вас, сир, оставить нас наедине.

Голос у него оказался резким, пронзительным. Говорил он отрывисто, как будто боялся, что его прервут, и с жутким акцентом. Мадина с трудом разобрала его слова и ужаснулась: в таком тоне разговаривать с шахиншахом! Если бы это было в отсутствии правителя, она поняла бы: она сама грешила этим. Но говорил он в лицо, без всякого почтения, которое хотя бы разыгрывал Мар, и это не могло не настораживать. А шахиншах только расхохотался, раскланялся и вышел, насвистывая веселую песенку. Мадина со страхом взглянула на старика: должно быть, он очень могущественный человек. А тот улыбнулся, перехватив ее взгляд:

— Я, возможно, многого не знаю о вашей культуре, mademoiselle. Я с горем пополам выучил язык, но культура… Я француз, а французы очень несдержанный народ. Как ваше имя?

— Мадина Сааданад, — ответила девушка робко. Она в самом деле оробела: впервые с ней говорили, как с равной. И говорил старик, только что запросто общавшийся с Насреддином, первым человеком Персии. — Я благодарна тебе, учитель, за то, что ты захотел учить меня. Мадина будет преданной ученицей.

— Не стоит, малютка, не стоит, — старик пригладил свои седые космы. — Было время, когда я учил бездарностей, а потом из них выходили примы. Моя фамилия довольно известна. Странно, что вы ее не знаете. (Он был на редкость тщеславен.) Из вас выйдет толк, если вы не будете отлынивать. А после, несмотря на все муки, поблагодарите меня хоть раз, mademoiselle Nadine… А теперь покажите же мне, что вы умеете! Смелее!

* * *

И опять полетели дни, недели, месяцы. Анизо бесновалась всякий раз, когда Мадина прерывала свое повествование, чтобы побежать к мсье Жолета, но ничего не могла поделать: приказ шахиншаха должен исполняться неукоснительно. Жолета хвалил ученицу, но никогда не делал этого в глаза, считая, что это может испортить ее. Ее умение танцевать восточные танцы пригодилось ей: растяжка оказалась достаточной, чтобы она уже через месяц смогла сесть на шпагат. Они занимались по ускоренной программе, и в конце года Мадина, раскрасневшаяся после своего первого выступления, в превосходной голубенькой пачке, доходившей ей до икр, в белых пуантах, ленты которых обвивали ее стройные сильные ноги, горячо благодарила учителя. А тот лишь отмахивался, хотя было видно, что ему приятно.

Зулейка, наконец-то получившая возможность отдохнуть и расслабиться, расцвела своей тихой, хрупкой красотой: часто во время уроков они с Керимом, человеком на пять лет старше нее, гуляли по роскошным густым лесам и долинам Мазендерана. Иногда они, впрочем, выбирались и в горы, и в пустыню. Но девушка не любила пески: их жар кружил ей голову, и походы туда были редки. Она освоила алфавит фарси и теперь училась писать целые слова, что, в общем-то, было не трудно: в письменности нет разделения на прописные и строчные буквы, а знаки всегда одинаковы; надо только запомнить, как пишутся они в начале, середине и конце слова или когда стоят отдельно ото всех(2). Читала Зулейка вполне сносно, даже если почерк писавшего текст попадал в разновидность шекасте насталик(3), что считалось достаточным уровнем образования в те времена.

Эрик, всегда ответственно относившийся к распоряжениям султанши, добросовестно исполнял свою новую обязанность. Каждую пятницу он являлся к служанкам в зал, ненавязчиво заговаривал с какой-нибудь девушкой, шутил с ними, не кичась своим положением, и все больше убеждался, что кто-то очень хорошо поработал над их мировоззрением. И хотя Мадина попадала в его поле зрения редко — она предпочитала гулять по холмам, — он прекрасно знал, что это она промыла девчонкам мозги. Больше никто из них на такое не способен. Это помогло Эрику уже через три месяца после начала своих посещений понимать каждую служанку, видеть каждую душу насквозь. Впрочем, это не значило, что составление отчетов для султанши упростилось.

Зулейку, которая по-прежнему тихо сидела в уголке с шитьем на коленях, он замечал постоянно. Еще в первый ее день здесь он был поражен ее совершенно европейской красотой, разительно отличавшейся от жгучей внешности красавиц Мазендерана. После она не попадалась ему на глаза, и он перестал думать о ней. А теперь, когда она вновь возникла на горизонте, он был очарован. Он, верный, беспристрастный слуга, которого нелегко было удивить! Но факт оставался фактом: он влюбился. И страсть, возникшая так неожиданно, не желала отпускать его, хотя вначале он был уверен, что это лишь минутное увлечение. Но проходили месяцы, а тоска все усиливалась, не проходя, и Эрик, никогда прежде не испытывавший ничего подобного, наконец понял, что это. А поняв, ужаснулся.

Во-первых, он был слугой султанши. И не просто слугой, а ее любимцем. Она любила его, по-своему, но любила. И она отнюдь не желала переносить около себя соперницу. Значит, чтобы Зулейка не пострадала, он должен терпеть и не показывать никому ничего. Иначе смерть. А сбежать, даже если она ответит ему взаимностью, они не могут: он привязан ко дворцу, который почти достроен, но все еще нуждается в доработке.

Во-вторых, сама девушка являлась служанкой. Пусть она не выполняла никаких прямых поручений Анизо, но без нее некому было бы шить и штопать. Ведь теперь все поголовно сдавали ей свои корзины: Мадина почти забыла о ней. Прибегая поздно вечером с занятия, она падала на кровать, как подкошенная, и сразу же засыпала. Зулейка ласково, как ее собственная мать когда-то, подтыкала ей одеяло, складывала одежду. Сама она ложилась поздно. Амир-Кабир вымолил ей неограниченное количество масла для лампы, и теперь она могла сидеть с шитьем или упражнениями допоздна. Она была способна работать и быстрее, но часто прерывалась, размышляя. Ей грезился темный ночной сад, журчание фонтанов, две фигуры, слившиеся в объятии, и глаза. Желтые глаза человека, о котором она продолжала мечтать. И они все не исчезали, хотя она прекрасно знала, что это харам. Но чем тяжелее грех, тем сладостнее его осознание.

Так и текла жизнь во дворце: медленно, размеренно, пока Амир-Кабир не столкнулся в коридоре со своим заклятым врагом. И именно столкнулся: Мар, последнее время погруженный в думы, ничего не видел и не слышал. Визирь, к счастью, успел схватить его за рукав, предотвратив падение. Советник зло посмотрел на него и прошипел:

— Благодарю.

Казалось, это слово жжет ему язык, но Амир-Кабир улыбнулся, пристально рассматривая его руку, моргнул и отпустил поднявшуюся до локтя ткань:

— Надо смотреть под ноги, Мар, — сказал он, и губы его улыбались, хотя глаза быстро обшаривали фигуру соперника. — Никогда не знаешь, что за углом. Теперь в Мазендеране надо быть начеку. Или тебе не угрожает опасность, как всем нам?

— Какая опасность? — рассеянно спросил Мар, опять погружаясь в размышления.

— Шайка разбойников, Мар, — ответил визирь, усмехаясь. — Или у тебя с ними договор?

— Я всего лишь умею постоять за себя! — воскликнул советник. — Твои подозрения беспочвенны, Амир-Кабир! Где доказательства?

— Они будут представлены шахиншаху, когда понадобится, — тон визиря сделался жестким, угрожающим: — А теперь слушай меня, змея: я предан правителю и не пощажу никого в своем служении ему. Он околдован тобой, но способен оказаться от тебя. Я передам ему все, что удалось мне узнать о тебе, и тогда страшен будет гнев его, ибо предал ты его, присягнув. И ничто тогда не спасет тебя. Дарога знает все, что знаю я; в его власти закрыть все дороги в Персии. Ни ты, ни твоя шайка не уйдете от расправы.

— Твои подозрения беспочвенны, визирь, — повторил Мар, хотя выражение его лица могло бы поспорить с этим. — Угрожай мне, сколько хочешь, но я знаю, что все это неправда. Хорошего тебе дня.

— И тебе, Мар, — Амир-Кабир не моргнул и глазом, услышав эту гневную отповедь. — Я бы пожелал тебе удачи — она тебе понадобится, — но не буду: она тебе вряд ли поможет.

Слуга не удостоил его и взглядом и торопливо отошел. Визирь, свита которого всегда на две трети состояла из мальчиков-на-побегушках, повернулся к одному из них, сорванцу, подобранному на улицах Шахсавара, и поднял вверх указательный палец. Маленькие помощники всегда очень сильно шумели, и визирь запретил им разговаривать и общался с ними с помощью знаков. Указательный палец означал «следуй за этим человеком». Мальчик понятливо кивнул и поспешил вслед за Маром. Амир-Кабир хотел крикнуть ему, чтобы он был осторожнее, но передумал: во всей Персии не было лучших соглядатаев, чем его мальчики.

Мар шел быстро, и было видно, что маршрут ему хорошо знаком. Они углубились в лес, и мальчишке стало легче прятаться. Он скрывался за деревьями, за пригорками, и советник не увидел его, хотя многократно оглядывался. Эта осторожность насторожила преследователя, и он твердо решил запомнить и передать Амир-Кабиру все до мелочи.

Осеннее солнце начинало едва заметно припекать, когда они подобрались к тому месту, где лес переходил в горы. Мар, однако, наверх не полез, но пошел вдоль подножия, выискивая что-то. Через некоторое время он вдруг остановился посреди поляны и поднял руки.

— Мир вам, жители гор! — громко сказал он.

— И тебе мир, Азал, — раздалось почти возле мальчика, и с дерева спрыгнул человек в поношенной, но явно дорогой одежде. — С твоей стороны было очень неразумно прийти к нам средь бела дня в одиночку. Мы не хотим, чтобы нас обнаружили. Нас и так ищут все, кому не лень. Правда, никто не догадался прочесать лес так близко от поселения. Что там шахиншах? Мы слышали, Тегеран возмущен столь длительным пребыванием правителя вдали от столицы.

— Меня просил передать вам привет Амир-Кабир, — перебил Мар, до этого терпеливо слушавший человека. — Он ясно дал понять, что скоро вам будет плохо. — Он наклонился к уху разбойника: — Единственный, кто виновен в этом, — ваш старый знакомец… — Он сказал что-то, и на губах собеседника заиграла злорадная ухмылка. — Я предлагаю вам напасть.

— Когда? — в глазах человека загорелся нехороший огонь, а мальчик подался вперед, горя желанием узнать больше, но Мар опять нагнулся к разбойнику, и соглядатай опять ничего не услышал. Атаман кивнул. Ни один из них не произнес более ни слова. Советник повернулся и пошел обратно. Мальчишка знал, что доберется он до дворца куда быстрее, если будет двигаться отдельно от преследуемого. Интуиция подсказывала ему, что тот пойдет прямо в свои покои. Значит, услуги шпиона больше не нужны. Он узнал все, что мог, а этого было достаточно. Через полтора часа он уже стоял перед визирем на роскошном ковре, в котором его босые ноги утопали по щиколотку, и пересказывал ему разговор злоумышленников. Не забыл он назвать и имя Мара — Азал.

— Значит, он хочет сделать первый ход, сыграть белыми, — задумчиво проговорил Амир-Кабир, выслушав его до конца. — Ты хорошо поработал. Вот тебе динар, иди. — Мальчик вышел. — Шахиншах приказал не трогать разбойников… Ничего, Мар. Мы еще посмотрим, кто кого. Черные не всегда проигрывают!

(1) Имеется в виду древняя легенда: когда-то все географические объекты были высшими существами, подчиняющимися только Аллаху. Каспийское море дало обет Персии защищать территорию страны от злых духов холодных ветров. Позже кто-то из высших провинился, и Аллах в наказание превратил их всех в то, чем мы знаем их сейчас.

(2) Автор сам знает, так что поверьте на слово)

(3) Почерк, когда вертикальных линий, которые, собственно, и составляют вместе с точками и петлями основу письменности, почти нет. Петли превращаются в узелки на почти ровной линии, а точки стоят над ее волнами, и не совсем понятно, к чему относятся.

— Ты покидаешь нас? — спросила испуганно Зулейка, застав доктора, которому иногда помогала, за сборами. — Шахиншах отсылает тебя?

— Верно, стрекоза, — доктор ласково посмотрел на девушку, которую успел полюбить. Она часто просила его помочь ей справиться с недомоганиями, а сама платила ему той же монетой, и в конце концов они стали лучшими друзьями. — Шахиншах приказал мне ехать, а его надо слушаться. Правда, здесь не остается никого, кроме знахарей и лекарей, но я вернусь скоро. Тегеран не так далеко, как кажется. Так что через неделю ты опять будешь прибегать ко мне, и мы будем снова смешивать мази и готовить снадобья.

— Будь осторожен, господин, — пробормотала Зулейка, с досадой проводя языком по деснам: у нее болели зубы. Доктор серьезно взглянул на нее:

— Ты поняла, что нужно делать тебе каждый час? Заваривай листья шалфея и полощи рот.

— Я помню, господин, — кивнула девушка. — Зулейка не перепутает ничего.

— Ну и молодец, — улыбнулся врач. — Прощай. Да прибудет с вами Аллах.

— Да сопроводит он тебя в дороге, — отозвалась она, провожая его до выхода. Вернувшись, она некоторое время бездумно смотрела в стену, а потом сорвалась с места и бросилась во дворец. Она знала, что Мадина сегодня не занята у господина Жолета, и надеялась, что султанше девушка тоже не понадобится. Ее мечты исполнились: Мадина в самом деле тихо сидела в их ячейке, штопая чью-то юбку. Мельком взглянув на запыхавшуюся Зулейку, она воткнула иголку в шитье и повернулась к вошедшей.

— Что случилось? — спросила она своим спокойным, ровным голосом.

— Ничего, — ответила подруга. — Ты сейчас занята?

— Свободна, как ветер, что гуляет в горах, — сказала танцовщица. — Мадина нужна тебе? Мадина готова служить.

— Пойдем в лес! — Зулейка опустилась перед ней на колени, складывая руки в молитвенном жесте и всем своим существом выражая мольбу. — Ты так давно не говорила со мной, ты так давно не смеялась со мной — пришло время наверстать упущенное! Ведь султанша сегодня не звала тебя?

— Нет, — ответила Мадина. — Она отпустила нас. Она сердита на Мара: он не пропустил ее слуг с шелками, возвращавшихся из Шираза. А еще я слышала, как отъехал врач. У нас ему замены нет. Сегодня должен вернуться дарога. Странно, что Мар выпустил одного и впускает другого.

— Какая разница, Мадина! — воскликнула Зулейка, поражаясь собственной легкомысленности. — Идем гулять! Сегодня хорошая погода, так почему бы тебе не выйти?

— Мир с тобой! — махнула рукой Мадина. — Идем!

Зулейка весело запрыгала на месте, хлопая в ладоши. Подруга с давних пор редко обращала на нее внимание, и происходящее казалось ей чудесным сном. Взявшись за руки, девушки побежали к воротам поселения, задорно глянули на хмурого бородатого стражника, и тот не посмел разрушить эту сказку и выпустил их. Сразу же за оградой начинался лес. Зеленые листья, свежие, несмотря на жару, уютно шелестели от ветра. Зулейка сняла обувь и бросилась с тропинки в заросли, заливисто хохоча. За пределами поселения она разом теряла всю свою робость, остро чувствуя единение с природой. Ее нежные ноги смело ступали по земле, и ни одна колючка не воткнулась ей в ступню.

— Стой! — весело закричала Мадина. — Куда тебя только несет?

— Дальше от дворца, — ответила подруга. — Скорее, скорее! Ты разве не слышишь, как зовет нас ручей?

По лесу раздавались глухие удары — кто-то рубил дерево. Девушки не обратили на это внимания: они были слишком опьянены запахом свежести, царившей здесь. Показался ручей. Маленькие рыбки сновали в его водах, сверкая чешуйками, словно маленькие стрелы. Гладкие камни, обточенные потоком, блестели на солнце. Редкие низкорослые водоросли колыхались в такт течению. Зулейка, не останавливаясь ни на секунду, шагнула в воду, нагнулась и зачерпнула пригоршню.

— Только попробуй… — притворно угрожающе начала Мадина, осторожно спускаясь вслед за ней. Ответом ей послужил смех, и ее обдало брызгами. — Ах так!

Она тоже наклонилась и, не замечая, что шаровары и край платка мокнут, принялась отбиваться от атак Зулейки. Впрочем, баталия длилась недолго. Обе устали и, взобравшись на противоположный глинистый берег, в изнеможении опустились на землю. Где-то далеко упало дерево, и послышалось ржание напуганной лошади.

— Хорошо тебе? — спросила Мадина, оборачиваясь к Зулейке. Та только кивнула. — По тебе видно, что ты понимаешь этот лес. Ты наверняка знаешь здесь все, что только можно знать. Как я тебе завидую! Ты умеешь писать и читать, ты вольна гулять, где вздумается, ты не должна видеть каждый день лицо султанши, да благословит ее Аллах. Если тебя любят, ты завоевала это сама своей кротостью, а не страхом перед скорой расправой, как я. Тебя уважают за твой ум, а не за статус фаворитки Анизо, как меня.

— Это все вода! — пролепетала Зулейка, вставая. Вся ее детская радость куда-то улетучилась. — Идем отсюда. Ручей — плохое место для разговоров по душам. Ты бы так не говорила, если бы не вода. Она течет из-под стен дворца и несет в себе все, что чувствуют придворные: страх, зависть, ненависть… Идем!

Она протянула Мадине руку, и они продолжили свою прогулку. Паутина садилась на их разгоряченные лица, вокруг жужжали мухи, шмели, изредка тенькали птицы. Лес жил своей жизнью, не повинуясь никому. Поэтому Зулейка и любила бывать здесь. Она всю жизнь прислуживала: сначала родителям, потом султанше, теперь Амир-Кабиру, и ей было приятно ощутить себя хоть на мгновение такой же свободной, как природа. А уж что происходило с Керимом, со строгим, серьезным Керимом!.. Он словно преображался, словно сбрасывал с себя чопорную оболочку, бегал с девушкой в догонялки, играл в прятки… А после опять надевал маску помощника великого визиря.

— Не завидуй мне, — сказала Зулейка, идя справа от подруги и смотря вдаль. — Ты прекрасно знаешь, что умеешь танцевать и сможешь заработать на жизнь. А что делать мне? Если Амир-Кабир выкупит меня у султанши, я умру с голоду. Или от слабости. Поэтому я привязана ко двору.

— У тебя остается возможность выйти замуж, — возразила Мадина, не замечая, что девушка отчетливо вздрогнула. — Причем визирь обязан подобрать тебе выгодную партию. А я танцовщица. Меня даже не берут в расчет: мои волосы видны всем, я бесстыдна, безнравственна. Так думают, Зулейка. Это не значит, что так есть на самом деле, но так думают.

— Бедная моя Мадина, — Зулейка с ужасом посмотрела на нее. — Я и не представляла себе, что все так плохо.

Ее добрые влажные глаза наполнились слезами, а носик зашмыгал и непроизвольно покраснел. Зулейка, очень впечатлительная по своей натуре, не могла слушать такие вещи от подруги, говорящей об этом с самым скучающим выражением на лице. А той действительно было скучно. Она объясняла Зулейке то, что давным-давно знала, а учитель в ней просыпался только тогда, когда она видела неумелое обращение своих товарок-танцовщиц со станком или с собственными ногами. Вот тогда она, забыв, что сама недавно с благоговением смотрела на Жолета, объяснявшего ей основы балета, начинала отчитывать их, не скупясь на выражения. Говорить она умела, и хлесткие слова, вылетавшие из ее уст, нередко заставляли девушек глотать слезы обиды. А сейчас Мадина совершенно не чувствовала того подъема, который сопровождал ее речи в зале Жолета, и Зулейка видела это.

— Оставим, — сказала она, надевая обувь. — Это бесполезный спор. Мы не понимаем друг друга, не слышим. Мы…

Она не договорила. Чей-то стон, протяжный, жалобный, полный боли, прервал ее. Мадина, ничего и никого не боявшаяся, вздрогнула, а ее подруга забилась в тихой истерике ужаса. Она никогда не любила ничего непонятного, а то, что они услышали, логическому объяснению не поддавалось.

— Что это? — спросила она у подруги. Та пожала плечами, вполне придя в себя:

— Не знаю. Идем, посмотрим. Вдруг кому-то нужна помощь?

— Это опасно! — запротестовала Зулейка. — Неужели ты хочешь погибнуть?

— Лучше умереть, чем остаться в неведении! — воскликнула Мадина, твердым шагом сходя с тропинки. Ориентироваться оказалось несложно: стон неоднократно повторялся, и им оставалось лишь двигаться ему навстречу. Танцовщица шла медленно, отмечая все, что попадалось ей на глаза. Вот след от копыта. Вот еще. А вот взрытая подковами земля — как будто лошадь резко бросилась вскачь, испугавшись чего-то. Обороненный платок, выпачканный в грязи. Зулейка послушно подобрала вещь и спрятала за пазуху. Почему-то Мадина опять взяла над ней верх… Почему?

Ветви раздвинулись под твердой рукой танцовщицы, и девушки вышли на очередную тропинку. Зулейка вскрикнула от ужаса и остановилась как вкопанная. Зубы, унявшиеся было, заныли вновь. По дорожке ползла какая-то бесформенная куча, в которой едва-едва можно было признать человека, а за ней тянулся кровавый след. Человек приподнял голову, и подруги увидели красивое лицо, обрамленное когда-то пышными, сейчас же свалявшимися кудрями. Зеленые глаза скользнули по вновь прибывшим, и с губ несчастного сорвался еще один душераздирающий стон. Мадина вздрогнула, медленно приближаясь к нему. Ее руки коснулись его лба и откинули прядь волос, мешавшую установить личность неизвестного.

— Дарога! — воскликнула она удивленно. Начальник полиции едва заметно поморщился от ее голоса и сделал попытку сдвинуться с места. Из ноги, которую он явно оберегал, кровь потекла с удвоенной силой. Из-за спины Мадины послышалось сдавленное рыдание: добрая Зулейка не могла видеть человеческих страданий.

— Ты знакома с медициной! — закричала Мадина, оборачиваясь и увидев подругу рядом с собой на коленях. — Помоги ему! Он начальник полиции. Если он умрет у нас на руках, нас обвинят в его смерти!

Мадина, всегда вначале беспокоившаяся о себе, быстро увидела возможную опасность. Зулейка послушно закивала и, давясь слезами, принялась разрывать плотную ткань европейского костюма дароги. Тот застонал и, собрав последние силы, выдавил:

— Нож!

Мадина схватила кинжал, который он сжимал в руке, и полоснула по штанине. Обнажилась рана, от вида которой незадачливого лекаря начало трясти, а его подруга отвернулась, скривившись. Ногу словно пропустили между двух камней, а потом сдавили. Правда, кость осталась цела, но ткань была в ужасном состоянии. А если учесть, что пострадавший еще и полз по земле, то вполне могло начаться заражение.

— Сними платок, — неожиданно властно сказала Зулейка. Она сумела справиться со страхом и хотела только одного: спасти этого человека. — Разорви полотно. Мне нужны две полосы, а остальное можешь вернуть на голову. Теперь осторожно, чтобы в рану не попало еще грязи, накладывай ему повязку.

