Его сердце (джен)

Это один из тех немногочисленных дней, когда нет необходимости нестись сломя голову куда-то на другой конец страны или в лучшем случае на другой конец штата, и можно расслабиться в кресле с бутылкой пива в руке за просмотром телевизора.

Это один из спокойных дней.

Дин, делая вид, что полностью поглощен своей аналитической статьей о тульпах, краем глаза наблюдает за новыми препирательствами Оззи и Рамсфилда. Бедная псина только выкроила себе время на отдых, как неизменно приперся Оззи и стал донимать его своими скачками на спине несчастной собаки. И хоть все в этом доме знали, что Рамсфилду только и требуется, что разок рявкнуть на кота и наподдать ему лапой, как того смоет как минимум дня на три, все так же были уверены в том, что пес слишком добр, чтобы обидеть кого-то, и поэтому позволял коту крутить собой как тому вздумается.

Потом, конечно, вдоволь насладившись, всегда вмешивался Бобби, заступался за пса, и обиженный кот уходил к Дину, где тот читал ему лекцию о гуманном поведении, и Оззи делал вид, что все понял. Ровно до следующего раза.

Дин притащил его со свалки года три назад, еще совсем маленького, Оззи тогда был где-то месяц от роду. Жалобно пищащий черный комок с белыми кончиками ушей и хвоста и белыми носочками выкатился к нему навстречу в один из дней, когда Дин перебирал детали для недавно подаренной ему Бобби красотки Шевроле Импалы шестьдесят седьмого года, и с тех пор кот и человек стали неразлучны — как того позволяли охота Дина и переменчивое настроение Оззи.

Котенка Дин назвал Осборном, но за глаза каким-то образом он превратился в Оззи, и лишь в моменты, когда кот в чем-то был виноват, Дин использовал его настоящее имя. Котенок вырос огромным пушистым красавцем, бешеным сорванцом, немыслимым образом чередуя свои сумасбродные выходки с поистине царственной воспитанностью, но не позволял себя трогать никому, кроме Дина.

Кот был без ума от своего хозяина, хотя очень редко это показывал, строя из себя гордого недотрогу, но Дин все знал и так. Всю заботу, уготованную для младшего брата, которую он за эти годы так и не смог из себя выжечь, он отдал единственному, кому мог: коту. Просто потому, что Сэму его забота оказалась не нужна. Совершенно неравнозначная замена, надо сказать. Но так у него был хоть кто-то.

— Твой наглый кот снова не дает покоя несчастной собаке, — голос Бобби возвращает Дина в реальность.

Потерев лицо ладонями, Дин откладывает дневник, оставляя свои охотничьи заметки на тему тульп пока неоконченными, и, откинувшись на спинку кресла, насмешливо смотрит на кота, который в данный момент играет с хвостом Рамсфилда. Пес делает вид, что спит, но вся его поза выдает крайнюю степень недовольства.

— Врезал бы разок маленько, проблема отпала бы сама собой, — Дин совершенно не против того, чтобы Оззи поубавили пыл. Понаблюдав еще с минуту за мучениями Рамсфилда, Дин все же приструнивает кота: — Осборн, если не оставишь его в покое, на две недели останешься без десерта.

«Десертом» Дин называет кошачий мармелад, за который Осборн, кажется, душу продать может. Так что это действует на него похлеще ведра ледяной воды: кот все понимает. Оззи мигом вскакивает на лапы и с совершенно невозмутимым видом подходит к Дину, принимаясь тереться о его ноги и одновременно мурлыча с громкостью танка.

— Ну и двуличный кот, — смеется Бобби и снова возвращается к чтению газеты.

— Подлиза, — сообщает Дин Оззи, пока тот, встав на задние лапы, передними опирается о его колени и заискивающе заглядывает в глаза. — Ладно уж с тобой, запрыгивай.

Кот только этого и ждет. С готовностью вскакивает ему на колени и, потоптавшись с полминуты, сворачивается большим пушистым клубком, спрятав глаза под лапой, — и пусть кто попробует сейчас назвать его проказником.

Дин улыбается сам себе и почесывает кота за ухом.

Это один из немногих спокойных дней, когда к нему не лезут демоны ни внутри, ни снаружи.

И он не знает, отчего сейчас его сердце колотится в груди, как испуганная птица.

* * *

Вечером все рушится, с грохотом и визгом.

Просматривать новости в спокойные дни — обязательный ритуал, после которого, впрочем, редко когда спокойный день перестает быть таковым. Но сегодня все иначе. Дин слышит «Лоуренс, Канзас» от диктора и напрягается, как стальная пружина, слышит «непонятные убийства» и вскакивает, не обратив внимания на рухнувшего мешком с его колен Осборна, слышит «пять жертв за два дня» и, схватив куртку, стрелой несется к выходу.

Бобби его не останавливает. Со странным пониманием и непонятной грустью смотрит вслед и, одними губами пожелав удачи, идет на кухню грузными, мелкими шагами. Уютная атмосфера, царившая в доме еще пять минут назад, испаряется дымкой.

Кот прижимается к теплому боку пса, прячет морду в его густой шерсти и затихает.

Дин заводит Импалу практически не задумываясь. Он не был в Лоуренсе больше года, с того времени, как дал себе слово оказываться там как можно реже. Каждый раз раны становились глубже, а он сознательно резал себя на куски. До двадцати лет он приезжал в Лоуренс каждый месяц, чтобы издалека понаблюдать за своей семьей — бывшей семьей — и убедиться, что им ничего не угрожает, что у них все хорошо. Так он обманывал самого себя. Бобби сначала орал, грозился запереть его к чертовой матери, но понимал, что останавливать не имеет права. Смирился, хотя и смотрел каждый раз недовольно, когда Дин, взяв со стола ключи, бросал: «Я домой, скоро вернусь».

Неизменно прячась за кустами, он смотрел, как отец возится со стареньким фордом, как мама занимается в садике своими розами, а Сэм со скрупулезностью педанта косит газон — то, что когда-то делал сам Дин. У Бобби нет и никакого намека на газон, так что он успел давно забыть, как это делается. Сжимая кулаки до впившихся в ладони ногтей, Дин слушал их смех, их беззаботные разговоры, грелся их улыбками, адресованными не ему, тонул в их мимолетных объятиях, тепло которых он забыл, узнавал крохи из их жизни, в которой ему больше не было места.

Ни разу за три с половиной года он не услышал своего имени в их разговоре. Стерто, такого абонента больше не существует.

Ему почти стукнуло двадцать один, когда что-то в нем, наконец, надломилось. Это был последний раз перед долгим перерывом, когда он снова в один из спокойных дней взял ключи и, усмехнувшись самому себе, тяжелой поступью направился к двери. «Я к Винчестерам, скоро вернусь домой», сказал он Бобби тогда, и это оказалось кодовыми словами.

Боль никуда не ушла, но осела густым осадком на сердце, спряталась за несколькими бетонными стенами и лишь иногда проскальзывала наружу в кривых ухмылках, сутулой позе и