Она перехватила из рук Мадины концы бинта и принялась перевязывать сама, стараясь не думать о том, что жидкость, в которой мокнут ее руки, — кровь. Рассчитала она верно: двух бинтов как раз хватило на эту страшную рану. Перевязка закончилась, и она позволила себе взглянуть на свои руки. И чуть не закричала от ужаса: они были по локоть в крови. Не в своей — это не так страшно, а в чужой. Она быстро вытерла их о собственный платок. Мадина тоже выглядела так, будто ее сейчас стошнит.

— Что дальше? — спросила она отрывисто.

— Во дворец, — ответила Зулейка, вставая около раненого на колени.

— Как ты собираешься это сделать?

— Если ты мне поможешь, а он будет наступать только на здоровую ногу, у нас получится, — сказала подруга, перекидывая одну руку несчастного через шею. — Давай! Что же ты? Мне одной не справиться.

Мадина, преодолевая отвращение, вызванное услужливо воспрянувшими в ее памяти догмами, последовала ее примеру. Одновременно обе поднялись на ноги и, следя за тем, чтобы раненая нона не касалась земли, осторожно повели дарогу по тропинке. Мадину терзало любопытство: что делал этот человек на краю леса, без лошади, окровавленный? Напрашивалось: это явно похоже на заговор. Заговор, целью которого было убийство. А благодаря им этот заговор не удался: они спасли дарогу. И перебежали кому-то дорогу. Впрочем, не о чем беспокоиться: наверняка за это дело возьмется Амир-Кабир, да умножит Аллах время, ему отведенное, а визирю редко не удавалось распутать преступление. Много государственных преступников было казнено с его помощью. Но почти такое же количество обвиняемых нашло в нем поддержку и было оправдано, что не могло не характеризовать визиря как приверженца справедливости.

Показались ворота. Мадина, оставив Зулейку поддерживать раненого, громко постучала в дверь. Подруга, изнемогая под тяжестью дароги, который был старше, выше и упитаннее ее, с мольбой посмотрела на небо, прося Аллаха послать им избавление. И вдруг ее как громом поразило: в Мазендеране нет врача! Он уехал! Но если не оказать пострадавшему помощь, он умрет… Значит, для нее, Зулейки, все только начинается. Мадина во многом счастливее: сейчас она сдаст дарогу на руки стражникам, которые обязаны отнести его к визирю, потом вернется во дворец и опять будет рассказывать сказки, словно ничего и не было. Ну, может, ее вызовут для дачи показаний. И все. А вот она, Зулейка, будет вынуждена находиться рядом с дарогой, пока не вернется доктор, ибо тот не учил никого, кроме нее.

— Откройте! — Мадина забарабанила кулаком по двери, устав ждать. В стороне открылось окошечко, и бородатое лицо стражника недовольно произнесло:

— Проход закрыт!

— С нами раненый! — возопила танцовщица, опешив от такого ответа.

— Не имеет значения.

— С нами дарога! — крикнула обессилевшая Зулейка. Охранник испуганно посмотрел в ее сторону, узнал в пострадавшем начальника, охнул и скрылся. Через секунду послышалось бряцание ключей, и дверь отворилась. Поняв по замученности Зулейки, что она дарогу дальше не доведет, стражник вышел сам и перехватил у нее раненого. Перехватил неаккуратно, так, что дарога застонал и замотал головой.

— Осторожнее! — воскликнула Зулейка. — Ему же больно!

Огромный охранник с сомнением взглянул на миниатюрную девушку, но все-таки последовал ее совету и, сказав что-то на ухо своему товарищу, твердым шагом пошел в сторону дворца, неся дарогу на руках. Во всей его фигуре чувствовалась мощь, но когда они приблизились к крыльцу, он почему-то замялся. Мадина, едва увидев знакомый черный ход, скрылась, а Зулейка осталась рядом со стражником. Этого требовала ее совесть.

На крыльцо поспешно вышел Амир-Кабир, предупрежденный вторым охранником, и всплеснул руками, увидев своего главного слугу в таком состоянии. Широким жестом он пригласил их войти и положить дарогу в его покоях, ибо знал, что тому есть, что сказать. Зулейку он прогонять не стал: шахиншах отослал врача в его присутствии, и он прекрасно понимал, что никто лучше нее больному не поможет. С молчаливого разрешения визиря девушка проворно развязала импровизированные бинты и принялась промывать рану по-настоящему. Дарога, пришедший в себя, терпел, и только иногда с его губ срывался тихий вздох, позволявший судить о боли, которую он был вынужден переносить.

Перевязка закончилась. Амир-Кабир, успевший допросить Мадину, вызвавший к себе проверенных людей в качестве свидетелей, пославший на место преступления двух своих сыщиков и пригласивший сюда шахиншаха, попросил у «доктора» позволения приступить к делу немедленно. Зулейка покачала головой: по ее мнению пострадавший был слишком слаб, но не осмелилась возразить.

— Я ехал из Тегерана, — начал дарога, — куда отправился по твоему, визирь, распоряжению. Я выполнил все твои поручения и скакал с радостью на душе. Ничто не предвещало беды. Птицы пели, летая вокруг меня, один раз я видел косуль, пасущихся у подножия горы; они умчались, заслышав топот моей лошади. Впереди кто-то рубил лес. Я не знал, дано ли было им разрешение, но решил не вмешиваться: ты просил меня вернуться быстрее. И я поскакал дальше. Удары топора о дерево становились все яснее, и наконец я оказался на том участке тропки, где мне было предначертано потерять лошадь. Огромный бук падал на меня, и если б не мой добрый конь, я был бы навеки погребен под его стволом. Но животное вполне закономерно шарахнулось в сторону, сбросив при этом меня, и моей ноге досталась лишь малая часть того, что было уготовлено мне. Лошадь ускакала, а я, не придумав ничего лучше, принялся ползти в сторону поселения. Как у меня хватило на это сил — не знаю. Но я говорю вам: своим спасением я обязан двум девушкам-служанкам. И я прошу тебя, о величайший из правителей Персии, принять это во внимание.

— Им будет удвоено жалование, — благосклонно кивнул шахиншах. Никакого жалования ни Мадина, ни Зулейка не получали, но услышать такое от Насреддина было лестно.

— Расскажи, дитя мое, как вы набрели на дарогу, — попросил Зулейку Амир-Кабир. И она, побоявшись отказать, рассказала все подробнейшим образом. Визирь слушал с интересом, живо представляя себе ужас слабых девушек, и ему невольно становилось жаль эту маленькую служанку. Ее повествование подошло к концу, и он хотел было развести руками и отправить всех восвояси, чтобы в одиночестве подумать над этим, как вдруг в помещение влетели запыхавшиеся сыщики, которых он отправил на место действия.

— О справедливейший! — выдавил, задыхаясь, первый, обращаясь к шахиншаху, но поглядывая на начальника, ибо слова эти предназначались ему. — Визирь послал нас осмотреть дерево, и не напрасно!

— Акт, жертвой которого чуть было не стал дарога, — вторил ему другой, — это преступление!

— Преступление? — переспросил Насреддин. — Почему вы так думаете?

— Потому что дерево было перерублено не до конца. Требовался всего один толчок, чтобы свалить его. Служанка сказала, удары не шли прямо перед ржанием лошади, а прекратились задолго до этого. Значит, люди, которые рубили дерево, ждали, пока человек подъедет достаточно близко, чтобы беспрепятственно задавить его.

— Резонно, — сказал кто-то из сановников. — Однако, милостивые господа, не разойтись ли нам? Раненому нужен покой, а преступников все равно уже не поймать. Да и чему удивляться? Здесь действует банда разбойников, и довольно давно.

— Ты прав, — подтвердил шахиншах. — Но я клянусь: на этот раз они не уйдут от ответа!

Все направились к дверям, и Зулейка последовала их примеру. Вдруг, что-то вспомнив, она вернулась к постели дароги и положила на покрывало платок.

— Что это, дитя? — спросил раненый, с улыбкой глядя на нее.

— Ты потерял, господин, — ответила она смущенно. — А я подобрала.

— Я не ношу платков, — был ответ. Амир-Кабир быстро подошел к ним и взял платок в руки. Развернул небрежным жестом, прочем что-то и усмехнулся в бороду. Глаза его хищно блеснули, но, справившись с собой, он громко позвал шахиншаха. Тот немедленно вернулся в комнату, а за ним пришли и остальные. Амир-Кабир обвел их торжествующим взглядом, и им стало не по себе: обычно спокойные, умиротворенные глаза старого визиря метали молнии.

— Ты сказал, о шахиншах, — тихо, но отчетливо проговорил он, и всем послышался клекот орла в его голосе, — что преступник не уйдет от ответа. Так любуйся! Виновный рядом с тобой!

Он высоко поднял развернутый платок, и все четко увидели на заляпанном грязью полотне красные, как кровь, буквы, складывающиеся в слово — Мар.

Ошеломлённые советники молчали долго. Амир-Кабир, вполне удовлетворённый эффектом своих слов, лишь усмехался в бороду, наблюдая за Зулейкой. А та, осознав, что основную улику отдала именно она, застыла в ужасе. Ей было, чего бояться: Мар не был тем человеком, кому можно было беспрепятственно перебежать дорогу. И хотя опомнившийся первым шахиншах тотчас же отдал приказ об аресте министра, он все ещё продолжал быть самым опасным существом Мазендерана. Даже чёрная мамба не была так опасна, как он. Но он, помимо этого, обладал ещё и незаурядным умом и, когда жандармы пришли за ним в его покои, не стал сопротивляться, прекрасно понимая, что это может причинить вред только ему самому. Но это не помешало ему все-таки попытаться заявить о себе как о важной персоне.

— Делайте со мной все, что хотите, господа, — сказал он своим конвоирам, когда они захотели связать ему руки, — но не ограничивайте элементарную свободу движений! Вы вольны арестовать меня. Но учтите: после вам придётся худо.

Стражи закона не обратили на его слова никакого внимания и продолжали своё дело. Они водворили его в камеру, одну из тех страшных мешков, в которых было сыро, темно, водились крысы и всякая дрянь. Здесь можно было встретить скорпионов, тарантулов или перепутать безобидную ящерку со смертельно ядовитой. В помещении, куда поместили Мара, десять лет назад умер узник, и его кости до сих пор лежали на полу. Мар, очутившись в темноте, сделал несколько шагов вперёд, упёрся рукой в скользкую стену. С криком омерзения отпрянул он назад, и под ногами его захрустели останки преступника. Волосы его встали дыбом, он отшатнулся, забился в противоположный угол, не пытаясь больше осмотреться на ощупь. Глаза вскоре привыкли к темноте, и он смог увидеть убранство своей темницы. Это открытие настолько поразило его, что он испустил дикий крик: для него эта ночь, как и все последующие, обещала быть долгой.

Впрочем, такое обещание это время суток дало не только ему. Зулейка, немного оправившись от потрясения, тотчас же поспешила оставить визиря, советников и раненого в покое. Последнего она уверила, что не оставит без помощи. Но если бы она не знала, что через день вернётся лекарь, за которым уже послали, она бы не смогла дать такой обет. Это была бы слишком большая ответственность для привыкшей быть маленькой Зулейки. Она очень не хотела, чтобы её считали безответственной, но не собиралась доказывать обратное путём забирания на свои хрупкие плечи работ, требующих высокого к себе внимания.

Вбежав к себе и почувствовав едкий запах дыма, неясно откуда взявшийся, она прислонилась к двери спиной и замахала перед собой руками, чтобы прогнать его. Интересно, откуда он взялся? Из-за тонкой стенки доносились звуки скрипки и бубна: Мадина продолжала свои танцы, будто бы ничего и не случилось. Ну и пусть, а то она, Зулейка, будет дрожать ещё больше. Она шагнула было к окошку, собираясь проветрить ячейку, как вдруг под её легкой ножкой захрустело что-то. Она нагнулась, подняла бумагу, резко выделявшуюся в неярком свете вечерних сумерек. Девушка поспешно зажгла лампу, дрожа от мыслей, которые ей были услужливо предоставлены её пылким воображением. Записка, разумеется, от разбойников, думала Зулейка, холодея. Они убьют её, и никто не будет горевать о ней… Даже Мадина… Медленно перевернула она лист, поднесла к огню. Стали видны чёрные буквы: «Не гневайся, о синеокая, на раба твоего. Ослеплён он красотой твоей и не способен более существовать без тебя. Приходи сегодня к розовому мальчику с гусем. Обещаю тебе: с тобой ничего не случится».

Подписи не было. Несчастная Зулейка поняла из письма только то, что её очень ждут у розового мальчика, но этого оказалось достаточно. Почему-то появилась уверенность, что никто не причинит ей сегодня вреда. Её просто ждут: она нужна! Одна только эта мысль была способна заставить её броситься к розовому мальчику. Надо же, она, маленькая Зулейка, понадобилась кому-то! Мадина, да и любая другая служанка, непременно доложили бы о письме куда следует, а эта девушка, всю жизнь чувствовавшая себя ненужной, не была способна хладнокровно отнестись к посланию. И она, предварительно уничтожив бумажку, поспешно вышла в сад.

Розовым мальчиком обитатели дворца называли скульптуру в дальнем конце сада, высеченную из розового кварца. Здесь было очень красиво: сюда доходила бухточка, скрытая от основного водоема густыми зарослями высоких кустарников. Статуя стояла около самого берега, и, сев на мраморную скамью, окружающую её постамент, можно было коснуться носками туфель воды. Почти все обитатели дворца спасались здесь от жары, но Зулейка не любила это место. Оно казалось ей слишком таинственным. Но сегодня она летела туда как на крыльях.

— Ты пришла, о златокудрая! — прошептал кто-то звенящим от напряжения голосом, едва она ступила на поляну. Она обернулась и вскрикнула от неожиданности. Страх парализовал её. На дорожке, тщательно выметенной дворовыми, стоял Эрик. Лицо его было по-прежнему скрыто маской, а желтые глаза, всегда такие холодные, смотрели на неё с пугающей нежностью. Чего он от неё хочет?

— Простишь ли ты когда-нибудь Эрика? — спросил он, беспомощно заглядывая в её широко раскрытые глаза. Она лишь недоуменно качнула головой. — Эрик осмелился писать тебе, повелительница дум моих.

Как ей сейчас не хватало французского, на который двор Мазендерана все же перешёл! Язык был так бесстыден, так беззащитно прост, так скуп на полупрозрачные занавеси, что она невольно завидовала французам: им не приходилось часами раздумывать над смыслом одной-единственной фразы, которую можно было толковать десятью разными способами. Персидский богат на сравнения, речь его льётся плавно, словно песок в песочных часах, но сейчас ей очень хотелось перейти на французский с его быстрыми, гортанными звуками, словно ручеек журчит. Она бы мигом поняла, что хочет человек в маске. А тот вдруг еле слышно застонал и опустился перед ней на колени. Она в испуге посмотрела на него и бросилась вперёд.

— Что случилось? — залепетала она, невольно обвивая его руками, и скорее услышала, чем почувствовала, как рвётся из его груди сердце. — Тебе плохо, господин?

— Не называй меня господином, — мягко перебил её Эрик, хватая её за руку и прижимая ладошку к груди. — Слышишь? Там бьется сердце. Оно изнывает от чувства, переполняющего его. Оно разорвётся, если чувство это не найдёт выход. Эрик слышал, ты умеешь врачевать. Так помоги мне! Вылечи! Только в твоих силах сделать это, потому что чувство это есть любовь и направлено оно на тебя.

— Тише! — Зулейке отчего-то стало легко-легко, а голова закружилась. — Это в самом деле серьёзная рана, но тебе не грозит смерть от неё, потому что я тоже люблю тебя! Моё сердце тоже разрывается от любви и истекает кровью. Но теперь мне ничего не страшно: ты со мной, свет моих очей!

— Зулейка! — благоговейно прошептал человек в маске. Он осторожно коснулся пальцами её лица, обводя губы, брови, глаза, скулы, а после вздохнул: — К сожалению, это все, что я могу себе позволить, Зулейка. Иначе я пораню тебя краями своей маски.

— Так сними!.. — начала она, заглядывая ему в глаза, но он ласково провёл пальцем по её губам, вынуждая замолчать.

— Ты испугаешься, если увидишь это, — горько засмеялся он. Девушка покорно кивнула, прижимаясь к нему своим юным, не сформировавшимся до конца телом. Эрик обнял её и поднял взор к небу, благодаря Бога за крупицу счастья, посланную Им. Ведь до этого никто никогда не обнимал его. Все боялись. Он почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы благодарности. Он ощущал в своих сильных руках хрупкое тельце и нежную душу возлюбленной и боялся за неё. Если он все ещё был нужен султанше и шахиншаху, то служанка не представляла для царственной четы никакой ценности. Узнай они их тайну, не миновать беды. Поэтому он осторожно взял Зулейку за плечи и легонько встряхнул:

— Никто не должен о нашей любви, малютка, — сказал он. — Слышишь? Ни одна живая душа. Иначе нам придётся очень плохо.

— Даже Мадина? — девушка посмотрела на него круглыми от страха глазами. Все-таки зря он её напугал. Или пригодится? В конце концов, это будет нелишним.

— Даже Мадина, — кивнул он, вновь привлекая её к себе. — Ты ведь хочешь счастья для неё? Ей будет лучше, если она не будет знать об этом. Ты же беспокоишься о её безопасности?

— Конечно! — она очень серьёзно кивнула, отстраняясь от него, чтобы еще раз взглянуть в его золотые глаза. Он ласково улыбнулся и подвёл её к скамье. Страшная рана в его душе, оставленная отвратительным к нему отношением, понемногу затягивалась, причиняя ему самую сладкую боль, какую ему только приходилось испытывать. Зулейка в самом деле была чудесным врачевателем.

Они сидели так долго, пока не взошла луна и не озарила своим серебристым светом весь сад. Эрик вздрогнул, будто очнулся ото сна, и взглянул на девушку. Она откинулась на холодный мрамор и замерла так, тихо посмеиваясь собственному счастью. Лунный поток неспешно тек вокруг неё, освещая тёмный платок, из-под которого блестело золото волос. Она подняла на него свои лазоревые глаза, и он задохнулся от любви, переполнившей его сердце. Они смотрели друг на друга, не в силах разорвать эту связь, и не заметили, как за густыми кустарниками зашевелилось что-то и полная фигура засеменила ко дворцу, переваливаясь с боку на бок. Она вбежала в чёрный ход, и первый же факел осветил Сару; лицо её было перекошено от торжествующей злобы. Она видела, как Эрик вошел в ячейку Мадины и Зулейки, и решила, что он оставит девушкам что-то. Прочитав записку, она мигом поняла, какие выгоды можно извлечь из этого, и ее черное сердце наполнилось гадкой радостью.

Да, она наконец-то сможет отомстить противной Мадине за унижения, которым она неоднократно подвергала её. Настал момент мести! Мадина души не чает в Зулейке, так пусть увидит, что сделает с ней султанша, как только узнает о её чувствах к архитектору! Пусть её сердце разорвётся на тысячу кусочков, чтобы она сполна заплатила за все! Пусть валяется, растоптанная: после того, что произойдёт, она не сможет ни танцевать, ни рассказывать сказки, а ни на что другое она не способна. Горе тебе, Мадина! Горе всякому, кто осмелится указывать Саре! Но стой… Нет, нельзя рассказывать об этом сейчас: они ничего пока не сделали, а четырёх свидетелей у неё нет. Придётся подождать. Но это ожидание не будет долгим: они непременно что-то совершат, а она, Сара, заметит и запомнит. А потом доложит…

Однако, шло время, а они ничего не предпринимали. По-прежнему встречаясь у розового мальчика, они постоянно говорили о чем-то. Зулейка сидела на скамье, взяв руки Эрика в свои, а тот смотрел на неё, по-собачьи преданный, и не мог насмотреться. Иногда они замолкали, и тогда тучки набегали на всегда чистые глаза архитектора. Он все вообще задумывался: что будет дальше? Так не могло продолжаться вечно: Зулейка, да и он сам, уже не могли удовлетвориться беседой. Чистая девушка не знала, чего ждёт её тело, а вот он, чудовище, которого впервые кто-то полюбил, отлично понимал, что произойдёт, перестань он контролировать себя хоть на минуту. Но каких же трудов стоило ему сдерживаться…

Процесс над Маром двигался медленно. Впрочем, никто не сомневался, что хитрый, как лис, Амир-Кабир попросту выжидает, не желая вываливать все факты шахиншаху на стол: он чувствовал, что это будет только на руку Мару. Но вот одним прекрасным днём, он объявил последний суд. Это произошло, когда юный фарвардин наследовал эсфанду, когда мазендеранские столы ломились от обилия угощения: здесь можно было увидеть множество разнообразной зелени, уксус, облепиху, чеснок, яблоки, сумах и саману — предметы, начинающиеся на «син(1)». По традиции на новогоднем столе обязательно должны присутствовать семь таких наименований. Обычай так и называется: «хафт син» — «семь син». И вот в это самое время Амир-Кабир вдруг ожил и приказал привести преступника к шахиншаху для вынесения окончательного приговора. Присяжные собрались тут же.

— Вот уже полгода, — начал визит, поглядывая в свои исписанные ровным насхом(2) записи, — как мы бьемся над решением одного страшного злодеяния, совершенного этим человеком, — он указал на Мара, хотя это было лишним: все и так уставились на него, а он, вполне оправившийся от потрясения в свою первую ночь в тюрьме, ответил им вызывающим взглядом. Амир-Кабир продолжал: — Позвольте же мне пролить немного света на эту картину. Давным-давно в Ширазе родился у бедной швеи мальчик. Звали его Шахзад Азал. С раннего детства выставлял он на всеобщее обозрение свою чудовищную сущность: без устали стрелял в голубей, кидал камнями в убогих, таскал фрукты из соседних садов, не проявлял должного уважения к старшим и в конце концов попался на краже гуся. Его осудили, заклеймили и отправили с остальными ворами в пустыню, но по дороге он сбежал, вступил в шайку разбойников, провёл с ними несколько дел. Между прочим, это они напали на Тамару Мариашвили, следовавшую с двумя своими сыновьями из Шахривара в Тегеран.

Один из советников издал горестный стон: Тамара была его первой и любимой женой. Обстоятельства её смерти до сегодняшнего дня оставались неизвестными. Старик, согнутый временем и горем, вперил в преступника грозный взор, вытянув перед собой трясущуюся руку:

— Ты! — прохрипел он. — Ты убил их! Она умоляла тебя не трогать детей, а ты убил их! Vay-meh, Allah(3)!..

Остальные присяжные сочувственно молчали. Они хорошо помнили весёлую и добрую Тамару, и весть о её смерти на некоторое время выбила их всех из колеи. Они прекрасно понимали горе Бердиа и были готовы поддержать его решение.

— Да, он убил Тамару с сыновьями! — продолжал Амир-Кабир, и понемногу опять воцарилась тишина, прерываемая лишь иногда горестными восклицаниями несчастного вдовца. — Когда же разбойники оказались недалёко от Мазендерана, он решил обосноваться здесь. Он стал писцом, пробился на более высокую должность, и только я мешал ему приблизиться к тебе, о шахиншах. Ему ведь было мало того влияния, которое он оказывал на тебя, будучи простым министром. Он призвал на помощь свою шайку, и они вот уже четыре года рыскают по окрестностям, гадая, как бы им добраться до меня. На беду дароги, я обмолвился при Маре, что жандарму известно все; это решило его судьбу. Мой слуга выследил Азала, там же установил его фамилию, передал мне, а дальше — дело техники. Мне удалось узнать о нем все, что я сейчас рассказал вам. Я предпочёл ждать, пока он нанесёт первый удар, и дарога чуть было не поплатился за это жизнью.

— Правда ли все, что было сказано выше? — спросил шахиншах, отворачиваясь к окну, чтобы не видеть Мара, который так долго обманывал его. Ему до сих пор было непонятно, почему он так поверил этому мошеннику. Верно, здесь не обошлось и без колдовства. В просветленной памяти услужливо выплыло: никакой магии не существует. Так почему он и сейчас так бешено хочет, чтобы все, что сказал Амир-Кабир, оказалось ложью? Но, судя по всему, надеждам его не суждено сбыться.

— Все правда! — твёрдо ответил Мар. Шахиншах вздохнул и закрыл глаза. — Я в самом деле совершил все, о чем вам поведал визирь, да сгорит он в геенне огненной! И я горжусь своими поступками! Никто, кроме меня, не смог сделать больше, чем я! Как жаль, что дарога все же выжил. Я-то надеялся утянуть с собой и его…

— Это твоё последнее слово? — спросил Амир-Кабир, дождавшись заминки. Мар сверкнул своими змеиными глазами:

— Пропадите вы все пропадом! Будьте все прокляты! И особенно та девчонка, что отдала вам мой платок! Горе тому, кто полюбит её!

На губах его выступила пена, глаза страшно вращались в глазницах, волосы растрепались. Он производил впечатление помешанного, и все невольно отшатнулись от него, словно боясь, что его бешенство перейдёт к ним. Один визирь оставался спокоен.

— Бердиа! — проговорил он. — Считаешь ли ты Шахзада Азала, известного тебе под прозвищем Мар, виновным?

— Считаю! — не задумываясь ни на минуту, ответил несчастный старик, поднимая на него измученные глаза. Его пышные седые баки тряслись от гнева. Амир-Кабир повернулся к следующему советнику, но тот, не дожидаясь его слов, поспешно сказал:

— Виновен.

Один за другим говорили все двенадцать присяжных, и никто из них не колебался в своём приговоре. «Виновен!» — слышалось отовсюду. Мар без страха смотрел в лица советников, и те невольно отводили взгляд, хотя в их душах не было жалости к осуждённому. А тот ничем не выдал своего ужаса перед завтрашним днём: на восьмое фарвардина была назначена казнь. Шахиншах махнул рукой, и два дюжих жандарма подхватили преступника под руки и вновь водворили в камеру. И только оставшись один, он дал волю своим эмоциям. С воем бросался он на скользкие стены, рычал, как зверь, и кости умершего хрустели и ломались под его сапогами. Огонь занимал позиции в его мозгу: Мар сошел с ума.

Рано утром за ним пришли солдаты. Он попытался спрятаться от них в углу, но был тотчас схвачен и посажен в телегу. Руки и ноги ему связали, и он лежал на дощатой платформе, словно чурбан. Конвой не обращал на него никакого внимания, и мало-помалу он опять начал буйствовать. Тогда один из солдат ткнул его штыком под ребра, и Азал ненадолго затих. Но как только телега начала замедлять ход, он опять забился на дне ее, и тому же солдату пришлось оглушить его ударом приклада. Жандармы поднесли его к вырытой еще с вечера узкой и глубокой яме, бросили его туда и принялись закапывать, мерно стуча лопатами. Через десять минут из ямы торчала только его голова. Солдаты забрались в телегу и уехали в остан, оставив преступника в пустыне.

Удостоверившись, что люди покинули это страшное место, из-за бархана выбежал волк и, крадучись, приблизился к Мару. Из-под облаков выплыли грифы и хищно разинули свои страшные клювы, откуда несло падалью. Волк принялся копать мягкий песок, стремясь добраться до горячей крови, ток которой шумел в его острых ушах. Грифы безбоязненно опустились рядом, и один из них обрушил удар своего сильного клюва на голову несчастного, раскроив тому череп.

— Будьте прокляты! — выдохнул Мар, мигом придя в себя, и тьма, выпустившая его ненадолго, навеки поглотила его.

(1) "син" — буква персидского алфавита

(2) Насх — ровный шрифт, где все более-менее ясно

(3) Vay-meh, Allah! — О Аллах, горе мне! (с грузинского)

             Казалось, после смерти Мара ничто не угрожает благополучию в стране. Шахиншах осмелился ненадолго покинуть Мазендеран и навестить султанш, оставшихся в Тегеране. Конечно, Анизо готова была рвать на себе волосы от ревности, но не смогла удержать правителя в остане. Впрочем, она взяла с него слово, что он вернется, как только она пошлет за ним. Тем более, что новый дворец был почти достроен, ей хотелось поскорее переселиться туда, а приличия не позволяли этого. Султанша нетерпеливо металась по дворцу, перебрала все свои наряды, пропустила сквозь пальцы все украшения и почти ежедневно вызывала Эрика, садилась на лошадь и неслась по лесу, по степи. Иногда они добирались и до пустыни. Впрочем, француз тотчас же поворачивал обратно. И Анизо тогда ненадолго обижалась на него и в следующую прогулку брала с собой Мадину. Вдвоем они бесстрашно углублялись в бесконечные барханы, чтобы потом с сожалением вернуться. Султаншу влекла пустыня, Мадину она отталкивала.

             Танцовщица не любила желтый цвет, напоминавший ей радужку глаз Эрика, которого она продолжала недолюбливать. Конечно, она видела, что он никогда не пойдет против страны, но что скрывается за его маской? О чем он думает, когда его страшный взгляд останавливается на Зулейке? И почему он смотрит на нее столь часто? Уж не зреет ли в его дьявольском уме хитрый и ужасный план? А если зреет? Откуда ждать нападения? Мадина, не любившая Мара, но никогда не считавшая его предателем, была поражена тайной его чудовищной души. Она все еще не могла оправиться после такого удара в спину и везде теперь видела предателей.

             По натуре своей молчаливая, она копила все внутри, и это делало ее еще более подозрительной. Она стала следить даже за Зулейкой! Это с наилучшей стороны показывает нам, как она изменилась. Конечно, долгими бессонными ночами, часто мучавшими ее, она проклинала свою сущность, способную подозревать единственное дорогое ей существо. Да, она была одинока: старик Жолета умер. Перед смертью он успел написать заявление, подтверждающее, что Мадина прошла у него обучение и стала профессиональной балериной. Это свидетельство открывало девушке двери во многие престижные театры мира начиная с Большого в далекой России и кончая Парижской оперой. А она и не задумывалась над этим: она была одинока.

             Что же касается Эрика и Зулейки, то эта пара была счастлива. Они могли беседовать друг с другом, они могли чувствовать руки друг друга, они могли видеть друг друга. Что еще нужно для счастья влюбленным? Каждый день, когда темнело и в сад выползали пресмыкающиеся, которых Анизо боялась, как огня, они бежали к статуе розового мальчика и бросались друг другу в объятия. Зулейка давно отбросила в сторону стыд, но сохранила честь; что может быть опаснее такой девушки? Она уже не способна возражать осторожным прикосновениям возлюбленного к своему лицу, они жгут ее, но она жаждет их. Эрик, не стесненный вопросами религии, с удовольствием предоставлял ей право пользоваться этими невинными ласками. Он отдал бы все за один только поцелуй, но проклятая маска с бахромой поранит девушку, а этого он хотел меньше всего.

             Так они и жили: Анизо пожираемая ревностью, Эрик и Зулейка сгоравшие от любви, а Мадина снедаемая своим одиночеством. Увы! Любое из этих состояний опасно: султанша злилась чаще обычного, пара рисковала умереть от счастья, а у танцовщицы портился характер. И если первые два процесса были обратимы — достаточно было всего лишь вернуть шахиншаха и Эрику перейти в ислам, — то счастье Мадины было доступно лишь при несчастье француза: ей требовалась Зулейка. А Эрик был ревнив и не собирался делить девушку даже с ее лучшей подругой. Тем более с ее лучшей подругой. Хотя он почти смирился с характером Мадины, узнав ее покороче со слов не скупившейся на похвалы Зулейки.

             Однажды в один из душных вечеров Мордада, когда луна светила в полную силу, Зулейка сидела на скамеечке под скульптурой, положив голову на плечо Эрику. Руки их переплелись в сложном узоре, который отличает искренне любящие сердца. Девушка любовалась маленькими недвижными светлячками в безоблачном небе. Ей казалось, они перешептываются между собой, дрожат от неуловимого смеха и видят все вокруг. Она слегка повернула голову и встретилась с мягкими, полными любви глазами влюбленного. Эрик слегка улыбнулся ей:

             — Сегодня прелестный вечер, свет очей моих, — прошептал он. Она лишь кивнула. — Завтра возвращается шахиншах. Утром Эрик покажет ему дворец. Он закончен! Эрик будет свободен! Мы будем свободны! Здесь Эрика держало только строительство. Зулейка хочет бежать со мной?

             — Бежать? — она отстранилась от него, внимательно посмотрела в золото глаз. — Бежать отсюда… Туда, где не будет Мадины и Персии? Ты хочешь лишить меня родины?

             — Я хочу освободить тебя от гнета Анизо! — почти выкрикнул Эрик. — Я больше не могу видеть, как она унижает тебя! Это разрывает мне сердце. Бежим, Зулейка!

             — Но Мадина…

             — Я окружу тебя роскошью! Ты будешь самой уважаемой дамой во Франции! На званые ужины в твоем доме будет стремиться попасть весь свет. Все будут завидовать твоему положению. Убежим!

             — Да, — выдохнула девушка, оглушенная этими обещаниями и ослепленная видениями. Они и не могла сопротивляться чарам Эрика, которые тот, впрочем, задействовал без всякого злого умысла. Он даже не заметил, как загипнотизировал ее. Он и сам был загипнотизирован своими словами, искренне веря, что сможет предоставить Зулейке все то, что обещал. А она при всем желании не могла обладать этим: она родилась в семье простолюдинов и не могла отрешиться от ощущения себя служанкой. Но ни он, ни она не подумали об этом, поглощенные любовью и сказкой.

             — Светлячки видят все, — сказала Зулейка, смеясь. — Они не дадут Эрику обмануть меня. Ты ведь не разыгрываешь меня, Эрик? Я буду очень несчастна, если это окажется пустыми словами. Я жертвую Мадину и родину во имя свободы и счастья, и мне хочется, чтобы эта жертва оказалась достойной того, что ты обещаешь мне.

             — О каких светлячках говорит Зулейка? — недоуменно спросил Эрик, ласково поглаживая ее по плечу. — Сейчас слишком жарко для светлячков. Они погибнут от духоты. Им нужен свежий воздух, а где Эрик возьмет свежий воздух летом?

             — Наверху, — девушка показала в небо, где загорались последние звезды. — Они не двигаются, не летают, но все видят. И они не дадут Эрику огорчить Зулейку.

             — Это звезды, — улыбнулся француз. — Когда мы убежим, я расскажу тебе о них. Может быть, даже отведу в обсерваторию, и ты увидишь их вблизи. Они в самом деле видят все, что происходит на земле. Но у Эрика и в мыслях не было обманывать Зулейку. Он слишком дорожит ее обществом, чтобы так расточительно тратить ее доверие к нему.

             — Сними маску, — вдруг перебила она его, следя за ним из-под полуопущенных ресниц, оттенявших бледность ее щек. Эрик вздрогнул. — Сними! Я не испугаюсь, не закричу… Должна же я знать, с кем убегаю, бросив подругу и родину! Я не оттолкну, господин мой, сними! Поклянемся в вечной верности друг другу: ты снимешь маску, а я платок. Прошу…

             Он сдался. Она предложила ему вновь увидеть ее чудесные светлые волосы, и он сдался. Эрик встал со скамьи и отошел в дальний конец площадки. Песок, которым была посыпана дорожка, противно скрипел под ногами. В растерянности он пнул камешек, и тот отлетел в кусты. Эрик думал только о своем уродстве, поэтому не услышал легкого возгласа, последовавшего за полетом камешка. Руки Эрика медленно приблизились к маске, зацепились за край и, нехотя, лениво, отбросили в сторону. Он повернулся к девушке. Луна, кокетка, скрывающая многое, на этот раз не пожелала завернуться в пеньюар из облаков, ярко освещая поляну. Зулейка впилась глазами в его лицо, в эту страшную живую маску, пришедшую на смену маске с бахромой. У него была желтая, туго обтягивающая кости кожа; из темных глазниц сверкали золотистые глаза, ресниц не было; прорезь на месте рта изогнулась в немом страдании. Голова его была похожа на череп.

             Девушка застыла, не в силах оторвать взгляда от этого живого трупа. Из глаз ее тихо текли слезы. Эрик подошел к ней, опустил веки. И вдруг он почувствовал, как мягкая, нежная, маленькая ручка гладит его по щеке. Зулейка, плача, стянула с головы платок, и по плечам ее рассыпались золотистые кудри. Эрик поднял на нее взгляд; она улыбнулась. Как получилось, что губы их встретились, не знает никто. Но оба понимали, что сейчас принесли друг другу клятву, нарушить которую значило лишиться жизни.

             Ночью, как и было объявлено, вернулся шахиншах. Но, несмотря на усталость, не пожелал спать дольше обычного, и уже в полдень торжественный кортеж въезжал в новый дворец. Он был выстроен из белого мрамора и имел форму куба. Часть фасада выдавалась вперед. Дверь скрывалась в ажурной арке. Во внутреннем дворе находился прямоугольный искусственный пруд. Все это было выполнено в кремовых тонах с вкраплениями небесно голубого: Эрик знал толк во вкусах персидской знати. Султанша веселилась, бегая по своим новым покоям, слуги переносили вещи, а Амир-Кабир выслушивал распоряжения шахиншаха. Визирь продолжал пользоваться уважением придворных, но расположение правителя он утерял. Тот понял из его обвинительной речи, что министр давно подозревал Мара, на которого полагался Насреддин. Это значило, что Амир-Кабир не верил выбору своего правителя. И он отдалился от визиря, ничем почти, впрочем, не выдавая своей враждебности.

             Пришел уполномоченный Анизо и передал ему, что султанша желает видеть его на празднике, который она устраивает вечером в честь переезда. Шахиншах согласился. Он не мог не согласиться, хотя государственные дела не ждали. Кивком отпустил он Амир-Кабира, сел за стол, взял в унизанную перстями руку перо, занес его над бумагой и задумался. Дворец был великолепным. Архитектор потрудился на славу. Насреддин мог бы пожаловать ему что-то, но не хотел. Несмотря на множество услуг, которые ему оказывал Эрик, что-то отталкивало от него шахиншаха, заставляло желать его смерти. И эта же черта притягивала к нему Анизо. Она же побудила строителя создать в новом дворце комнату пыток, отличавшуюся во многом от старой. Она привела в ужас правителя, но восхитила Анизо.

             Комната эта представляла собой правильный шестигранник, стены которого были покрыты зеркалами. По углам размещались вставки из железных пластинок, которые могли поворачиваться на барабанах. В центре стояло дерево, целиком сделанное из железа. Ветви его были очень прочны и предназначались для самоубийц, которым невмоготу было находиться более в этой страшной комнате. Кроме того, в полу имелась пружина, открывавшая ход в подвалы дворца, к подземным водам. Комната находилась ниже всех остальных помещений; нажатием одной кнопки можно было заполнить ее водой. В одной из стен было проделано окошко, невидимое для узников, через которое можно было наблюдать за их страданиями.

             За размышлениями незаметно пролетело время до праздника. Анизо пригласила скрипачей и танцовщиц из города, чтобы похвастаться умениями Мадины и показать всем собравшимся, как надо танцевать. Слуги сновали туда-сюда, устраивая, поднося и унижаясь, а султанша возлежала в окружении знатных персов, вертя в руках крепкую и тонкую бечеву. Эрик за это время успел переговорить с дарогой, который благоволил Зулейке и Мадине, и упросил его помочь им. Их паспорта хранились у начальника полиции, и он предоставил им их. Кроме этого, он обещал вызвать судно.

             Темнеет в Персии быстро. Персидский залив поглощает солнце, и все погружается в непроглядную тьму. Анизо приказала принести свечи: прием начался. Султанша блистала в своем наряде, шахиншах — в своем величии, Эрик — в своим мастерством, Мадина — своими танцами, Зулейка — своей красотой. Никогда она не умела танцевать так, как подруга, но азы знала и танец живота исполнить могла. И она танцевала, не трогаясь с места, посылая влюбленные взгляды Эрику, и глаза ее говорили: «Для тебя танцую!» А он, показывая фокус за фокусом, улыбался, и эта улыбка шептала Зулейке: «Люблю!» Ради сегодняшнего вечера он надел белую полумаску, прикрепил нос из папье-маше и нарисовал себе губы. Султанша вертела им, как хотела, шахиншах соображал, как от него избавиться, Зулейка ждала его знака. Она почти забыла о Мадине. А та веселилась, танцевала, кидая повсюду взгляды своих огненных глаз, и немало в ту ночь было украдено сердец!

             — Зулейка! — позвала султанша неожиданно, и Эрик чуть было не выронил карты. — Зулейка, шахиншах приказывает тебя принести нам чай.

             Девушка вздрогнула. Раньше она бы обрадовалась такому приказу: это значило бы, что ей доверяют. Но теперь она испугалась. Ошеломленно посмотрела она на Эрика, взглядом приказавшего ей повиноваться, пискнула что-то и убежала. Торопливо заваривая густой чай по восточному обычаю, она почти не видела, что делает. Ее обуревали сомнения. Если это ловушка? Если Анизо узнала об их планах? Если им обоим грозит разлука? Смерти она не боялась. Любовь делала ее крепкой, словно гранит. Но султанша вполне могла придумать что-то похуже смерти.

             Она поставила дорогие чашки из китайского фарфора на поднос, поправила платок, улыбнулась своему колышущемуся отражению, глубоко вздохнула и вернулась в зал. Ковры здесь не постелили, так как мозаика пола была очень красива. Один из слуг пролил немного чая на поверхность. Зулейка не заметила подозрительного блеска, смело ступила в лужу, начиная скользить, и, испуганно ахнув, выпустила поднос из рук, падая. Звякнул и в тот же момент разбился сервиз. Султанша подняла на провинившуюся свои черные, как небо в безлунную ночь, глаза и, не меняя приветливого выражения лица, проговорила мелодично:

             — Ты разбила сервиз. Он был подарен Анизо шахиншахом. Знаешь ли ты, что тебя ждет? Молчать! — она встала на подушках, бледная, величественная. — Тебя надо бросить в огонь, чтобы ты корчилась от боли. Или гиенам, чтобы они заживо пожрали тебя. Но Анизо милостива. Она сама подарит тебе смерть. Прощай.

             Гости притихли. Мадина опустила взор, боясь увидеть в глазах подруги боль, от которой та всегда бежала и которая всегда ее настигала. Зулейка же не видела вокруг себя ничего; лицо ее было повернуто к Эрику. Он тоже не мог оторвать от нее взгляда, не веря своим ушам. Неужели же Анизо способна лишить его возлюбленной, убив ее его же способом? Какая же во всех ее действиях таилась насмешка…

             Он, широко открыв глаза, смотрел, как султанша размахивается, как лассо летит к беззащитной девушке, как охватывает ее нежную шею… Он почти слышал, как трещат ее позвонки. Хорошенькое личико Зулейки побагровело, рот приоткрылся, руки непроизвольно дернулись к горлу, царапая ногтями веревку. Все было напрасно. На губах ее выступила пена, она захрипела… И все кончилось для нее. Потухли фиалковые глаза, исчез их блеск, изо рта больше не вырывалось свежее дыхание; губы поблекли. Мадина, испустив дикий крик, бросилась к ней, обвила ее голову руками, зарылась в платок, прикрывавший волосы. «Люблю…» — прошептала несчастная, и глаза ее закрылись. Кого имела она в виду? Мадину? Родину? Эрика? Или всех сразу? Никто не знает…

             Гости пожали плечами и вновь вернулись к своим развлечениям. Из коридора вышли два стражника и, подняв тело Зулейки, хотели вынести его во двор, но Мадина вцепилась в него мертвой хваткой и никак не желала отпускать. Двум взрослым мужчинам стоило большого труда оторвать от покойной пальцы ее подруги и отбросить ту в сторону. Впрочем, она тотчас же вскочила на ноги и выбежала за слугами. Эрик, помедлив и извинившись, вышел за ней.

Мадину он нагнал лишь в самом конце сада, у двери, ведущей на дворцовое кладбище. Здесь стояла хижина, где умершие проводили свою последнюю ночь на Земле, чтобы после отправиться на небо. Танцовщица замерла у входа, сгорбившаяся, жалкая, какая-то потрепанная. Через плетеное окошко она пожирала глазами тело Зулейки, лежащее на столе. Она не смела войти, хотя двери были открыты: она благоговела перед величественной картиной смерти. Зулейка всегда олицетворяла собой Жизнь: легкая, веселая, миниатюрная, она была похожа на синичек, что чирикали у султанши в зале в золоченых клетках.

Эрик приблизился к Мадине. Он всегда считал, что она не способна на высокие чувства, что слишком цинична, слишком насмешлива, слишком непочтительна. А сейчас, глядя на ее полную покорности позу, на скорбное выражение лица, он не мог не признать, что иногда ему удается замечательно ошибаться. Мадина любила Зулейку так же, как и он сам, и наверняка испытывала то же, что и он: бесконечную пустоту в душе, черный провал, который может заполнить лишь друг, да и то не до конца. Оба были одиноки: Эрик отталкивал всех своим статусом верного слуги султанши, а Мадине не хотелось иметь ничего общего со служанками. Француз шагнул еще ближе, и под его ногой захрустел песок. Девушка дернулась, мгновенно превращаясь из беззащитного королька в гордого ворона.

— Прочь! — прошипела она, и Эрика словно холодной водой облили. — Прочь! Ты не посмеешь нарушить ее покой! Убирайся к тем, кто тебя послал! Шахиншахский прихвостень!

— Эрик никогда не был прихвостнем, — гордо ответил тот, и Мадина потупилась. — Я служу шахиншаху и султанше, пока от этого есть польза для меня. Как только они перестанут быть источником нужного мне, я оставлю их. Теперь же поговорим о Зулейке…

— Не называй ее имени! — в глазах Мадины, подернутых дымкой безумия, плескались слезы, горло сдавило стальными тисками. — Кто ты такой, чтобы называть ее по имени? Что ты сделал ей, что берешь на себя это право? И почему ты здесь? Разве не было бы для тебя продуктивнее идти сейчас к султанше и веселиться вместе с ней?

— Подожди, Мадина, — он быстро подошел к ней вплотную и схватил за запястья. Она вскрикнула, почувствовав, как руки немеют от его хватки, но он не обратил на это внимания. — Ты спрашиваешь, что я сделал ей, что имею право называть ее по имени. Но что же мне еще делать, Мадина, если ее имя — единственное, что мне осталось? Я потерял ее сегодня, когда все было готово к побегу… Я не сумел ее удержать, не спас…

— К побегу? — переспросила девушка. — О каком побеге ты говоришь?

— Как я любил ее! — продолжал Эрик, не слыша Мадины. — И как она любила меня! Меня — ящерицу, не достойную даже одного ее взгляда! Маленькая Зулейка… Я был счастлив, когда она позволяла мне дотрагиваться кончиками пальцев до ее лица, а она была счастлива, когда я произносил ее имя. Только розовому мальчику мы доверяли наши тайны, никто больше не знал об этом. Она сидела на скамейке под скульптурой, тихо смеялась и говорила мне: «Эрик…». И все дрожало во мне, когда я слышал, как она зовет меня…

— Эрик!

— Она и сейчас зовет. Ей одиноко там, бедной крошке… Но нет, Зулейка, ты останешься одна… Я не имею права лишить себя жизни, хотя я и чудовище… Слишком долго со мной мучились, чтобы я вдруг оборвал все плоды их трудов. И я не могу отомстить султанше за тебя: я знаю, что ты не одобрила бы этого… Ты всегда все прощала, да? Зулейка…

Он зашатался и рухнул на колени, закрыв лицо руками. Мадина услышала бессвязное бормотание, потом все стихло. Девушка нерешительно положила руку ему на плечо. Что-то в его голосе заставило ее поверить ему. Говорил он с таким чувством, которое не способен показать и самый великий артист, если не испытывает его. Эрик в самом деле любил Зулейку, поняла она, а Зулейка в самом деле любила Эрика. Теперь объяснялось многое в поведении этого кроткого создания: и внутренний свет, наполнявший ее, и хорошее настроение в течение последних трех месяцев. Но неужели же Зулейка собиралась бежать вместе с Эриком, забыв о Мадине? Неужели она в своем счастье перестала думать о ней? Увы, это было так. Мадина шумно вздохнула и опустила взгляд на француза, все еще стоявшего на коленях.

— Эрик.

Он дернулся, и это убедило ее, что он слушает.

— Эрик, не вини себя, — сказала она и осеклась: он и не начинал соотносить произошедшее и свою роль в этом спектакле. Эрик поднял на нее мрачный взор, от которого ей стало не по себе.

— Ты права, права! — исступленно затвердил он, раскачиваясь взад-вперед. — Я один виноват в этом! Мне стоило покрыть пол в зале толстым ковром. Он не скользит, на нем не остается следов крови или кофе — не все ли равно? Для Анизо нет никакой разницы между этими жидкостями. Она так же жадна до крови, как и шахиншах — до кофе. Он ведь не высыпается, Мадина, да… — Он уткнулся лицом ей в руки, и она вздрогнула, почувствовав мягкий бархат маски, но не отстранилась. Вдруг он резко поднял голову и посмотрел на нее снизу вверх: — Будем друзьями, Мадина! Эрик сойдет с ума в одиночестве. Будем друзьями во имя памяти о Зулейке!

— Надо заслужить мою дружбу, — сказала веско девушка. — Друзьями просто так не становятся. Но я согласна сотрудничать с тобой. Как ты сам сказал, пока нам выгоден наш союз. Мадина к услугам Эрика.

Он улыбнулся, и эта яркая, бутафорская улыбка показалась ей лишней под черной бархатной маской с серебряной оторочкой. Мадина подарила чувство страха перед ним, оставшееся от прошлого опыта, и растянула губы в ответной гримасе, которую при всем желании нельзя было назвать улыбкой. Ей было жаль этого человека, отдавшегося своей страсти и так внезапно все потерявшего; ему тем более была нужна поддержка. И она представила ему то, в чем он нуждался. Теперь они сидели в одной лодке и полностью зависели друг от друга.

Остаток ночи пролетел быстро. Эрик молился за усопшую, не задумываясь об ее религии, а Мадина обмывала тело. На рассвете пришли служители кладбища и забрали Зулейку в свои владения, куда ни один посторонний войти не мог. Обессилевшие Мадина и Эрик проводили подругу жадными взглядами: оба знали, что разлука будет долгой. Они были молоды и полны сил и вовсе не собирались покидать этот мир.

Султанша, почти не заметившая отсутствия Эрика, продолжала веселиться. Утром она отпустила гостей, но приказала им вернуться к вечеру, чтобы продолжить праздник. Уставшие танцовщицы были заменены новыми, музыканты заново полировали свои инструменты, натирали смычки канифолью, проводили шелком по лаковому покрытию, и запылившиеся и запотевшие скрипки вновь засияли. Кухарки сбились с ног, готовя все новые и новые яства, а полотеры устали оттирать грязь с мрамора. Султанша не спала, предоставив своим служанкам заниматься своими делами. А они, совершенно не уставшие за ночь, обступили Мадину, требуя рассказать им что-нибудь. Та устало опустилась на подушки, прикрыла глаза и начала говорить тихим, приятным голосом:

— Сказывают, жил одно время в Мазендеране купец. Все у него было: и бараны, и шелка, и ковры, и деньги, и золото для его жен. Сыновей своих он воспитывал в строгости, но любил их. Однако в каждом стаде своя паршивая овца, вот и у него был один сын, не слушавший его советов. Друзей у него было несчетное множество, он бросал деньги на ветер, гордясь своим богатством. Отец несколько раз пытался сказать ему: «Не те у тебя друзья!» — но все было напрасно. И вот однажды, когда стояло жаркое лето, он вновь подошел к сыну: «Посмотри на кувшин! Пока полон он, ему почет. Опустеет — отбрасывают в сторону. Так же опустеешь и ты, сын мой, подобно кувшину. У тебя есть, что предложить своим сверстникам, и они дружат с тобой. Как только попадешь в беду, останешься один. Как смог ты найти друзей, таких верных, за время, такое короткое? Давай проверим их! Ты ничего не потеряешь, сын мой, если они в самом деле преданы тебе; если же нет, приобретешь немало». Юноша согласился. В самом деле, терять ему было нечего.

— В ту же ночь, — продолжала Мадина, — отец взял острый нож, перерезал самому крупному из их стада барану горло, отрезал ему голову, завернул окровавленную тушу в мешковину и взвалил ее сыну на плечи. Вместе они отправились к одному из приятелей молодого купца, и сын, по указанию отца, постучался в дверь. Отец же прижался к стене, чтобы хозяин дома его не заметил. «Кто там?» — осторожно спросил тот. «Это я, — приглушенно ответил юноша, — я — твой друг! Отопри дверь и впусти меня поскорее». Щелкнул замок, звякнула цепочка, и дверь приоткрылась.

— «У меня возникли трудности, — продолжал молодой человек. — Мы с моим знакомым немного не поладили между собой. Во время драки он упал, сильно ударился головой и умер. Я прошу у тебя помощи и уверен, что ты оправдаешь мои надежды: ты ведь мой лучший друг!». Хозяин дома покраснел так, что это было заметно даже при тусклом прыгающем свете лампы, что он держал в руке, и, пряча глаза, сказал: «Но тебе прекрасно известно, что без меня моя семья пропадет. Если я помогу тебе, мои соседи могут заметить, как мы копаем могилу для твоего друга…» Говоря это, он потихоньку пятился назад и уже хотел захлопнуть дверь, но сын купца вовремя придержал ее ногой и воскликнул: «Ты, первый, к кому я пришел, из моих друзей, когда меня постигло несчастье, отказываешься мне помочь. Горе мне! Куда мне идти?!» «Я тебя не знаю! — отшатнулся от него бывший друг. — Прочь от моего дома!» И он захлопнул дверь.

— Купец хитро взглянул на сына. Лицо того было омрачено рухнувшими надеждами, но он отказался верить, руководствуясь только одним опытом. Почти всю ночь ходили они от дома к дому, но отовсюду их прогоняли. И когда горы Мазендерана лизнули первые лучи солнца, старый купец улыбнулся сыну и предложил ему пойти к одному из своих друзей. Юноша только рукой махнул. Через некоторое время они стучались в последние двери. «Друг, — сказал купец, — нам нужен приют. Мы должны спрятать тело человека, который погиб во время драки с моим сыном». «Нуждающийся в помощи, — с улыбкой отпирая замки, ответил торговец, — всегда получит ее от меня! Несите тело в погреб, спрячьте его хорошенько, укройте рогожей, чтобы не было видно, и заприте дверь». Отец юноши рассмеялся, откинул край мешковины, и его друг увидел баранье копыто. «Мы благодарны тебе, — сказал старый купец. — Ты один не подвел нас и предложил свою помощь, а все друзья моего сына отвернулись от него. Спасибо тебе, друг, за это. — Он обернулся к сыну и строго произнес: — Теперь ты понял, как нужно выбирать друзей? Подумай: поможет ли человек в беде? Если да, дружи с ним без опаски. Если нет — он не стоит твоей дружбы».

— Какая хорошая сказка! — воскликнула Зара. — И с тех пор сын всегда поступал так? Да, Мадина?

— Это не конец истории, — возразила рассказчица. — Подождите немного… Жили бы они долго и счастливо, если бы не тот самый первый человек, к которому они пошли вечером. Будучи злопамятным и завистливым, он поспешил донести шахиншаху на мнимого убийцу. Правитель тотчас же приказал арестовать и старого купца, и сына. И напрасно они говорили ему об их эксперименте: на рассвете их головы скатились на землю, а кровь обагрила все вокруг. Имущество шахиншах приказал забрать в казну, и вдовы с пятью детьми остались без крова. Они тоже погибли, не сумев найти себе пропитание. И во всем этом виноват был только шахиншах: если бы он прислушался к мудрому купцу, многих бед можно было бы избежать. Шахиншах и его султанши — причина страданий этой семьи. А сколько еще таких семей! — Мадина опустилась обратно на подушки, прикрыла глаза и равнодушным тоном, разительно отличавшимся от прежнего, сказала: — Вот и сказке конец.

И стало тихо. Служанки, оставившие свои дела, чтобы послушать рассказ, словно оцепенели. Слишком неожиданной была развязка. Слишком прозрачным было обвинение, брошенное девушкой в запале горечи. Она, первая из служанок, открыто винила во всем, что происходило когда-либо в Персии, шахиншаха. Это было необычно для узкого мирка, в котором жили все дворовые слуги. Правитель всегда был для них центром Вселенной, и они никогда не обвиняли его напрямую, потому что такие речи могли послужить сигналом к применению сил. А это значило бы, что и их дом, и их самих сотрут с лица Земли. Жить хочется каждому, и недовольные молчали. Иногда случались восстания, но они почти всегда несли с собой и религиозные вопросы.

Поэтому когда Мадина, переставшая бояться вообще кого-либо от горя, обвинила Насреддина, все потеряли дар речи. Ошеломленно смотря на рассказчицу, совершенно спокойно отщипывающую от грозди виноград, служанки не заметили, как чья-то пышная, неуклюжая фигура выскользнула из залы и, крадучись, поспешила в сторону покоев султанши. Анизо не спала, сидя у резного окошка. Тени от сетки падали на ее бледное лицо, и оно казалось покрытым чешуей.

— Войди! — поморщилась она, услышав робкое царапанье в дверь. Наложницы, расчесывавшие ее длинные волосы, набросили ей на голову платок, поклонились и все так же молча исчезли. Султанша нетерпеливо обернулась и заметила в дверях высокую, но расплывшуюся фигуру. Девушка нерешительно мялась на пороге, кидая на Анизо робкие взгляды. Та улыбнулась ей, протянула руку:

— Говори.

— О госпожа! — воскликнула Сара, бросаясь ей в ноги. — Позволь мне удостовериться в том, что все сказанное мной не будет приписано мне позже, когда ты воспользуешься этим.

— Говори, — повторила Анизо.

— Окружение шахиншаха, пошли ему Аллах много лун жизни, и твое, госпожа, прогнило изнутри, — сказала девушка негромко, подобострастно смотря на Анизо снизу вверх. — Твой слуга, человек в маске, Эрик, и Зулейка, девушка, погибшая вчера, они не оправдали твоего доверия. Они тайно встречались у статуи розового мальчика с гусем. Уже три месяца, как я слежу за ними, и ни разу они не попытались не нарушать наши обычаи. Зулейка позволяла твоему Эрику прикасаться к ее лицу, а тот смотрел на нее, как на божество. Не должен мужчина смотреть так на женщину, вспомни, госпожа! А не далее как позавчера служанка сняла свой платок и позволила ему любоваться светлыми волосами. Лучи луны так и переливались на них…, а Эрик, последовав ее примеру, отбросил в сторону свою маску и открыл свое лицо. Я чуть было не умерла от страха, увидев его физиономию. Это нечто ужасное, султанша! Но гораздо ужаснее то, что они собирались бежать! Только смерть Зулейки помешала им! Твоей рукой, госпожа, руководил сам Аллах: ты расстроила их планы.

— Я рада, что смогла помочь высшим силам, — надменно кивнула Анизо, почти не обратив внимания на абсурдность сказанного: как могла Сара передавать ей благодарность от Аллаха? Сара — ничтожнейшая из ничтожнейших! Но тщеславная султанша, слышавшая только то, что желала слышать, и видевшая только то, что желала видеть, не задумывалась о правильности своих суждений. В угоду своей гордости она отказывалась от всего. Это стоило таких жертв, считала она.

— Это все, что ты хотела сообщить мне? — спросила Анизо, отворачиваясь к окну. Сара сделала шаг вперед:

— Нет, госпожа.

— Что же еще?

— Твоя танцовщица Мадина была подругой Зулейки, — тихо, словно боясь, что девушка ее услышит, сказала служанка. — Всю ночь ее не было рядом с тобой, ее и Эрика. А сейчас наши товарки попросили ее рассказать нам историю. Она исполнила их волю. История была нравоучительной, истинной, пока Мадина не поведала нам конец. Госпожа, она открыто выступила против шахиншаха! Это нельзя оставлять безнаказанным! Она подает нам дурной пример; если так пойдет, все служанки могут начать так относиться к правителю.

— Змея! — прошипела Анизо, скорее расстроенная, чем разъяренная этой новостью. — Я пригрела ее, дала ей кров, позволила научиться танцевать, а она подло предала меня! Меня, ее благодетельницу, покровительницу всех ее затей! Да сгорит она в дьявольском огне, черная мамба!

— Успокойся, госпожа, — почтительно произнесла доносчица. — Пустыми проклятиями ты ничего не добьешься. Лучше подумай, как ты будешь мстить ей. Это нельзя простить, госпожа, и ты это прекрасно знаешь.

— О да! — крикнула султанша. — Я уже вижу, как петля затягивается у нее на шее! Ведь не зря же Эрик построил чудесную комнату пыток! В нее надо кого-нибудь поместить! Пусть и испытает…

— Не забудь, госпожа, — вставила Сара, — что он тоже предал тебя…

Анизо в бешенстве рванула шелковую занавеску. Красная пелена застилала ее глаза; она почти не понимала, что делает. Но уже через минуту ее разум был ясен, как небо в ордибехеште. Судороги гнева пробегали по ее красивым рукам, глаза метали молнии. «Берегитесь, Эрик и Мадина! Не миновать вам расправы!» — стучало в ее мозгу.

Дневное солнце опасно на Востоке. Вначале оно ласково греет усталого путника, дает ему живительное тепло, столь необходимое после ночного холода пустыни, и мы подпускаем его к себе, позволяем ему лить на нас золотые лучи. Но проходит время, и солнце, усыпив наших стражей, начинает пускать в незащищенные места все больше и больше своих воинов. И они захватывают нас, приказывая подчиниться им, и мы находимся в их власти. Если не остановить вторжение вовремя, они убьют нас, не заботясь о наших телах.

Ветер тоже коварен. Скрывая свои истинные намерения, несется он по земле, колышет травы, кусты, деревья, пылит песком в пустыне, выдувает причудливые тоннели в горах, образует ураганы, и человек, самое доверчивое существо на свете, принимает его с распростертыми объятиями. Ветер приносит с собой холод, снег, дождь, срывает крыши с домов, опрокидывает корабли, швыряет на скалы аэростаты, а человек продолжает верить ему.

«Простор на Востоке, шатер над простором; над гор седой шапкой синий гордо ковер(1)», — как сказал один мудрец. В этом природа Персии. Что бы здесь ни происходило, все это жители Востока принимают, как подарок. Редко когда обвинят они кого-то в своих бедах: персы народ спокойный. Но бывают иногда такие бури, что даже невозмутимые старики в гневе грозят кулаком горам, где живет Шайтан. И если рассердится он, горе каждому: никого не пощадит…

— Мадина! — позвала султанша служанку. Девушка устремила на Анизо ясный взгляд, ожидая продолжения. — Верные мне люди сказали, что сегодня днем ты рассказывала своим товаркам новую сказку. Я не слышала ее. Так повтори же свой рассказ, я хочу знать, о чем он. Мы все будем рады услышать твой голос. Верно, Эрик?

Султанша перевела спокойный взор черных глаз на слугу. Тот едва заметно вздрогнул: он знал, что Мадина не уйдет от возможности отомстить Анизо, пусть эта месть будет и словесной. И девушка полностью оправдала его ожидания. Медленно подняла она гордую голову, посмотрела в упор фиалковыми глазами на султаншу, подалась вперед, словно умирающий от жажды путник, встретивший на своем пути грозовую тучу.

— Расскажу я тебе сказку, госпожа, — громко сказала Мадина, и ее голос зазвенел, ударяясь о мраморные колонны. — Мудрецы Персии создали ее. Сам Саади впервые записал слова этой чудесной истории. Это даже не история: так, шесть строк. Так слушай же, Анизо!

Глаза ее загорелись мрачным огнем, и султанше показалось, что масляные лампы перестали светить. Черные тени проявились вдруг на лице Мадины, и она стала похожа на галок, что прилетают весной и гнездятся под крышами Мазендерана. Все в зале стихло. Сидящий в другом конце помещения шахиншах поспешил встать и подойти ближе. Советники перестали переругиваться между собой и присоединились к правителю. Амир-Кабир едва заметно усмехнулся и вытер усы: он знал, что так будет.

— Все племя адамово — тело одно, из праха единого сотворено, — в зловещей тишине начала Мадина. Ее хриплый, низкий голос эхом отдавался от стен: даже ковры не могли его заглушить. — Коль тела одна только ранена часть, то телу всему в трепетание впасть. Над горем людским ты не плакал вовек, так скажут ли люди, что ты человек?

Все взоры обратились к чете Каджар. Присутствующие прекрасно знали, что султанша не пролила ни слезинки, слыша о многочисленных жертвах своего народа, а шахиншах не попытался и приструнить супругу. Всем вспомнились страшные развлечения Анизо, крики, доносившиеся из пыточных, бой быков, тореадоры, пришедшие из далекой Испании… Кровь сопровождала султаншу, алая, горячая, дымящаяся… И за ней следовал и шахиншах, слабый перед женой.

Анизо, пунцовая, как роза в жаркий день, медленно поднялась с подушек и осторожно двинулась вдоль стен. Словно желтая, длинная львица, кружила она вокруг жертвы, застывшей, как изваяние. Все это действо было очень похоже на охоту. Впрочем, было и различие. Обыкновенно погибающий в пасти хищника зверек цепенеет от страха. Мадина же застыла, потому что это было ее естественным положением. Она привыкла к этому.

— Вот твоя благодарность, Мадина! — прошипела наконец Анизо, очутившись в нескольких шагах от служанки. Та даже не дрогнула. — Я призрела тебя, позволила тебе в полной мере раскрыть свои таланты, и так ты мне за это отплатила? Ты научилась здесь всему, что умеешь! Я позволяла тебе то, что не разрешала иным, хотя они ничем не отличались от тебя. И ты, моя фаворитка, так подло предала меня! Отвечай же!

— Султанша, — тихо, но отчетливо, в своей манере, сказала Мадина, — то, что ты приняла мое обвинение всерьез, доказывает, что оно небезосновательно. Я никогда не откажусь от своих слов. Я была верна тебе, пока ты не задушила мою подругу. Много могу простить я, но не смерть Зулейки. Она была единственным человеком в Мазендеране, кто любил меня не из-за моего статуса. Она не боялась меня, не ненавидела — просто любила. Она одна была способна на такую любовь. Ваше общество прогнило: чистые, светлые чувства в нем погибают. Теперь я жалею, что не сбежала по пути сюда. Тогда мне казалось, что я еду в Рай, сейчас же понимаю, что это хуже Преисподней. Все пороки представлены здесь в изобилии. Самый грязный нищий в горах, в ушлу душмана, чище, чем вы все вместе взятые. Я ненавижу вас и тебя, султанша, в особенности. Я не боюсь твоих мечей, не боюсь пыточной: я знаю, что права. Больше мне ничего не нужно.

— Ты заговариваешься, — угрожающе прошептала Анизо, обдавая ухо Мадины жарким дыханием. — Я могу сделать с тобой то, о чем ты даже не подозреваешь. В моей воле выколоть тебе глаза, вырвать язык, отрубить ноги и руки.

— Тогда ты лишишь себя возможности слушать мои сказки, смотреть, как я танцую, и плакать под звуки моей зурны, — засмеялась Мадина. — Впрочем, в любом случае этого уже не будет. Ты не сможешь заставить меня делать то, чего я не хочу. Ты знаешь меня, Анизо. Видишь, я больше не называю тебя госпожой. Как бы я не начала по примеру Запада говорить тебе вы.

— Увести ее! — крикнула Анизо в бешенстве, бросаясь на подушки и рыча от ярости. Платок ее перестал держаться на гладких волосах и норовил сползти; она не поправляла его. — Эрик! Ты мой верный пес. Только тебе могу я доверить охрану этой бунтарки. Распорядись, чтобы ее проводили в семнадцатую комнату. Как видишь, я уже освоилась на новом месте. Так не медли! Мне не терпится услышать ее стоны!

— Нет, — совершенно спокойно произнес человек в маске, даже не взглянув на оторопевшую Мадину. — Я не желаю этого.

— Да это бунт! — прошептал один советник другому. Тот кивнул, соглашаясь, и сказал:

— Единственное, чего я боюсь, это что бунт перерастет в революцию, как у французов. Нам смена власти абсолютно не нужна. Это будет слишком несвоевременно.

— Эрик! — прикрикнула на слугу султанша, топнув прекрасной ножкой и широко распахнув удивленные глаза. — Мы же были друзьями, Эрик! Не заставляй меня расправляться еще и с тобой! Если Мадину я смогу заменить, то тебе здесь нет равных.

— Мне жаль, Анизо, — промолвил Эрик; по его тону было ясно, что ему совершенно не жаль. Султанша остановилась, как вкопанная; глаза ее почти вылезли из орбит, на губах выступила пена, она смертельно побледнела, словно вся кровь отлила в один миг от ее лица. Вдруг обессилев, она в изнеможении опустилась на подушки и нетерпеливым жестом приказала стражникам, стоявшим у дверей, увести Эрика и Мадину. Они не сопротивлялись. Это было бесполезно.

Служанку заперли в небольшой комнате, где висела золотая клетка с попугаем. Птица была яркой: сочетание зеленого, красного и синего резало глаза. Черный крепкий клюв беззвучно открывался, показывая узкий, длинный язык. Девушка, нервно озираясь, прошла к клетке; стража осталась у выхода.

— Мучайся! Мучайся! — заорал вдруг попугай ненормальным голосом. — Кровь! Кровь! Предатель! Предатель!

Птица заморгала и умолкла, подняв лапку к голове и беспрестанно кивая. Мадина замерла с протянутой к клетке рукой, пораженная страшной догадкой. Что же это? Неужели так выглядит одна из легендарных пыточных? Так вот куда привели ее! Что же с ней будет здесь?! Она сорвалась с места, рванулась к двери, исступлено закричала:

— Выпустите! Откройте!

Стражники, не говоря ничего, схватили ее за руки и швырнули на голый пол. Она опять бросилась к двери, умоляюще глядя на стражу. Но ту не тронул этот взгляд: она была предана шахиншаху и скорее умерла бы, чем ослушалась его приказа. И Мадина вновь оказалась на полу, обессиленная, почти сошедшая с ума от ужаса перед неизведанным. Она не задумываясь предпочла бы смерть пыткам, если бы у нее был выбор. Но выбора не было. Султанша чувствовала, что не стоит предлагать танцовщице.

Она не знала, сколько пролежала так, но очнулась от скрипа ключа в замке. Стражники взяли алебарды на караул: в помещение вошла султанша. Она уже успела сменить пышный наряд на скромный, более подходящий к ситуации. Низ ее широких шаровар был покрыт мелкими капельками чего-то бордового. Кровь… Мадина поняла это сразу же, но у нее уже не осталось сил пугаться. Она знала, чья это кроаь: Эрика. Анизо уже побывала у него.

— Что же ты не умоляешь меня о помиловании? — спросила султанша, знаком приказывая стражникам отвернуться и подходя к висевшему на стене кнуту. — Что же ты, Мадина, не клянешься мне в верности? — Она взмахнула страшным кнутом, щелкнула громко, и служанка почувствовала, как его хвост обжигает ее огненным ударом. Крик вырвался из ее сжавшейся от ужаса груди. Анизо расхохоталась, замахиваясь второй раз:

— Эрик был терпеливее, Мадина; должна признать, держался он весьма неплохо. Но даже самые сильные оказываются втоптанными в грязь, милая, помни.

— Ты сама сказала все за меня, — прошипела сквозь слезы Мадина и опять закричала, когда третий удар обрушился на нее. — Ты тоже будешь втоптана в грязь; потомки запомнят тебя как жестокую султаншу, чьей рукой было убито больше персов, чем во время войны. Ох!

Султанша отшвырнула в сторону кнут и взяла другое ужасающего вида орудие. Оно напоминало лапу кошки, занесенную над оцепеневшей мышью: дощечка, отполированная и покрытая лаком, и воткнутые в нее сверкающие иглы. Анизо заботилась обо всем, строго следя, чтобы кровь несчастных не оставалась на иглах и они не ржавели. Но даже кристально чистый, этот инструмент выглядел устрашающе. Мадина, не находя в себе сил посмотреть на него, прикрыла глаза, пытаясь защититься от этого кошмара. Но тщетно: султанша, не медля ни секунды, сорвала с пленницы шелк, покрывавший ее плечи, и полоснула кошачьей лапой по обнаженной спине, чудом не задев завязки лифа. Служанка выгнулась и закричала, чувствуя, как горячая кровь стекает между лопаток. Анизо с притворным сожалением посмотрела на глубокие порезы.

— Теперь, я надеюсь, ты будешь сговорчивее, — сказала она медовым голосом. — Не правда ли, моя милая? Нет? Ничего, особая комната пыток заставит тебя отказаться от всех претензий ко мне и шахиншаху.

— Никогда! — прохрипела Мадина, приподнимаясь было, но тут же снова падая. Анизо набросила ей на плечи платок и заботливо поправила его:

— Не хочу, чтобы ты простыла, — сказала она, застегивая пуговицу. Служанка вздрогнула: этот слащавый голос не предвещал ничего хорошего. Султанша же хлопнула в ладоши, подзывая стражников. Ей не пришлось ничего говорить им: они выполняли свою работу так долго, что выучили очередность приказов. Только одно сказала Анизо: место, куда надо поместить Мадину — пыточная номер пять. Девушка не знала нового дворца, поэтому пропустила это мимо ушей.

Пыточной номер пять была самая страшная комната пыток, которую только можно было себе представить. Все шесть стен ее были сверху донизу покрыты прочными зеркалами, которые почти невозможно было разбить вручную и которые многократно увеличивали в количестве все, что попадало в комнату. По углам стояли железные деревья, практически неотличимые от настоящих, которые в зеркалах прекращались в огромный, густой лес. В центре помещалось раскидистое железное дерево, чьи ветви могли выдержать вес человека. На одной из них всегда висела петля. Выбраться из этой комнаты можно было, только найдя определенный стержень, открывающий проход вниз, к подземным водам.

И вот туда и втолкнули Мадину стражники, бесчувственные, ничего не слышащие кроме приказов. Никакие мольбы и просьбы не трогают их: они не нарушают своей клятвы верности, даже если их самих будут пытать. Они не способны на предательство, но и сострадание им чуждо. Они являются механическими машинами, подобно куклам, которых показывают на ярмарках: они могут бесконечно стоять в карауле, пока не получат новый приказ, совсем как молоденькая пианистка, играющая только «Марсельезу», пока ее не заведешь заново и не прикажешь играть «Vive Henrie IV».

Вот что были за люди, к которым попала Мадина. Пока они волокли ее, истекающую кровью, по бесконечным коридорам, она пробовала всячески ублажить их; когда они начали спускаться в подземелья, она умоляла их отпустить ее; когда же они приблизились к страшной двери, она начала угрожать. Разумеется, ее старания ни к чему не привели: стражники, не слушая ее, отперли дверь и, стуча ключами, втолкнули внутрь.

По инерции она прошла еще несколько шагов, шатаясь от слабости; после колени ее подогнулись, и она была вынуждена остановиться. Почти сразу же ее подхватили чьи-то сильные руки и мягко опустили на спину. От боли она на мгновение потеряла сознание, а когда пришла в себя, голова ее покоилась на чьих-то коленях: ей было бы удобно, если бы не раны, нанесенные ей Анизо. Мадина почти ничего не видела, только темные пятна, потому сочла нужным прояснить ситуацию.

— Кто здесь? — спросила она сорванным голосом, с трудом поднимая руку и щупая воздух. Мгновение спустя она наткнулась на бахрому маски; потянувшись выше, достигла и своеобразного чехла, скрывавшего самое ужасное по своему виду лицо, когда-либо существовавшее на Земле.

— Здесь только Эрик, — ласково ответили ей, прикрывая ее воспаленные глаза легкой рукой. — Мадина очень устала, ей нужно отдохнуть. Пусть она поспит немного. Необходимо восстановить силы перед дальней дорогой. Мы ведь скоро отправимся далеко-далеко, на запад. Возможно, даже поплывем через Средиземное море.

Девушка попыталась разглядеть обеседника, но не смогла далее противиться сну. Глаза ее закрылись, поднятая рука упала, и вскоре она заснула, погрузившись в царство тяжелых видений и миражей.

(1) — вообще это немного переделанное четверостишие из капустника В.Смехова "Али-баба и сорок разбойников": "На Востоке простор, Над простором шатер; Над седой шапкой гор Гордо синий ковер". Так что просимо пардона у Валентина Борисовича

Глава посвящается Гастону Леру, у которого сегодня день рождения, с просьбой не рвать на себе волосы от того, что фикрайтеры (и, в частности, я) делают с его детищем.

Долгой памяти Вам и Вашим произведениям, мсье!

Эрик умел переносить боль. Он столько раз калечился, выполняя свои обязанности ловчего в Азербайджане, что ему было уже все равно, что делается с его телом. К тому же, он считал себя слишком уродливым, чтобы беспокоиться о шрамах, которые могут появиться в результате этих экзекуций. Поэтому он не так уж волновался, оказавшись в камере пыток. Но когда туда же втолкнули и Мадину, он на мгновение оторопел. Он привык к виду крови, но это всегда была кровь воинов, мужчин, способных постоять за себя, — не слабой девушки. Врачевать он умел и любил, поэтому, как только опальная танцовщица заснула, размотал свой тюрбан и попытался перевязать раны.

Как он ни был опытен, на это ушло добрых полтора часа. Над высоким потолком было окошко, выходившее во двор; свет, льющийся из него, позволял судить о времени суток. Как только исчез последний луч, Мадина открыла глаза и резко села. Раны явно причиняли ей боль, хотя она и старалась этого не показывать, но Эрику было не до жалости. Едва его колени освободились, он вскочил на ноги и, нагнувшись, принялся методично ощупывать пол.

— Пусть Мадина помолчит, — зашипел он на девушку, предупредив готовый сорваться из ее уст вопрос. — Эрик знает, что делать. Он сам проектировал это. Он должен спасти Мадину во имя Зулейки. Любой ценой.

— Ты делаешь слишком много во имя Зулейки, — проворчала Мадина, силясь встать на ослабевшие ноги. Потерпев в этом поражение, она вновь тяжело упала на пол, но тотчас же горделиво выпрямилась, не желая проигрывать, и стала расправлять складки покрывала. Эрик покосился на нее и чуть было не упустил заветный бугорок. Если бы он не был так занят и не понимал, что девушке во многом хуже него, он бы заставил ее сидеть смирно. А так он ограничился лишь покашливанием, тщательно ощупывая поверхность возле небольшого возвышения.

Вдруг, видимо, приняв какое-то решение, он быстро надавил на него обеими руками. Что-то заскрежетало за зеркалами, и Мадина с ужасом взглянула на Эрика. А тот тихо засмеялся, откидывая крышку появившегося в полу люка. Вниз уходили ступеньки, покрытые плесенью. Этот ход архитектор приказал построить прежде всего и потом собственноручно засадил строителей за решетку, чтобы ни одна свободная душа не знала о нем. Здесь было сыро, и камни потихоньку затягивало слизью, скользком и противной.

— Идем, — сказал Эрик, протягивая девушке руку. Та покачала головой, цепляясь за покрывало: она боялась.

— Шайтан, шайтан! — бормотала она в исступлении. Француз усмехнулся: он и забыл, что для нее все неизвестное связано с высшими силами. Со вздохом подошел он к ней и поднял ее на руки. Если бы Мадина была той Мадиной, что утром рассказывала девушкам сказки, она начала бы отбиваться. Но боль часто меняет нас помимо нашей воли. Девушка не была исключением. Пытаясь избавиться от страданий, а она старалась не двигаться и от этого не сопротивлялась Эрику, а который, а стремясь спасти ее, а не позаботился спросить, а нужно ли это ей.

Он нес ее по подвалам дворца, а темным, пустым, а гулким, а еще не обжитым, и из углов пищали крысы, а на головы им садились летучие мыши, а, а Эрик все шел и шел. У Мадины затекли ноги, она потеряла покрывало, а он и не думал останавливаться. Усталость словно не владела им, хотя несколько раз он оступился, поскользнувшись в сточной воде. От потока поднималось зловоние, и у девушки временами начинала кружиться голова.

И вдруг откуда-то пахнуло ночной свежестью. Мадина встрепенулась и подняла голову с плеча Эрика, пытаясь рассмотреть, что находится дальше. В темноте блеснула звезда: в стене оказалось отверстие, закрытое решеткой. Француз поставил девушку на выступ, поддерживая ее одной рукой, а другой доставая связку ключей и безошибочно выбирая нужный. Захрипел замок, и решетка отошла от дыры, открывая проход.

— Добро пожаловать на свободу! — пафосно сказал Эрик и раскланялся. Иногда он умел разбавить гнет шуткой. Мадина потянулась к выходу, горя желанием ощутить на себе дыхание воли. Ветер подул прямо на нее, и канализация сзади них загудела. Беглецы вздрогнули, разом вспомнив об Анизо.

— Идем, идем, — залепетала Мадина, ежась от ужаса, охватившего ее. Она ненавидела и боялась султаншу, причинившую ей столько боли, как душевной, так и физической. Эрик вздохнул, вновь поднимая ее на руки. Им предстоял долгий путь. Впрочем, девушка не знала, куда они идут. События последних дней так ошеломили ее, что она не поинтересовалась, где они остановятся, как будут жить. Однако Эрик, по всей видимости, прекрасно знал, что делать, и она решила покориться его воле.

Она понимала, что после всего, что произошло во дворце, их объявили вне закона, и была немало удивлена, когда ее спаситель, крадучись, подбежал к логову врага: дому дароги. Канализация нового дворца простиралась почти до самого города, так что добраться до единственного человека, который мог и выдать, и помочь, было несложно.

Дарога еще не ложился, разбирая накопившееся свитки. Услышав стук в дверь, он потер уставшие глаза, встал и несмешно подошел к порогу. Он не знал, кого занесло к нему, но пребывал в уверенности, что двери начальника полиции, как двери мечети или лекаря, должны быть открыты всегда.

— Кто там? — спросил он. Все же Мазендеран не был безопасным останом, и следовало остерегаться чужих.

— Нуждающиеся в татей помощи, господин, — ответил приятный женский голос, и дароге показалось, что он где-то слышал его. Открыв дверь, он понял, что не ошибся: на пороге, держась одной рукой за косяк, а другой опираясь на локоть мужчины в плаще с капюшоном, стояла девушка, которая когда-то вместе со своей подругой спасла его от шайки разбойников. Возникало ощущение, что она стоит на ногах из последних сил и вот-вот упадет в придорожную пыль.

— Впусти нас, — сказала она еле слышно, протягивая к нему руку и в ту же секунду теряя равновесие. Дарога, обладавший, как всякий жандарм, хорошей реакцией, успел подхватить ее. Спутник, слегка подталкивая девушку, вошел внутрь и собственноручно закрыл дверь. После этого он снял капюшон. Дарога ошеломленно уставился на бархат маски, скрывавшей лицо незнакомца, слишком длинный, ненастоящий нос и, внезапно поняв, прошептал:

— Эрик…

— Да, Эрик, — кивнул француз. — Эрик надеется, дарога поможет ему. Дарога обещал помочь Зулейке.

— Но Зулейки больше нет! — возразил начальник жандармерии, хватаясь за голову. — Аллах всемогущий! На что ты рассчитывал, когда шел сюда? Hub, heily hub(1), Эрик! Но если бы ты пришел один, так ты и ее с собой привел! Зачем было так рисковать, Эрик?

— Мы оба вне закона, — сказал тот. — Ты, дарога, верно, не добрался до последних приказов султанши. Она обещала послать тебе письмо, скрепленное печатью шахиншаха.

— И что же произошло, что Анизо рассердилась на тебя? — спросил жандарм, обращаясь к девушке. Та слегка наклонила голову в знак почтения и благодарности. Эрик фыркнул.

— Мне приятно, что ты помнишь меня, господин, — произнесла она с потрясающим достоинством. — Ты сам показал, что помнишь о смерти Зулейки. Неужели же ты не знаешь, что произошло позже?

— Меня вызвали в город, — уклончиво проговорил дарога, твердо смотря ей прямо в глаза. — Я уехал сразу же. Моя профессия требует этого. Празднества там взбаламутили население, начались беспорядки. С помощью Аллаха мы подавили их.

— Зулейка погибла, — невозмутимо, что было особенно страшно при смысле этих слов, продолжала Мадина, — и я совсем потеряла голову. Но я не отказываюсь от своих слов. Ни в коем случае. — Она наткнулась на непонимающий взгляд дароги и поспешила объясниться: — Я рассказала сказку. Меня попросили девушки. И я рассказала! Султанше, вероятно, кто-то донес, потому что вечером она приказала мне повторить. Я не люблю говорить два раза одно и то же и вспомнила стихотворение, которое мне рассказывала давным-давно моя мать. Это Саади. Ты, должно быть, знаешь его, господин.

— «Все племя адамово — тело одно»? — спросил тот. — Знаю. Это прекрасное произведение, мудрое, правдивое. Султанше не понравилось? Она приняла последние строки на свой счет, неисправимая эгоистка!

— В данном случае она поняла это совершенно правильно, — засмеялась Мадина, и обоим, Эрику и дароге, стало не по себе от этого смеха. — Я ее и имела в виду. Она и не человек вовсе. Для нее ничего не значат страдания народа. Будь ее воля, она бы перебила всех нас. Я ненавижу ее!

— Она посадила тебя в темницу, — пожал плечами дарога. — Она лишила тебя подруги. Вполне закономерно, что ты так к ней относишься. А что с тобой, Эрик, сделала Анизо?

— Эрик отказался повиноваться, — сказал тот, — когда она приказала ему схватить Мадину. Мадина приняла дружбу Эрика — Эрик не мог предать ее. Это единственное, чем я могу почтить память Зулейки.

— Ах, да… — вздохнул дарога. — Ты же любил ее…

— И люблю до сих пор! — запальчиво воскликнул несчастный влюбленный. — Это у вас нет духов. А для меня она все еще рядом. Я могу протянуть руку и ощутить на своем лице ее свежее дыхание. Я могу услышать ее шаги, я могу коснуться края ее платка… Потому что теперь все, что есть на земле, сделано из нее. Да, я намного счастливее вас!

— Молчи, молчи! — воскликнула Мадина, закрывая лицо руками. — Не растравляй мне сердце, Эрик! Не брели свежие раны!

— Губы Эрика немы, — кивнул он. Дарога удивленно посмотрел на него: он знал, что француз не повинуется никому. Его поведение настолько отличалось от поведения недавнего слуги, что навевало ужас своей переменой. А Мадина словно и не обратила на это внимания, только благодарно склонила голову.

— О чем вы меня просите, собственно просите? — спросил жандарм, вдруг очнувшись от какого-то сна. Беглецы вздрогнули и оскорбленно выпрямились. Мадина ощутила, как гладкий шелк прикасается к ранам, но, вопреки всему, не почувствовала боли: силы возвращались к ней, а увечья постепенно затягивались. Эрик, тщательно оберегавший поврежденную султаншей правую руку, невольно опустил ее на пояс, будто вспомнив былое, когда там красовался дамасский кинжал, и сжал губы в тонкую линию, вспомнив, что оружие у него отобрали.

— Мы пока еще ни о чем не просили, — с достоинством ответила танцовщица, пораженная и оскорбленная формулировкой, но Эрик покачал головой:

— Ты прав, дарога, — признал он. — Мы смиренно просим тебя о помощи. Нам нужно бежать, и как можно дальше. Ты помнишь, куда я хотел увести Зулейку. Наш договор остался в силе. Отдай нам наши паспорта, и мы уедем прочь из этого проклятого места. Никто не узнает, дарога, что ты помог нам. Мы сумеем убежать. Через пустыню мы доберемся до Османской империи и там будем в относительной безопасности. Султан не откажется от Эрика и не захочет отдать его персам, чтобы там он сложил голову.

— Храни тебя и спутницу твою Аллах! — сказал дарога, поднимая руки в молитвенном жесте. — Так ты просишь паспорта? Я дам тебе их. Но вы должны быть осторожны. Пусть никто не узнает, что я помог вам. Я делаю это только ради памяти Зулейки, что спасла мне жизнь вместе со своей подругой.

— Это была Мадина, дарога, — поклонилась танцовщица.

— Я помню, — кивнул он. — Слушайте-ка меня внимательно. Вы хотите перейти через пустынные земли на западе Персии. В самом деле, это единственный способ добраться до Османов. Вам нужны лошади. Я дам. В том краю свирепствуют песчаные бури. Веревку я тоже дам. Примерно посередине находятся развалины древнего дворца еще поры Ахаменидов, никому не нужный, безвестный, пустой. Постарайтесь достигнуть его стен на второй день. Вам нужна будет вода для ваших лошадей. Я дам и два бурдюка. Пейте сами понемногу. Основное отдайте животным.

— Мы благодарим вас! — воскликнула Мадина. — Вы спасаете нам жизнь. Мы обязаны вам до самой смерти.

Дарога улыбнулся, доставая из шкафа веревку, подойдя к столу, выудил из кучи свитков нужный приказ с печатью шахиншаха, прочитал его и обернулся к беглецам.

— Я делаю это ради Зулейки, которая спасла мне жизнь, Мадина, — сказал он, все еще улыбаясь. Девушка внимательно посмотрела на него, но промолчала. Троица вышла из дома во внутренний двор. Танцовщица шла сама: она достаточно оправилась от ран. Войдя на конюшню, дарога бросил французу упряжь и седло. Тот кинул на него гневный взгляд, но, увидев, что жандарм сам принимается за лошадь, смирился и проглотил обиду. Сборы проходили в зловещем молчании. Затянув подпруги, дарога повесил на луку седла на манер седельных сумок два бурдюка и подозвал Мадину. Та подошла, подбирая крылья своего покрывала, и протянула жандарму руку. Он помог ей сесть в седло и незаметно опустил ей в ладонь увесистый мешочек, отозвавшийся еле слышным звоном монет. Мадина вздрогнула, но промолчала. Дарога протянул тоже вскочившему на лошадь Эрику две бумаги и отошел в сторону.

— Храни вас Аллах, — сказал он. — Анизо, конечно, хватится вас еще до рассвета. Не тратьте времени. Все, что вам необходимо, я дал. С места — в карьер. Прощайте. И будьте счастливы.

Эрик без лишних слов хлестнул коня, и девушке пришлось последовать за ним. Дарога дал хороших лошадей и в одно мгновение остался далеко позади. Он знал свое дело: конь Мадины, неся легкую девушку, не уставал, хотя на седле висели еще и два бурдюка, доверху наполненные водой. Анизо часто выезжала верхом, приказывая танцовщице следовать за ней, так что управляться с лошадью она управляться умела. Поэтому, как животному ни хотелось остаться дома, ему пришлось послушаться.

Растения стали ниже: незаметно начиналась пустыня. В серебристом свете луны все побелело, и холмы на горизонте почти исчезли в призрачной дымке. Ночь подходила к концу. Желтый песок, образовавший под порывами ветра складки, похожие на речное дно, потемнел от обильной росы. Стало холодно. Тучи закутали луну в свое мягкое покрывало, и вмиг потемнело. Эрик с беспокойством взглянул на запад, где формировался какой-то сгусток тьмы. Мадина, поймав его взгляд, поспешила подъехать ближе.

— Что увидел ты? — спросила она. — Что-то плохое, Эрик? Оно помешает нам продолжать путь?

— Нет, Мадина, — быстро ответил он. — Ничто не задержит нас. Мы вырвемся из этой страны, где все против нас. Эрик обещает. Любой ценой.

Девушка облегченно засмеялась и пришпорила лошадь. Эрик улыбнулся, несмело, неуверенно, поправил маску и последовал за ней. Оба знали, что добраться до развалин, где есть колодец с водой, надо не позже середины второго дня. Иначе воды не хватит ни лошадям, ни самим путникам. А самое важное в пустыне, этом безграничном царстве песков, — вода. Она ценится на вес золота, она питает все живое, она — источник благополучия. Беглецам было это хорошо известно.

Знала об этом и султанша, спустившаяся с рассветом в камеру и не обнаружившая пленников там. Отправляя стражников в погоню, она не преминула дать им несколько бурдюков, чтобы их лошади скакали быстрее. Она не учла, что тяжелые, перегруженные всадники вместе с бурдюками весьма и весьма задерживают животных. Кони — выносливые создания, но даже они не способны мчаться, как ветер, неся на себе такой вес.

— Приведи мне этих неблагодарных! — приказала Анизо командиру. — Любой ценой. Я должна знать, что их проступок наказан. В моей стране никто не уйдет от правосудия!

О! Скажи она это в присутствии своего народа! Как бы побледнела она, услышав горький смех тех несчастных, кто трудился на пашнях без отдыху, чтобы доставить ей и ее приспешникам достаточно золота! Но их не было рядом с ней, и некому было урезонить ее. И все осталось по-прежнему: султанша поднялась в свои покои, уверенная, что ее приказ будет исполнен, а верные псы поскакали по свежему следу за беглецами, которые всего лишь попытались воспротивиться ее власти.

* Хорошо, очень хорошо! (перс.) |h в первом и третьем случаях совсем легкое, а во втором — очень даже жесткое.|

Пески начались неожиданно. Кони вылетели на обрыв и тут же скатились в пустыню. Солнце уже встало, и зной постепенно окутывал выспавшуюся землю. Роса, выпавшая ночью, быстро испарялась, и над линией горизонта образовалась дрожащая дымка. Мадина, никогда раньше не видевшая утренней пустыни, радостно засмеялась, подстегивая коня. Ей хотелось скакать быстро, еще быстрее, чем скачет Ветер на своей огненной лошади. Эрик едва успевал за ней, усмехаясь себе под нос.

— Будь осторожна! — крикнул он через некоторое время. — Загонишь коня — жизнь потеряешь. От животных зависит исход нашего отступления.

— Побега, Эрик! — громко ответила она, и французу показалось, что это унизительное слово несколько раз повторило невесть откуда взявшееся эхо. — Научись смотреть правде в глаза. Иногда она кажется горькой, но таков вкус правды. Ни ты, ни я не в силах его изменить.

— Каждый день я терплю поражение от правды, — ровно сказал Эрик, и Мадину передернуло от его тона. — Разве могу я убежать от ее горечи? Разве могу я запретить зеркала? Когда я был мальчишкой, всякий считал своим долгом ткнуть меня носом в мое уродство. Меня показывали на ярмарках, как диковинку. Я убежал и прибился к цыганам. Но и они не смогли принять меня. Я жил у них до двадцати лет, многому научился, а потом вернул себе свободу и стал странствовать самостоятельно. Но и тогда мне не было прохода. И я решил сделать себе маску. Мою первую мне дала моя мать, но я вырос с тех пор. Я много работал над этой конструкцией, и в конце концов мне удалось сделать маску, которая почти не отличала меня от остальных. Но я не учел, что, скрывшись от людей, не скроюсь от себя.

— Бедный Эрик, — выдохнула Мадина, не замечая, что лошадь почти остановилась. — Ты много страдал, несчастный. Ты страдаешь и сейчас. Но полоса неудач завершится, enshaalah(1). В Османской империи тебя будут ценить. Я не говорила тебе, но ты создал замечательный дворец для султанши. И ты совершенно не виноват в том, что произошло.

— Не трать попусту сил, Мадина, — засмеялся Эрик. — Ты можешь утешать меня, но скорбь в моей душе не уменьшится от этого.

Мадина фыркнула, приподнимаясь в седле. Солнце заливало пустыню. Золотые пески еле-еле шевелились, сдуваемые порывами ветра. Кони понурили головы, пошли совсем тихо. Вода в бурдюках плескалась в такт их шагам, и ее звук усыплял. Девушке показалось, что в воздухе разлился неповторимый аромат гашиша. Клонило в сон…

Эрик отпустил поводья, опустил голову на грудь и впервые понял, почему погонщики караванов тянут свою унылую песню без слов и смысла. Пустыня угнетала, давила, заставляла бояться каждого шороха. Он лениво отметил, что Мадина больше не едет рядом с ним, что ее лошадь даже не толкается его коню в хвост. Так же лениво он обернулся и вдруг понял, что за двадцать шагов от него стоит лошадь и трясет холкой, а на земле безвольно раскинула руки всадница. Француз выругался сквозь зубы, поспешно соскакивая на песок, и подбежал к ней.

Девушка не потеряла сознание, а лишь не смогла противиться смертельной усталости, навалившейся на нее внезапно, неожиданно. Она равнодушно следила за Эриком из-под полуопущенных ресниц, и у него невольно сжалось сердце, когда он увидел этот безучастный взгляд. Он поймал повод лошади и, приподняв один из бурдюков, поспешно развязал веревки. Подхватив одной рукой Мадину, он усадил ее, смочил шейный платок водой и приложил ткань к ее вискам. Она вздрогнула от внезапного холода, но промолчала. Эрик покачал головой, завязал бурдюк и встал с колен, продолжая держать свою спутницу за руку.

И вдруг крупные капли дождя тяжело упали на песок, оставляя на нем вмятины, похожие на небольшие кратеры. Ливень в один миг затмил горизонт, превратил пустыню в грязную саванну без растительности. Дышать стало легче. Мокрый песок прилипал к одежде, и Эрик поспешно помог девушке подняться и подвел ее к лошади, бережно поддерживая. Она послушно села в седло, вытирая лицо рукавом. Беглецы продолжили путь.

Пустив лошадей в свободный бег, оба ехали молча. Прошло несколько часов, дождь кончился, но начало темнеть. Вопреки обыкновению, сумерки не хотели уходить, и пустыня погрузилась в серебристо-сиреневое сияние. Мельчайшие частички кварца с лихвой отражали свет заходящего солнца, и огромные барханы, казалось, светились. Кони неслись, казалось, по сверкающему морю. Вдали выросли невысокие полуразвалившиеся башенки. Не возникало сомнений: то был заветный дворец. Путники останавливались несколько раз, поили лошадей, поэтому вода у них кончилась; животные, почуяв запах свежести из заброшенного колодца, прибавили скорости. Всадники тоже приободрились, предвкушая спокойную ночь в прохладе каменных сводов дворца. Мадина нетерпеливо вдыхала раскаленный воздух пустыни, даже Эрик, мрачный, как туча, перестал хмуриться.

Они уже въезжали в покосившиеся ворота, как вдруг сзади послышались крики и бряцанье оружия. Синхронно обернувшись, они в одно мгновение побледнели — Мадина от ужаса, Эрик от гнева. Султанша в самом деле не стала медлить, послав лучших своих шпионов в погоню. Как они не догнали их раньше, так и осталось для беглецов загадкой. Француз соскочил с лошади, подождал, пока Мадина загонит коней во двор, и захлопнул ворота. Преследователи, увидев, что они скрылись в стенах дворца, остановились неподалеку.

— Что мы будем делать, Эрик? — дрожащим голосом спросила девушка, привязав животных к одному из столбов, разбросанных по территории, и стреножив их.

— Лучше заведи их под крышу, — покачал головой Эрик. — Ты же не хочешь их лишиться? Затем наполни бурдюки водой. Я бы поймал тебе фенека, но, боюсь, не получится. Так что вот это, — он достал из-за пазухи немного хлеба, — заменит нам ужин. А насчет завтра пока не будем думать. Хорошо?

— Но, Эрик… — Мадина хотела было возразить, сказать, что хлеба не хватит им на двоих, но, почувствовав недовольный взгляд Эрика, передумала. Она завела лошадей под навес, набрала в бурдюки воды, с трудом поднимая из колодца тяжелое ведро, поставила их в тень и вернулась к французу. Тот сидел рядом с провалом в стене и мрачно смотрел на пустыню.

— Они решили устроить привал, — сказал он негромко. — По-видимому, они произведут нападение завтра. У нас есть еще четыре часа до рассвета. Солнце встает в три, а сейчас, — он посмотрел на небо, усыпанное звездами, — около одиннадцати. Они заметили нас. Трудно было не заметить: мы были озарены заходящим солнцем.

— Может, нам все-таки повезло? — спросила Мадина, дотрагиваясь до руки собеседника. — Может, они вообще не за нами прискакали? Может, Анизо нас простила?

— Тешить себя пустыми надеждами — дело неблагодарное, Мадина, — горько усмехнулся Эрик, осторожно высвобождая руку. — Когда они разбиваются, разлетаются в пыль, в прах, бывает очень больно. Поверь мне, Мадина, и перестань сочинять сказки. Я хорошо знаю это отделение, с желтыми тюрбанами. Они не ведают жалости, но несколько ленивы. Впрочем, боюсь, — он снова посмотрел на небо, — нас это не спасет.

— Почему ты все время глядишь на запад? — не вытерпела Мадина, вскакивая на ноги и пытаясь разглядеть что-то в вихре тяжелых туч, стремительно двигавшихся на восток. Эрик вздохнул и поднялся тоже.

— Завтра узнаем, — ответил он медленно, вновь осматриваясь. — Может быть, это вовсе не то, чего я опасаюсь. Только запомни, Мадина, солнце всегда садится на западе. Примерно там же находится и Османская империя. Если со мной что-то случится, ты должна будешь продолжать путь. Я не буду говорить тебе всего: со своим умением танцевать ты легко заработаешь себе на пропитание.

— Почему ты сказал мне это? — Мадина непонимающе уставилась на него. — И где твой акцент?

— Мы с тобой говорим по-французски, — засмеялся Эрик. — Если ты не заметила разницы, то это радостная новость: значит, ты прекрасно знаешь этот язык. А посветил я тебя в это, потому что завтра мы примем две битвы. И я не знаю, какая из них легче. Завтра узнаем… — Он коротко вздохнул и посмотрел на нее. И таким беспомощным был его взгляд, что она отвернулась и поспешила заняться нехитрым ужином.

Ночь прошла относительно спокойно. Оба не уснули ни на минуту; Мадине пришлось закрывать глаза каждый раз, как Эрик проходил мимо; она была уверена, что он рассердился бы, узнав о ее бессоннице. Едва рассвело, они уже были на ногах, напряженно следя за становищем шпионов. Те сновали туда-сюда, готовясь, по всей видимости, к нападению. Тем временем тучи полностью закрыли небо. Тишина окутала пустыню газовым шарфом.

— Так тихо… — прошептала Мадина. — Тебе не кажется, Эрик, что здесь неестественно тихо? Ветра нет… Солнца нет… Есть только тучи.

— Этого я и боялся, — покачал головой француз. — Скоро ты не будешь жаловаться на тишину. Ты будешь молить, чтобы тебя избавили от возможности слышать жуткий свист. Дарога предупреждал нас об этом. Идет дьявольский ветер.

— Что? — ошеломленно переспросила Мадина, неосознанно поднося руку к горлу. Это название было ей хорошо знакомо. К шахиншаху неоднократно приезжали ученые-географы, и Анизо, пользуясь своим влиянием, нередко приглашала их к себе, выспрашивала о природе тех или иных явлений, позволяя танцовщице остаться в зале. Они, отвечая на вопросы султанши, часто рассказывали и о дьявольском ветре. По их словам, он начинался, как и всякий ураган, с тишины; потом из черных облаков спускался ужасающий смерч, рушащий все на своем пути. От него нет спасения. Выживших после такого очень мало, а те, которым удалось избежать гибели, предпочитают не вспоминать об этом.

— В последний момент дарога дал мне два пистолета, — голос Эрика вывел Мадину из воспоминаний. — Они заряжены дробью. Я отдам тебе один. Но помни: использовать только в случае смертельной опасности. Ты наверняка не умеешь стрелять, но хотя бы задержишь шпионов, наставив пистолет. Хотя я не уверен, что они нападут. — Он помедлил и, запинаясь, проговорил: — Отойди. Я хочу снять маску. Тебе этого лучше не видеть…

Она послушалась, не говоря ни слова. Что-то в его голосе заставило ее замолчать, хотя полные обиды слова уже были готовы сорваться с ее уст. Если он знал, что идет дьявольский ветер, то почему не сказал об этом? Почему смолчал? Конечно, это бы ничего не изменило, но у нее было бы время понять это, осознать, что ее мечты вырваться на волю пойдут прахом… Получается, Зулейка погибла напрасно? И напрасно они жарились в пустыне под палящим солнцем? Все было зря, так, что ли?!

Она давно поняла, что Аллах не всегда бывает справедлив. Одним он дает больше, другим — меньше. Но в ее сознании «больше» всегда доставалось ей: ей предоставили возможность развивать свои умения, ей благоволила Анизо. А вот Зулейке как раз «недодали». Так стоит ли воспринимать происходящее как компенсацию? Зулейка наверняка попала в Рай, а ей, Мадине, приходится страдать сейчас. Хотя какие это страдания! Пока она лишь не может успокоиться, думая о будущем. Это не стоит воспринимать, как страдания.

На горизонте появилось большое облако пыли. Мадина прищурилась, приставив ладонь ко лбу козырьком, испуганно ахнула и чуть ли не бегом направилась к Эрику. Он стоял спиной к ней, запрокинув голову; маску он держал в руке. Его всегда скрюченная фигура на этот раз выпрямилась, и Мадина при желании могла назвать его привлекательным, если бы не кривые ноги.

— Эрик! — позвала она. Тот вздрогнул, поспешно надел маску и лишь тогда обернулся. — Эрик, смерч идет! Что нам делать?

— Прежде всего забыть об Анизо! — ответил он сразу. — Дарога дал нам веревку. Через пять минут здесь все будет охвачено ураганом. Для этого дворца он явно не первый, но я не ручаюсь за крепость этих столбов. То, что выдержало сотню бурь, вряд ли выдержит сто первую. Эрик принесет веревку, а Мадина пусть укроет как следует бурдюки. Они тяжелые, но если их не спрятать, их унесет. Эрик также займется лошадьми. Им надо закрыть морды, чтобы они не задохнулись и не обезумели и им не запорошило глаза.

Чтобы Мадина не тратила время на перевод с французского, он перешел на фарси, и вновь стал слышен его акцент. Девушка, дослушав до конца, бросилась выполнять. Работа во дворце научила ее делать все быстро, и сейчас ей это умение пригодилось. Затаскивая тяжелые бурдюки в полуразвалившуюся привратницкую, она чувствовала, как струи горячего воздуха обжигают ей лицо, повинуясь ветру, пришедшему гораздо раньше смерча. Столбы во дворе дрогнули, ощутив на себе первый удар бури, но выдержали. Следующим порывом снесло крышу одному из сараев. Двор становился опасным местом: ураган вырывал из песка даже то, что казалось крепко сидевшим в своем гнезде.

— Быстрее! — закричал Эрик, и его голос слился с завыванием ветра. Мадина не стала откликаться, понимая, что ее слова отнесет в сторону. Но вот бурдюки наконец легли в глубокую нишу в стене. Девушка выбежала из привратницкой и в ужасе остановилась. Ураган свирепствовал вовсю. По словно подметенному двору лениво перекатывались волны песка, нанесенные ветром.

— Иди сюда! — послышался вновь голос Эрика. Он укрылся в проеме черного хода дворца и теперь изо всех сил пытался заставить Мадину взглянуть в его сторону. Под давлением ветра маска врезалась ему в лицо, оставляя страшные раны, но он не уходил дальше от входа. А девушка медленно брела по двору, смотря прямо перед собой остекленевшими от ужаса глазами и не слыша его криков. Вдруг что-то вылетело у нее из надувшегося рукава; она упала на колени и принялась суетливо собирать что-то круглое, маленькое и блестящее, похожее на камешки.

— Оставь! — крикнул он. — Оставь это и беги!

Она не послушалась, продолжая кидать эти камешки в мешочек. А вокруг бушевала буря, вырывала несущие балки сараев, волокла их по земле, проводя ими глубокие борозды. Одну такую балку протащило совсем рядом с девушкой, но та даже не дрогнула, продолжая механически клевать несгибающимися пальцами песок. Эрик не был уверен, что она видит, что делает.

Вдруг особенно сильный порыв ветра вырвал очередную балку и понес ее в сторону. Как завороженный, смотрел Эрик, как огромное бревно в мгновение ока вырастает за спиной девушки и, увлекаемое ураганом, идет прямо на нее. Миг — и оно всей своей массой навалилось на Мадину и тут же ушло прочь, повинуясь буре. А сразу же обмякшее тело танцовщицы без единого звука осталось лежать на песке, словно брошенная кукла.

Но даже в таком состоянии все в ней оставалось изящным: и безвольно вытянувшиеся руки, и недоуменно приподнявшиеся брови, и выгнувшиеся стан. В ее густые волосы, лишенные платка по воле ветра, набился песок, и они, казалось, встали дыбом от напряжения, царившего в воздухе. Эрик, остолбеневший от неожиданности, вдруг сорвался с места, бормоча что-то, и, подбежав к распростертому на песке телу, опустился на колени, бережно приподнимая Мадину на руки. Глаза ее были закрыты, голова моталась из стороны в сторону, рот приоткрылся, и француз со страхом увидел, как кровь окрашивает губы в алый, стекает дальше, на шею…

Он измученно выдохнул, и слезы наконец вылились наружу, потекли из-под маски. Беззвучно рыдая над телом этой надменной и жесткой, хитрой и расчетливой, немного жадной и непомерно гордой девушки, он пытался найти происходящему объяснение и… не мог. Он не был способен привязываться к человеку, который долго время отталкивал его своим поведением, это он знал точно. Но Мадина всегда и везде была исключением.

Его рассуждения прервал ужасающий свист ветра. Смерч подошел слишком близко, чтобы можно было еще о чем-то думать, и Эрик, повинуясь здравому смыслу, оттащил Мадину к ближайшему столбу и принялся обвязывать и ее, и себя веревкой. С ее колен соскользнуло что-то; это был тот самый мешочек; он, не глядя, сунул его в карман.

Этот столб до сих пор выдерживал все испытания, уготовленные ему судьбой. Наперекор судьбе не пойдешь, но делать было больше нечего. Мадина доверчиво прижалась к нему, и Эрик ощутил, как опустошенное после гибели Зулейки сердце начинает заполняться почти забытым чувством беспокойства за дорогого ему человека, граничащим с тихой дружеской любовью. Мадина сейчас доверялась ему так же, как и Зулейка когда-то, и осознание этого обезоруживало его. «Ради вас обеих», — успел подумать он, прежде чем смерч поглотил их.

(1) enshaalah (перс.) Бог даст

Мадина резко вздохнула. Сознание понемногу возвращалось к ней; обретая материальную форму, вновь появлялись образы, долгое время бывшие лишь тенями. Она не могла повернуть голову, поэтому ей пришлось довольствоваться тем, что могли дать глаза. Видно было плохо: сказывалась долгая темнота, — но она все же смогла разглядеть черную фигуру в углу комнаты. Человек стоял лицом к постели, держа в руке что-то светлое. Присмотревшись, Мадина не без труда узнала в этом пятне вечную маску Эрика. Силуэт приблизился к ней, и свет, еле-еле проникавший сквозь решетчатые окна, упал ему на лицо. Мадина, никогда не видевшая ничего подобного, широко открыла глаза и захрипела от ужаса. Кричать она не могла.

— Так ты уже очнулась… — с горечью произнес Эрик на французском, надевая маску, и, наклонившись к ней, дал отпить из граненого стакана. — Я думал, что это произойдет несколько позже. Я ни в коем случае не хотел испугать тебя. Я знаю, как выгляжу, и всегда стараюсь спрятать это.

— Где мы? — спросила Мадина, силясь сесть в постели и стараясь не смотреть на Эрика. Голос все еще дрожал и срывался, но вода значительно облегчила речь. Француз, увидев жалкие попытки, помог ей сесть и откинуться на подушки. От этого, казалось бы, нехитрого перемещения смертельная бледность вновь залила начавшие было алеть щеки Мадины.

— В Османской империи, — проговорил через некоторое время Эрик, садясь в кресло у кровати. — Султан дал нам политическое убежище. Конечно, ему не нужен конфликт с Персией, но несколько моих фокусов убелили его согласиться со мной.

— Что за фокусы? — в волнении спросила девушка, чье воображение рисовало кровавые сцены, напоминающие ту, что произошла между ней и Анизо.

— Гипноз, — просто ответил Эрик, наивно, насколько он мог это сделать, глядя на нее и переходя на фарси. — Немного терпения, усердной работы — и вот он уже согласен на все. В дальнейшем это не понадобится. Я постарался сделать так, чтобы он и не думал сопротивляться. Тебя же, Мадина, Селим-ага — главный евнух — согласился взять служанкой к дочери султана Бехидже. Тут, конечно, тоже без гипноза не обошлось. Иначе он не доверил бы тебе заботу о девочке. Ей пять лет. Старшая калфа(1) объяснит тебе твои обязанности, как только ты выздоровеешь.

— Что с нами случилось? — уронила Мадина, пытаясь рассмотреть убранство комнаты. — Я помню лишь песок, застилавший все. Смерч настиг нас? Почему мы здесь? Разве мы не остались там, в заброшенном дворце, как нам посоветовал дарога?

— Тебе нельзя так много говорить, — заметил Эрик. — Ты еще слишком слаба. Я расскажу все. Когда смерч подошел совсем близко, ты словно потеряла голову. Эрик кричал, а Мадина не слышала, все шла и шла прямо по двору. Одна из балок догнала ее и заставила остановиться. Эрик, увидев, что ты упала, привязал тебя и себя к столбу. После нас засыпало песком.

— Была ночь, когда я очнулся, — продолжал он на французском. — Я попытался привести тебя в чувство, но не смог. Тогда я отвязал коней и поскакал в прежнем направлении, держа тебя на руках. Кровь сочилась у тебя изо рта, и вскоре мой плащ насквозь промок. В Багдаде нас приняли не слишком ласково, но как только я показал содержимое мешочка, который ты рассыпала во время урагана, все тут же изменили свое мнение. Дарога дал нам золотые монеты, и их хватило, чтобы заплатить за две комнаты и услуги врача. После я направился прямиком во дворец Абдул-Меджида, рассказал Великому паше(2) о наших бедах, и он тут же распорядился отвести нам смежные покои во дворце, а сам доложил обо всем султану. Конечно, я не имею к такому быстрому согласию никакого отношения.

— По счастливой случайности, Мадина, Абдул-Меджид находится сейчас именно в Багдаде, — сказал Эрик, переходя на фарси. — Таким образом, у нас есть возможность не слишком беспокоиться за себя, насколько это вообще возможно.

— А что со мной? — спросила Мадина, внимательно слушавшая его.

— Ты серьезно ушибла легкие, — ответил Эрик, поджимая края щели, служившие ему губами. — Отсюда и кровь горлом. Тебе нельзя двигаться и говорить слишком много. Это может быть опасно для жизни. Но пройдет несколько недель, и ты вновь будешь танцевать. Служба у хасеки-султан(3) — работа тяжелая, но благодарная, так что вскоре мы будем обеспечены.

— А потом? — проговорила Мадина. — Ты собираешься остаться в Турции на всю жизнь? Как же Франция? Ты тоскуешь по родине. Кроме того, когда я была в забытьи, ко мне приходила Зулейка. Иногда мертвый сон оборачивается положительной стороной. Она сказала, что тебе нужно что-то сделать во Франции. Я не успела спросить, что именно…

— Но Эрик должен быть и здесь, — возразил француз, поднимаясь на ноги. — Абдул-Меджид приказал мне сделать что-нибудь для укрепления положения Турции на фронте. Пока что подвиги турок оставляют желать лучшего. У них нет ни одного парохода, все корабли парусные. У русских, правда, тоже вооружение не слишком хорошее, но если оно не годится для Англии и Франции, то Османскую империю оно все же превосходит. Союзники поставляют сюда нарезные винтовки, но разве на всех их хватит? А если я создам что-то и оно сработает, победить Россию будет легче. Мы попадем в милость.

Мадина покорно склонила голову. В детстве мать, наполовину турчанка, рассказывала ей об Османской империи. Дочь слушала с интересом, когда же очередная история подходила к концу, просила еще, и Самира не могла отказать. Эти рассказы прочно закрепились в памяти Мадины и теперь всплыли на поверхность. Мать говорила о Константинополе с любовью и тайной грустью и невольно заставила и девочку думать так же. Но здесь был Багдад, о котором она ровным счетом ничего не знала, и мысль о том, что ей придется как-то жить не где-нибудь, а во дворце султана, ее пугала. Она не любила неизвестности.

Проходили недели, и Мадине становилось лучше. Постепенно исчез утренний кашель, перестала болеть спина; девушка начала ходить. Сперва, только встав на ноги, она боялась сделать шаг, и Эрику пришлось предложить ей свою помощь. И она заново училась передвигаться, опираясь на руку француза. Иногда за этими уроками наблюдала старшая калфа, строго следящая за дисциплиной в гареме, к которому Мадина теперь относилась. Других наложниц она не видела.

Гюльфам-хатун — так звали калфу — научила Мадину носить платок по-турецки, опускать голову при встрече с главными слугами и хасеки. Однажды она даже повела служанку в покои Несрим-хатун, матери Бехидже Султан. Та неожиданно тепло взглянула на Мадину, привыкшую к чопорной холодности придворных, и, услав Гюльфам, усадила новенькую рядом с собой, вручив блюдечко с фруктами.

— Бехидже, — говорила она взволнованно, — присмотри за Бехидже… Все ее так любят… и меня заодно… Я не переживу, если с ней что-то случится. Во дворце может произойти что угодно. Конечно, когда повелитель рядом, — затараторила она, пугливо озираясь, — ничего не страшно! Но пожалуйста, постарайся!..

— Да, госпожа, — ровно произнесла Мадина, и ее отпустили. Оказавшись за дверью, она тяжело вздохнула и покачала головой. Только теперь она поняла, как трудно будет угодить такой матери. Несрим напоминала кошечку: нежная, ранимая, трепещущая от каждого дуновения. Ей было не место во дворце. Ей все покажется ненадежным, она будет требовать все больше, и постепенно служба превратится в ад. Но до этого, однако, надо было еще дожить, так что пока Мадина решила не беспокоиться.

Бехидже оказалась прелестной малюткой с длинными, черными, как смоль, волосами, карими глазами-звездочками и мраморным личиком. Едва увидев Мадину, она вывернулась из рук служанки Несрим, подбежала к новой воспитательнице и принялась теребить ее за платье.

— Няня! — возбужденно кричала она. — Новая няня!

— Она довольно непоседлива, — сказала служанка. — За ней бывает трудно уследить. Именно поэтому прежнюю наставницу перевели на другую работу. Та была пожилой хатун(4) и часто не успевала за Бехидже-Султан. Ты не смотри, что ей шесть лет: она может такого натворить! А спрашивать с тебя будут. Она ведь дочь правителя. Ее нельзя ни наказывать, ни ругать. В этом ее преимущество.

— Айше! — в коридор вышла Несрим, нетерпеливо постукивая ладонью о ладонь. — Долго я буду ждать? Передала Бехидже, и шевелись! Мы хотели идти в сад! Никакого развлечения! Вышивать скучно, читать скучно, сидеть без дела скучно! Снаружи тоже все уголки обошли!

— Да, госпожа, — покорно склонила голову Айше и поспешила уйти, не прощаясь с Мадиной. Та вовремя вспомнила, что при виде хасеки-султан надо присесть, и в этот день грозы удалось избежать. Гюльфам несколько раз предупреждала ее, что подобное невыполнение обязанностей может плохо кончиться для наложницы.

Несрим благосклонно кивнула ей и удалилась в сопровождении Айше. Малютка Бехидже осталась с няней.

Распорядок дня был прост. Утром девочку надо было одеть, причесать и умыть. Затем она шла к матери и проводила у нее большую часть дня, развлекая вечно скучающую Несрим своей болтовней. После еды, состоящей в основном из фруктов и младостей, они обе направлялись в сад, где и проводили все оставшееся время.

Иногда Абдул-Меджид, с головой ушедший в войну с русскими, вспоминал о дочери и приказывал Селиму-аге привести девочку в покои. Главный евнух предупреждал Мадину, и та в назначенный час подводила Бехидже к дверям. Султан несколько раз успевал заметить быстрые глаза восемнадцатилетней воспитательницы, в которых не было ни капли смирения. С вызовом смотрела она на повелителя, перед которыми трепетали величайшие мужи дивана.

Мало-помалу он стал звать Бехидже чаще и чаще, но это, к его стыду, отнюдь не было продиктовано влечением отца к дочери. Абдул-Меджиду отчего-то хотелось видеть около себя именно Мадину, а та, не понимая его темных от желания взглядов, продолжала исправно делать свою работу. Она и не догадывалась, что именно ей мир обязан серией более продуманных атак турецкой армии: султан не мог спать и ночи проводил за анализом их положения. Правда, от этих точечных ударов толку было мало.

Эрик находился при султане неотступно, помогал, советовал, указывая на ошибки. Во дворце его не любили и боялись: ужас навевала светлая маска, всегда закрывавшая его лицо. Мусульмане считали, что только зло скрывает от людей свой лик, добро же предпочитает идти открыто, и — в основном — были правы. Эрик поступал так, как требовало положение Франции, не Османов. Война с Россией была важна для Луи-Наполеона, и Эрик, видя это, старался помочь родине.

Диван(5), куда он незамедлительно и абсолютно не по правилам был допущен, прекрасно понимал мотивы француза, но мирился с мнением султана, за которым из века в век оставалось последнее слово. Паши не видели причин для бесконечного доверия, которым пользовался Эрик, и вполне закономерно считали француза шарлатаном, колдуном, демоном и посланником Сатаны, околдовавшим Абдул-Меджида. Так, сам того не желая, Эрик стал для них тем, кем был Мар для персов.

Шли дни, недели, месяцы в Багдаде, но пришла пора, и султан — а вместе с ним и весь дворец — вернулся в Константинополь. Несрим-хатун возвратилась в свои покои и вновь предалась любимому делу: стала скучать. А Мадина, попав в столицу, впервые за два года веселилась. Ее забавлял огромный рынок, подходивший прямо под стены дворца, росшие строго вверх деревья, высокие шапки мечетей. Она почти не думала о далекой Персии, которую так любила.

Зато Эрик, разбирая на собрании дивана планы предыдущих сражений, гораздо больше заботился о Франции, чем об Османской империи. Он прекрасно видел, что армия турок, хотя и многочисленная, вооружена плохо даже в сравнении с русскими. Османы до сих пор ходили на парусных кораблях, чье передвижение полностью зависело от наличия попутного ветра.

— Что ты думаешь, мой верный Эрик, о нашем положении? — однажды спросил Абдул-Меджид глубоким вечером, склоняясь над картой. Француз медленно согнулся в поклоне.

— Оно плачевно, повелитель, — собрав воедино все познания в турецком, сказал он. — Однако если бы мы повели флот в Синоп еще раз, с учетом причин того поражения, возможно, нам бы удалось поставить на место русских. Конечно, для этого нужен особый прием…

— Который, разумеется, будет теплым? — поспешил произнести султан, вставая с подушек и подходя к балкону.

— О да, — усмехнулся Эрик, и Абдул-Меджиду стало не по себе. Не будем его винить за это: усмешка Эрика никогда не отличалась привлекательностью. — Радушный прием, теплый, даже, — он издал смешок — нечто среднее между скрипением петли дверей и карканьем, — горячий… Не так давно я от скуки сконструировал аппарат, который позволит нам буквально испепелить противника. Нам не нужны будут даже пароходы, которыми так кичится Англия. Я применю такую штуку, против которой Россия окажется бессильна. Экономическое положение страны не позволяет ей в полной мере знать то, что знают Британия или Франция. Победив в Синопе, мы откроем дорогу дальше, куда дальше, чем раньше.

— А сработает? — с сомнением в голосе спросил Абдул-Меджид. Эрик улыбнулся: иногда ему хотелось расхохотаться в лицо этому расфуфыренному страусу, который брался командовать действиями армии, будучи слабовольным, бесхарактерным и абсолютно не умеющим принимать нужные решения в нужный момент человеком. Конечно, для этого существовал еще диван, но паши, чьей главной целью был неофициальный захват власти, редко могли посоветовать что-то дельное.

— Эрик не подведет, повелитель! — уверенно ответил француз. Он и в самом деле не собирался мешать честолюбивым замыслам султана, хотя прекрасно понимал, что добрая их половина никогда не свершится. Османская империя переживала закат, и он, как и большинство образованных людей, осознавал это. Никто не мог спасти погибающее государство, от могущества которого практически ничего не осталось. Турки уже не играли важную роль на политической арене, словно старый бык на корриде, которого ее добивают только из жалости.

Но никто в стране об этом не подозревал. Паши безмятежно стояли перед повелителем, даже не стараясь поклониться полностью, султан терпел, писцы записывали, скрепя перьями. Великий паша, согбенный старик, гораздо больше беспокоился о своем благополучии, а не о государстве. Абдул-Меджид не слишком отличался от них. Прошли времена Сулеймана Великолепного, когда перед Османами дрожали все. Вот и сейчас вместо того, чтобы думать о последующих сражениях, султан с задумчивым видом стоял у окна, теребя бороду.

— Скажи-ка, Эрик… — произнес он и надолго замолчал.

— Повелитель? — переспросил француз, не понимая задержки и с досадой отмечая, что работать ночью придется много: и за себя, и за султана. А тот, словно забыв о его присутствии, вздрогнул и обернулся, нахмурившись.

— Что за служанка прислуживает Бехидже? — спросил он наконец. — Редкой красоты девушка. Сколько ей лет?

— Двадцать, — ответил Эрик, весьма умело скрыв удивление. Мадина, судя по всему, времени зря не теряла. — Она персиянка. Мы вместе прибыли из Мазендерана, спасаясь от гнева шахиншаха Насреддина. Великий паша помог нам с вашего позволения.

— Так ты знаком с ней? — заинтересовался Абдул-Меджид. Она не похожа на других наложниц, ты заметил? В ней есть что-то непонятное, загадочное, красивое, что влечет меня, а ней против воли.

— Она строптива и непокорна, как необъезженная лошадь, повелитель, — усмехнулся Эрик, решив составить Мадине протекцию. — Ее избаловала султанша Анизо, позволяя делать с собой что угодно. Однако она может быть послушной, если захочет. Мадина прекрасно танцует, рассказывает истории и играет на зурне. Но не думаю, что она придется вам по вкусу, мой султан. — Он внимательно посмотрел на Абдул-Меджида. — Она слишком капризна.

— Твоего мнения никто не спрашивает! — осадил его тот, и Эрик вспомнил, что иногда правитель все же может быть настойчивым. — Мы даем тебе приказ. Готовь свое устройство как можно скорее. Наш флот выступит в Синопский залив и сразится с неприятелем. По случаю отплытия устроим праздник. Прикажи своей Мадине: пусть танцует для нас.

— Слушаюсь, повелитель! — Эрик склонил голову, но султан уже отвернулся. Француз, пятясь, вышел. Душа, все более поглощавшаяся тьмой, ликовала. Итак, Мадина, возможно, будет очередной фавориткой Абдул-Меджида. Если все пройдет как надо, их положение при дворе улучшится, и можно будет попытаться извлечь из этого выгоду, а потом вернуться во Францию.

Что ни говори, а по родине он тосковал с каждой неделей все больше…

(1) Калфа — одна из управляющих гаремом

(2) Паша — высокий титул в политической системе Османской империи, в Египте (до 1952г.) и некоторых других мусульманских странах

(3) Хасеки-султан — мать наследника в Османском государстве

(4) Хатун — (тур.) женщина

(5) Диван — верховный совет; чиновники, наиболее приближенные к султану

Автор не умер, он снова с Вами!

Селим-ага, услышав о грядущем празднике, не обрадовался. Надо было приглашать танцовщиц, музыкантов, готовить сотни различных блюд для султана, хасеки, наследников и наложниц, договариваться с поварами, руководить подготовкой — все это ложилось на плечи несчастного Селима-аги. Он был бесконечно предан султану, однако иногда леность заставляла его ворчать по любому поводу.

В такие периоды доставалось больше всего наложницам и Жамилю-аге, главному повару, который был вынужден готовить дополнительные сладости для евнуха. Селим-ага, всегда любивший вкусно поесть, в моменты ворчания становился просто невыносим. Жамиль-ага, и без того боявшийся управляющего, как огня, не смел и слова сказать, когда тот бывал недоволен. Исчезали звонкие шуточки, повара работали молча, угрюмо, яростно.

Мадины приготовления к празднику не касались. Будучи прислужницей Бехидже, она была практически отрезана и от гарема, и от Эрика. Они лишь иногда сталкивались в коридорах. Мадине при этом приходилось приседать, чего она избежала бы с великим удовольствием, будь у нее такая возможность. Однако такой поступок мог серьезно отозваться на ней самой, и она предпочитала следовать правилам. Эрик же, пользуясь положением фаворита, слегка наклонял голову только при встрече с наследниками.

Приготовления к походу шли полным ходом. В кузницах дворца кузнецы без устали ковали детали для устройства Эрика, работая в поте лица. Предполагалось сделать всего одно такое оружие и поместить его на нос судна, на котором находился Инбир-паша, прозванный за мудрость и почтенный возраст Старым Львом. Турки любили и уважали своего полководца, и именно его султан решил отправить на дело такой важности. Присутствие Инбира-паши на корабле гарантировало полное повиновение солдат и абсолютную точность маневров.

Чертежи Эрика хранились под строгим надзором, а мастеров, создающих прибор, Абдул-Меджид приказал по окончании работы ослепить. Так что мы, к сожалению, до сих пор не располагаем полной информацией о бумагах. Известно лишь, что устройство представляло собой своеобразную пушку-переростка, оснащенную всяческими катапультами, корзинами и прочими весьма значительными деталями.

Исходные чертежи были утеряны, и судить о приборе можно только из записей очевидцев, которые, разумеется, весьма гиперболически преподносят исследователям информацию. А если учесть, что изобретение это само по себе почти неправдоподобно для второй половины девятнадцатого века, то становится невозможно отличить правду от вымысла. Поэтому ограничимся столь скудным описанием, читатель, и перейдем дальше!

Как бы долго ни длилась подготовка, рано или поздно все находит конец. К сентябрю у Константинополя стоял весь уцелевший после Синопского сражения турецкий флот. На носу фрегата с гордым именем «Альфаназ(1)» красовалось творение Эрика. Сам он, как и султан, оставался в столице, предоставляя командование Инбиру-паше. Тот отправлялся непосредственно перед праздником, который, по традиции, должен был начаться после захода солнца. Испокон веков адмиралы уходили в поход, даже не попробовав яств, приготовленных по поводу их отъезда.

Музыканты, танцовщицы, несметное количество гостей, разодетых в шелка и блиставших золотом, — все это говорило о чрезмерной расточительности, присущей султанам последние три века. Хасеки-султан веселились, болтали с юными офицерами, сыновьями умудренных годами пашей, не позволяя им, впрочем, никаких вольностей. Как бы были удивлены кичливые европейцы, мнившие себя и арабский мир небом и землей! Запад ничем не отличался от Востока.

Мадина, с вечера предупрежденная Эриком о своем обязательном участии в торжестве, не высовывала носа из специально отведенной ей и другим танцовщицам комнаты. Здесь ютились тридцать специально отобранных Селимом-агой девушек, каждая из которых прекрасно знала причины своего заточения. Они все предназначались султану, так как управляющий, узнав о приказе Абдул-Меджида, пожелал предоставить правителю выбор.

Хасеки-султан были красивы, самоуверенны, властолюбивы, но ни одна из них не имела над повелителем той власти, какой обладала, по слухам, легендарная Хюррем-султан. Подарив империи наследника, они сразу же уходили на задний план, проводя оставшуюся жизнь в скуке и, если повезет, в заботах о гареме в качестве валиде-султан(2).

Поэтому, едва Абдул-Меджид изъявил желание завести фаворитку, Селим-ага постарался подойти к этому вопросу с величайшим вниманием, прекрасно зная, что зачастую судьба всей страны зависит от женской симпатии. За два однообразных, как жизнь при каждом дворе, года, что Мадина прослужила Бехидже-султан, евнух убедился, что служанка — властолюбивая, в некоторой степени заносчивая девушка, весьма импульсивная в своих чувствах, будь то гнев или радость. Селим-ага, помня об этом, менее всего хотел, чтобы фавориткой, а после и хасеки, стала Мадина.

Эрик находился у самого ложа султана, внимательно следя за выражением его лица. Что-то терзало Абдул-Меджида, пробегая тенью в глазах. повелитель почти не замечал чиновников, с поклоном подходивших к нему и поздравлявших с началом новой атаки на неверных. Паши выливали на султана тонны неприкрытой лести, но он, почти не обращая внимания на их слова, не видел и этого.

— Ты уверен, Эрик, в успехе кампании? — неожиданно спросил он у француза, прервав вдохновенную речь Махмуда-паши. Старик оскорбленно замигал, замолкая, но снес неуважение, как сносили многие его предки. — У нас появилось нехорошее предчувствие. Турция может напороться в этом сражении на еще большие новшества, попавшие к русским, и опять потерпит поражение. Мы не способны выдержать этого; уважение к нашей империи будет непоправимо утеряно.

— Вам не о чем беспокоиться, повелитель, — ответил Эрик, усмехаясь про себя. — Сведения о состоянии Синопа получены из достоверных источников. Мы не можем ошибаться. В противном случае виноват не ваш покорный слуга, а тот, кто порекомендовал вам этого осведомителя. Я лишь следовал вашим указаниям, мой султан, не забывайте об этом.

— Мы ничего не забываем, — важно напомнил Абдул-Меджид. — Это касается всех, кто в чем-то провинился. Мы все видим и все запоминаем. Даже если вы совершили предательство и не были наказаны, знайте, что ваша казнь просто отложена и настигнет вас тогда, когда нам это будет угодно.

— Да, повелитель, — придворные покорно склонили увенчанные тюрбанами головы; перья одного из них угрожающе махнули в сторону длинных свечей. Эрик, ограничившийся лишь кивком, презрительно взглянул на чиновников. Они единодушно ответили ему ненавидящими взорами.

— Вы чем-то расстроены, мой султан, — проговорил француз, подходя ближе к ложу и вынуждая Махмуда-пашу встать с колен и отойти, униженно кланяясь. — Вы беспокоитесь о судьбе флота Турции? Это вполне объяснимо, повелитель, однако я бы посоветовал вам отвлечься. Дурные мысли притягивают плохое.

— И что же ты можешь нам предложить? — раздраженно спросил Абдул-Меджид, вставая. Придворные почтительно расступились, а Эрик наоборот шагнул вперед, стремясь не пропустить ни единого слова султана. Каждая фраза много значила для него: именно ими он руководствовался при выборе следующей реплики. Однако он неизменно приближался к поставленной цели, избирая для этого самые изощренные пути.

— Быть может, — продолжал тем временем султан, — ты считаешь, что предсказатель поможет нам развлечься? Мы ведь пригласили и предсказателя. Он прибыл из отдаленной провинции, где нет ни телеграфа, ни балов, ни цивилизации, а люди живут в лачугах, как жили несколько сот лет назад.

— Возможно, повелитель, — пожал плечами Эрик, справедливо рассудив, что во взвинченном состоянии Абдул-Меджид все равно ничего не пожелает слушать. — Гадание развлечет вас. В умелых руках даже песок может повеселить. А вам именно это и нужно.

— Ты прав, Эрик, — султан улыбнулся. — Ты прав, как и всегда. Идем же! Ты проводишь нас к колдуну.

— Как скажете, повелитель! — Эрик учтиво поклонился. — Почту за честь.

Колдуном оказался согбенный старик, тощий, словно щепка, сморщенный, коричневый. Из-под огромного тюрбана, то и дело сползавшего на переносицу, выглядывали седые космы; пышные, такие же белые усы смешно шевелились, когда он бормотал себе под нос заклинания, пересыпая песок.

— Погадай! — приказал султан, подходя к столику с блюдом и садясь в кресло. — Поведай мне будущее, мудрец, если сможешь.

Старик кивнул, принимаясь мешать и разглаживать песок, забормотал что-то протяжно, нахмурился. Все невольно замолчали, следя за плавными движениями сморщенных пальцев: каждого волновала судьба страны. Каждый хотел знать, кого объявит Абдул-Меджид наследником. А старик все бормотал и бормотал, склонясь над блюдом. Наконец он выпрямился, и все подались вперед, ожидая ответа.

— Обернется цветок подколодной змеей, — проговорил колдун, — промелькнет, оказавшись небесной звездой. Сам тюльпан твой погибнет под лапищей льва, и родной уж молвы не услышит толпа. Там, где охра была, расцветет белый цвет. Кораблей, адмиралов — всех их уже нет. — Он помолчал, потом неожиданно обернулся к Эрику: — Ты же, всадник с копьем, будешь предан своим. Тигр и лань, вновь обнявшись, вернутся к чужим. Береги ее, тигр, — добудешь ты Рай. Упустил свое счастье — сиди и рыдай.

Старик договорил, и сразу как-то обесцветился, поблек, перестал привлекать всеобщее внимание. Казалось, он сам страшился того, что увидел в своих песках и что так искренне поведал султану. А тот, выслушав предсказание, резко встал и сразу ушел к своему ложу. Было видно, что слова колдуна произвели на него глубокое впечатление и что он почти жалеет о решении узнать будущее. Шутка превратилась в головную боль.

— Эрику кажется, повелителю не понравилось это развлечение? — вкрадчиво спросил француз, становясь сзади. Абдул-Меджид вздрогнул от его тихого голоса, но совладал с собой и лишь нарочито безразлично пожал плечами. Эрик поспешил спрятать усмешку.

— Мой султан может довериться верному псу, — продолжил он, тщательно подбирая слова. — Вы не должны беспокоиться из-за бормотания глупого старика. Он всего лишь шарлатан, дешевый фокусник! Никому не дано видеть будущее.

— Ты гяур(3), Эрик! — перебил его султан. — Откуда тебе знать наши верования? Это вы, гяур, не замечаете знаков Небесных! А мы, наша религия, учим внимать Небесам, Аллаху и пророку его Мухаммеду. И есть люди, достигающие большего, чем остальные. Вы зовете таких юродивыми, сумасшедшими, а мы — дервишами, святыми.

— Как скажете, повелитель, — Эрик покорно склонил голову. — Но осмелюсь заметить, что от этого предсказания ваше настроение ничуть не улучшилось. Не стоит думать о плохом. Вы знаете, к чему это может привести.

— Не надо напоминать нам то, что мы прекрасно помним! — раздраженно прервал его Абдул-Меджид, хмурясь. — Мы ничего не забываем, Эрик! Ничего. Если у тебя есть идеи, говори живо, а то упустишь момент. Мы ведь не знаем, что имел в виду старик под цветком, обернувшимся змеей.

— Да, повелитель, — кивнул Эрик. — Вы абсолютно правы. Но осмелюсь предложить вам еще одно развлечение. Возможно, именно оно окажется подходящим.

— Ах, делай, что хочешь! — устало отмахнулся Абдул-Меджид, пожимая плечами. Эрик вычурно поклонился и, повернувшись к оркестрантам, неслышно хлопнул в ладоши. Селим-ага, стоявший невдалеке, понятливо кивнул и исчез, словно сквозь землю провалился. Дудуки затянули протяжную мелодию, приятно обволакивающую все пространство, вынуждающую придворных остановиться и перестать разговаривать.

В дальнем конце зала отворилась дверца, и все расступились перед новыми танцовщицами, словно потревоженные бабочки, впорхнувшими в помещение. Разноцветные одеяния, прозрачные платки, почти не скрывающие волос, изящные браслеты на тонких запястьях — все в них напоминало воздушных мотыльков, вьющихся вокруг огня. Легкие, проворные, они не останавливались ни на секунду в своей пляске.

Ни одна из них не следовала четко обговоренному плану, и эта импровизация, искренность движений в мгновение подкупили придворных, зрителей от природы нестрогих. Девушки танцевали одна лучше другой, отточено, щедро, однако никто из них не обладал тем, что выделяло прелестную персиковую бабочку, занявшую левый передний угол площадки. В ее танце чувствовался некий огонь, своим пламенем заставлявший зрителей раз за разом возвращаться к ней.

Тонкая, изящная, гибкая, она, казалось, завораживала, гипнотизировала, словно индийская змея под флейту факира. Гордое, смелое лицо ее, в отличие от смущенных девушек, буквально кричало желанием отличится, выделиться, стать лучшей. Она не походила на остальных наложниц ни нравом, ни статью. Она вела себя как султанша, как хасеки, как валиде. Каждое ее движение заставляло придворных восхищенно и вместе с тем недоуменно переглядываться между собой: так смелы, неожиданны и дерзки они были.

Она упивалась музыкой, жила ею, чувствовала каждое рыдание скрипок, изгибаясь вслед за мелодией, грустной, протяжной, пронзительной в своей печали, как и все скрипичные плачи Востока. Плавные движения ее рук убаюкивали, создавая ощущение волн, ласковых, нежных...

И вдруг танцовщица взмахнула платком, выгнулась и заплясала так, как не плясала до этого ни разу. Остальные подхватили, закружились, завертелись, позвякивая браслетами. Музыка стала резкой, пронзительной: вступил со своей партией дудук. И сразу заболели глаза от дикой смены цветов: девушки реяли орлицами, извивались змеями, бешено вертя перед собой яркие платки.

Эрик, замерший было, приблизился к ложу султана. Тот внимательно смотрел на мастериц, шепча что-то себе под нос. Глаза его сияли, борода и усы топорщились; на переносице выступила испарина, а уши, выглядывающие из-под тюрбана, порозовели. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: он очень доволен танцем. Как всякий человек, имеющий хоть какое-то отношение к просвещению, он хорошо знал и ценил искусство Востока, особенно выделяя умение танцевать. Он — как и большинство чиновников — считал, что жены должны танцевать, чтобы понравиться, обольстить. Танец был единственным способом самовыражения женщины.

— Эрик говорил, это развлечет вас! — вкрадчиво прошептал француз, в одно мгновение оказавшись за спиной султана. Абдул-Меджид, привыкнув к его неожиданным появлениям, досадливо поморщился, махнув на него рукой:

— Не мешай нам смотреть это действо! — он достал носовой платок и промокнул лоб. — Мы никогда не видели такого мастерства. Все наложницы прелестны, Эрик. Однако не каждая сможет вложить в танец душу, как это делает та, в левом углу. Она танцует, словно рыба в воде движется или лань скачет по поляне, — пугливо, осторожно. Она рождена для танцев, Эрик.

— Вы правы, повелитель, — француз почтительно склонил голову. — Вы, как всегда, правы. Она училась у великого мастера и в самом деле прелестно танцует. — Он помолчал немного и добавил еле слышно: — Но ни одно ее движение не сравнится с танцем несчастной Зулейки.

— Что ты там бормочешь? — недовольно спросил Абдул-Меджид, страдавший тугоухостью и не переносивший, когда рядом с ним говорили шепотом. Его можно было понять: монарх, он обязан был внушать уважение подданным, а в случае переспрашивания оно незамедлительно терялось.

— Эрик сказал, повелитель, что этот танец достоин высшей награды, — проговорил француз, чувствуя, как под маской катятся капельки пота.

— Верно, Эрик, верно, — султан одобрительно качнул головой, не переставая, впрочем, следить за персиковым платком, который тем временем переместился в центр и плавно покачивался перед Абдул-Меджидом. — И в доказательство твоей правоты мы наградим ее так, как только может наградить султан Османской династии.

С этими словами он бросил танцовщице свой платок. Все стихло в ту же секунду. Провизжала что-то соскользнувшим смычком скрипка, дудук противно и грустно вздохнул. Придворные с изумлением переводили взгляд с Абдул-Меджида на девушку, которую, казалось, совсем не озадачил жест султана. Она стояла перед чиновниками, крепко сжав батистовый комочек в руке, и по губам ее пробегала тень горделивой улыбки.

Давно правители империи осмеливались выражать свою симпатию так открыто, как сделал это Абдул-Меджид. Почти три столетия они предпочитали приказывать главным евнухам приготовить для них ту или иную наложницу. С большой натяжкой они могли позволить себе выказать привязанность на закрытом приеме, но никак не на торжестве, на котором присутствовали многие уважаемые мужи империи.

— Свежие фрукты, сладкий щербет! — закричал визгливо Селим-ага, смекнувший, что пауза затягивается. Расчет оказался верным: придворные, вспомнив наконец о приличиях, поспешили отойти в сторону, избегая смотреть на танцовщицу. Султан же, как ни в чем не бывало, продолжил разговор с Фархад-пашой. Лоб его разгладился: он больше не думал ни о возможной неудаче похода, ни о зловещем предсказании мудреца.

— Делаешь успехи, — пробормотал Эрик, проходя мимо девушки. — Сам султан при всех выделил твой танец. Теперь тебя начнут ненавидеть хасеки-султан, и во многом будут правы. Ты перейдешь на другую работу, если вообще будешь работать. Ни одна хасеки не захочет, чтобы ее ребенка воспитывала отравительница семейного счастья. Твоя задача — не лишиться столь могущественного покровителя. Иначе заклюют.

— Я буду осторожна, — Мадина сверкнула глазами, прижимая платок к груди. — Абдул-Меджид легко поддается влиянию; Эрик обеспечит мне почву, а я посажу семена. Мы вновь заживем так, как раньше: ты будешь советником, а я — фавориткой. Все вернется на свои места, Эрик, и мы будем счастливы!

Она улыбнулась, приподняв брови. В фиалковых глазах плескалась радость, и француз неожиданно понял, что жесткая, самоуверенная и заносчивая Мадина тоже нуждается в тепле и ласке, как нуждается он. Ведь не только он в тот страшный вечер лишился возлюбленной: она потеряла сестру.

(1) Альфаназ — победитель

(2) Валиде — мать (тур.). Валиде-султан, соответственно, — мать султана

(3) Гяур — (тур.) неверный, немусульманин

На следующий день Мадину освободили от обязанностей, а к Бехидже отправили ее соседку, маленькую узбечку. Мадина не любила ее. Узкие, внимательные глаза девочки замечали все: каждую усмешку, каждый жест, каждое движение. Мадина, не привыкшая сдерживать свое недовольство, ненавидела ее, совершенно справедливо полагая, что главный евнух получает компрометирующие ее сведения именно из уст Альбины.

Селим-ага, отвечающий перед султаном за наложниц, объяснил Мадине, что от нее требуется в покоях Абдул-Меджида. Служанка, искренне считавшая, что она будет лишь танцевать для правителя, была поражена. То, что, по словам Селима-аги, происходило между девушками и султаном, абсолютно не соответствовало ни одной из Сур Корана. Не будучи особенно религиозной, она, тем не менее, знала Книгу почти наизусть и прекрасно помнила, что прелюбодеяние — страшный грех. Она не могла понять, отчего мулла позволяет султану делать то, что не дозволено ни первым министрам, ни простому люду.

Селим-ага, рассказывая, видел, что девушка недовольна и испугана, однако не собирался ни успокаивать ее, ни подбадривать. Наоборот, подметив ее растерянность, он принялся пугать еще больше. Ему хотелось, чтобы Мадина не понравилась султану и он отказался от нее. Управляющий, верный хасеки-султан, не желал помогать новенькой, боясь навлечь на себя их гнев.

Таким образом, к вечеру Мадина дрожала не столько от холода, шедшего от каменных стен Топкапы, сколько от леденящего ужаса перед султаном. Она меньше всего хотела нарушить законы Корана. Прекрасно зная, что не попадет в Рай, она, тем не менее, не переставала надеяться на Чистилище, а для этого надо было свято чтить Книгу.

Вечер неумолимо приближался. Султан, с прошлой ночи предвкушавший встречу с Мадиной, провел день в смотре дворцовых пушек. Эрик, сопровождавший его, внимательно следил за малейшим изменением настроения Абдул-Меджида. Он прекрасно понимал, что его судьба и судьба Мадины зависят от любого фактора. За два года француз научился буквально чувствовать, о чем думает правитель. До сих пор проблем не возникало.

Осмотр завершился неожиданно: из главного здания прислали сказать, что пришла весть от Инбира-паши. Синоп находился не так далеко от Константинополя, и флот при попутном ветре давно добрался бы до места, поэтому Абдул-Меджид, беспокоясь о судьбе кораблей, чуть услышав о посланнике, тут же оставил все дела и вернулся в кабинет.

Там его ждал человек от Инбира-паши. Эрик, ожидавший увидеть разодетого в золото по случаю победы эфенди, застыл в дверях, осознав, что обманулся в своих ожиданиях. Посланник был облачен в лохмотья, лоб его избороздили морщины, по щеке шел безобразный шрам. Смертельная усталость промелькнула в его глазах, когда он вскочил и склонился, приветствуя султана.

— Что шлет нам Инбир-паша? — спросил Абдул-Меджид, усаживаясь на трон. — Мы надеемся, неверные побеждены? Оружие Эрика сработало, и война выиграна? Русские осознали нашу мощь?

— Мой султан! — воскликнул посланник, падая на колени и ловя шелковый подол кафтана Абдул-Меджида. — Мой султан! Инбир-паша… Он убит! На нас напали. Кто-то донес неверным о планах нашей империи. Русские подошли в темноте и взяли нас почти без боя. Наши суда были потоплены снарядами огромных пушек, в десятки раз превосходящих пушки Эрика. Ядро перебивало парусные снасти, и корабли теряли возможность маневрировать. Мне рассекло лицо канатом.

— «Альфаназ» потопили последним, — продолжал несчастный, опустив голову. — Инбир-паша стоял на носу корабля. Туда попало ядро, и командира разорвало на части. После меня сбило с ног, и я упал в воду. Это меня и спасло. Я смог отплыть в сторону и смотрел издалека, как тонул «Альфаназ». Позже меня подобрали уцелевшие моряки, которым удалось спасти шлюпку. Море успокоилось, гяуры ушли, и мы, сменяя друг друга на веслах, сумели подойти у турецкому берегу. Там нам помогли быстро добраться до Константинополя.

— Мы потерпели поражение? — тихо переспросил Абдул-Меджид, дрожа от ярости. — Как же вы допустили, чтобы русские подошли близко и их не заметили? Разве не было у вас часового? Даже сурки, неразумные существа, выставляют часовых, дабы спастись от хищников. Неужели вы глупее сурков?

— Часовых убрали, мой повелитель, — посланец молитвенно сложил руки. — Мы нашли их на постах, едва канонада началась. Они честно исполняли свой долг. В неожиданности нападения их вины нет.

— А пушка Эрика? — спросил Абдул-Меджид еще тише. — Она должна была отпугнуть русских хотя бы на время. Почему вы не задействовали ее? В приказе было сказано, что вы обязаны стрелять из нее, если на вас нападут.

— Она не сработала, повелитель, — прошептал посланник, падая ниц. Султан побледнел, сжимая в руках края кафтана. Гробовая тишина повисла в кабинете, советники, пришедшие вслед за правителем, замерли, не смея произнести ни слова. Только человек на полу корчился под застывшим взглядом Абдул-Меджида, словно вина за неудачу лежала на нем.

Когда, наконец, хватились Эрик и обнаружили его пропажу, султан не стал метать громы и молнии. Он всего лишь покачал головой и удалился в свои покои, мрачный, выбитый из колеи, молчаливый. Он не мог сообразить, почему пушка Эрика не сработала, почему тот не сделал все так, как должен был. Он не понимал, почему не распорядился арестовать инженера, как сделал бы, будь это кто-то другой. Эрик до сих пор имел над ним какую-то необъяснимую власть. Султана тянуло к нему, как бы он ни пытался сопротивляться. Он не был способен отдать приказа отыскать неверного и привести к нему. Его тело, голова, мысли — они больше не принадлежали ему, не повиновались!

Он был в смятении, когда наступил вечер и в дверь постучали. Слуга пропустил в покои выбранную им на вчерашнем празднике наложницу и вышел. Девушка осталась стоять у входа, не смея подойти ближе. Он знаком подозвал ее; она послушно подошла, присела. Он ласково поднял ее за подбородок, властно запрокинул голову, намереваясь поцеловать, и вдруг наткнулся на ее глаза.

Большие, ярко-синие, полные слез, они, казалось, занимали все лицо, и в них волнами плескался ужас, страх. Он заметил, что она дрожит, что она бледна, что руки ее холодны, словно лед. Она изменилась со вчерашнего вечера, хотя прошел всего день. Тогда она танцевала, вызывающе смотря на всех, включая него, а сегодня боится, боится почти до потери сознания.

— Что с тобой? — как можно ласковее спросил Абдул-Меджид, беря ее за руку и медленно ведя к ложу. Страсть к этой девушке бурлила в венах, заставляя сдерживать себя. — Что случилось? Чего ты страшишься? Кара настигает лишь тех, кто грешен. Ты разве грешница?

— Нет, повелитель, — одними губами прошептала несчастная, и слезы мелькнули в прекрасных глазах.

— Тогда тебе нечего бояться, — Абдул-Меджид улыбнулся, обхватывая ее талию рукой и притягивая к себе. Девушка вскрикнула, вскочила, отбежала к камину и застыла там, сжавшись в комочек. Абдул-Меджид нахмурился, встав и подошел к ней так близко, что ее неровное дыхание достигало его бороды.

— Чего ты боишься? — снова спросил он. — Мы теряем терпение. Мы выбрали тебя вчера; разве не этого хотят все наложницы нашего гарема? Разве ты сама не хочешь этого? Отвечай!

— Харам! — прошептала девушка, пряча глаза. — Харам! Ни один мусульманин не может сделать с женщиной, исповедующей ислам, если она ему не жена, то, что делаешь ты. Страшный грех! Харам!

— Это обязанности наложницы! — возразил Абдул-Меджид. — Ты не можешь пренебречь ими. Неужели же ты откажешься исполнить свой долг?

— Да, — прошептала Мадина, опуская голову.

— Гарем принадлежит султану, — сказал правитель, мрачнея. — Знаешь ты об этом?

— Да, — еще тише ответила она.

— Тогда я возьму силой мне причитающееся, — бесстрастно произнес Абдул-Меджид, вновь обвивая ее стан руками и накрывая губами чужие. Он был ослеплен снедающей его страстью. Едва ощутив эти прикосновения, жаркие, душащие, Мадина забилась, словно птица в клетке. Султан знал свое дело; знал он также особенность женщин кричать, когда не следует, поэтому старался ни на секунду не освобождать ее рот. Бедняжка едва могла дышать.

Когда все было кончено и Абдул-Меджид, наконец, поднялся с ковра, она так и осталась лежать там, сломленная, обессилевшая, безутешная. Она не могла понять, почему все обернулось так, почему ее даже не выслушали, почему не дали оправдаться. Рыдания сотрясали ее измученное тело; она валялось на ковре, словно сломанная кукла Бехидже Султан, и рыдала, рыдала, рыдала, оплакивая свою грешную душу.

Абдул, удовлетворив жажду, больше не видел в Мадине ничего, кроме наложницы, чьи способности оказались намного ниже, чем он ожидал. Он разочаровался в ней. Сладкие мечты были невообразимо лучше реальности. Он столько раз воображал себе эту ночь, что любое иное развитие событий показалось бы ему неестественным, неправильным. Ему и в голову не пришло, что с Мадиной не может быть по-другому. Молоденькая, хорошенькая, она была фавориткой султанши, женщины, жившей, к тому же, в Мазендеране, и понятия не имела о порядках двора. Но он не учел этого. Собственно говоря, он об этом даже не знал.

— Ты больше не нужна — небрежно бросил он через плечо, приведя себя в порядок. — Можешь идти. Гюльфам-калфа проводит тебя в твою комнату.

Мадина будто не слышала. Она сидела у камина, обхватив себя руками, смотря в одну точку и раскачиваясь из стороны в сторону, и беззвучно плакала. Границы ее узкого, девичьего мирка разрушились, уступив место взрослым. Ей было страшно, неуютно, одиноко; ей так нужна была ласка всепонимающей Зулейки!

— Слышишь, хатун! — прикрикнул на нее султан, и она вздрогнула, словно просыпаясь, и непонимающе взглянула на него. Абдул-Меджид, едва встретившись с ней глазами, поспешил отвернуться. Ему показалось, что в противном случае о не сможет выдержать ее укоряющего взгляда.

— Иди, — повторил он так тихо, что она едва расслышала. Мадина прерывисто вздохнула-всхлипнула и с трудом поднялась с ковра, чувствуя, как по ногам текут тонкие струйки крови. Шатало, стучало в висках, однако она не посмела второй раз ослушаться повелителя и, выйдя из покоев, почти упала на руки ждавшей ее Гюльфам. Та, ни о чем не спрашивая, помогла ей добраться до комнаты, уложила в постель и ушла.

«Золотое у нее сердце», — подумала рассеянно Мадина. Это было правдой. Гюльфам никогда не отказывала в помощи, всегда выслушивала, давала совет, если просили, разбирала ссоры в гареме, не торопясь, как другие калфы, донести наверх о распрях, возникших между наложницами. Гюльфам и вправду была святой.

Заснуть Мадине не удалось. Снова и снова она вспоминала то, что произошло с ней, и тихие слезы струились по бледному лицу. Она не могла понять, почему не способна больше язвить, воспринимать все так, словно это происходит не с ней, а с кем-то еще. Ей не верилось, что она, Мадина, фаворитка персидской султанши, танцовщица, сказочница, только что позволила кому-то надругаться над собой. И чем больше она об этом думала, тем горше плакала, уткнувшись в подушку.

На часах пробило четыре, а она все не могла успокоиться. Верно, потому она и не услышала, как в дверь сначала постучали, а потом, не дождавшись ответа, в комнату к ней вошла темная фигура в плаще. Не заметила она этого и тогда, когда силуэт, неслышно пройдя по ковру, опустился на край ее постели.

— Бедная Мадина, — прошептал Эрик, поглаживая девушку по голове — Затея Эрика провалилась? Ты не сумела очаровать Абдул-Меджида? Неужели же Мадина потерпела поражение?

— Эрик мог бы и предупредить Мадину, что делается в спальне султана, — глухо сказала девушка, садясь в постели и вытирая слезы. — Это варварство! Как может Аллах позволять наместнику своему совершать такое! Как может Он одобрять харам! Ах, Эрик! Мадине нет места более под крышей Топкапы! Ее оболгали, заставили согрешить, очернили перед Богом и людьми! Я не могу здесь остаться, не могу!

И она подробно пересказала французу все, что произошло с ней у правителя. Рассказ ее, незатейливый вопреки обыкновению, часто прерывался бурными слезами, и, слушая ее, Эрик с огорчением понимал, что той, прежней Мадины уже нет и никогда не будет. Сегодняшняя ночь станет для нее кошмарным воспоминанием, переломным моментом, шагом из юности во взрослую жизнь.

Когда она кончила, Эрик с минуту молчал. Он верил ей, прекрасно зная, что не в ее привычках приукрашать действительность в такой ситуации, однако все же не мог понять, почему Абдул-Меджид, внешне мягкий, нерешительный, оказался способен завладеть плачущей женщиной, сходящей с ума от ужаса перед ним. Даже он, Эрик, не поступил бы так, будь у него возможность. Но постепенно он сообразил, что султан, не имевший мужества самостоятельно управлять страной, всего лишь старался возместить это в обладании наложницами. Мадина, не желая подчиниться, отнюдь не вызвала у него гнев. Он поступал так со всеми девушками, а те, впитавшие в себя атмосферу таинственности и полного подчинения, не решались говорить об этом.

— Я не могу больше жить здесь! — повторила девушка, заламывая руки. — Не могу! Не могу!

— Значит, ты легче согласишься уехать со мной, — улыбнулся Эрик, вставая. — Мне впору благодарить султана за подобный подарок. Мне не хотелось бы оставлять тебя здесь одну, а поступок правителя упрощает дело.

— Мы уезжаем? — встрепенулась Мадина, и надежда тусклым лучиком затеплилась в угасших было глазах. — Когда, Эрик? Почему ты говоришь об этом только сейчас?

— Корабль ждет нас на рассвете, — Эрик подошел к окну, посмотрел на небо, уже подернутое предрассветной дымкой, и продолжил, переходя на французский: — Сейчас сентябрь. Светает около шести. У тебя есть еще час на сборы. Возьми только самое необходимое.

— Здесь все чужое, Эрик, — девушка, подражая ему, улыбнулась и с трудом встала. — Гюльфам позаботилась, чтобы мне прислали несколько платьев и платков, когда мы прибыли сюда. Золото, которое мне дарили хасеки-султан… Возьми его. У тебя оно будет в гораздо большей безопасности. Но куда мы едем? Почему наш отъезд столь стремителен? Я, право, не понимаю…

— В этом виноват я, — Эрик заложил руки за спину. — В своих чертежах для имперского флота я допустил ошибку. Моя пушка не сработала. Я подвел Османов. Странно, что Абдул-Меджид не приказал арестовать меня сразу же. Он, верно, был ошеломлен известием о поражении. Но, насколько я его понимаю, утром же он пришлет за мной. Потому мне остается только благодарить Бога за твое вполне сносное знание французского. Тебе остается овладеть лишь чтением и письмом.

— Как! — Мадина, начавшая было складывать вещи, обернулась к нему. — Ты возвращаешься во Францию!

— Да, — Эрик взглянул на нее. Заплаканная, бледная, с кругами под глазами, она показалась ему в лунном свете отчего-то такой красивой, какой никогда не была Зулейка; но то была, в противоположность Зулейке, холодная, надменная красота, за которой охотились все француженки, считавшие, что мужчинам нравится лед, а не пламя.

— Ты покоришь Париж, — прошептал француз, — и Париж покорит тебя. Ты будешь либо очень счастлива, либо очень несчастна там.

Мадина не услышала, поглощенная новостью. Они едут во Францию, в самое сердце Европы, где, как рассказывал мсье Жолета, всем есть место и все довольны. Они едут во Францию!

Едва рассвело, беглецы отплыли прочь от турецкого берега, а час спустя, когда корабль скрылся за горизонтом, к Эрику пришли жандармы. Все случилось так, как он и предсказывал. Абдул-Меджид, узнав, что француза нигде нет, лишь пожал плечами: он предпочитал отпустить его, чем пройти через позор казни. Ведь это он, Абдул-Меджид, заставил своих людей выполнять приказы гяура.

И даже когда ему донесли, что и Мадина исчезла, он продолжил хранить молчание, лишь вышел на балкон и долго-долго смотрел на море. Оно лениво плескалось в берегах пролива, лаская Константинополь. Абдул-Меджид прекрасно понимал, что, будь он осторожнее вчера, ничего бы не изменилось. Куда Эрик, туда и Мадина. Друзья, они вместе. Всегда вместе.

Конец первой части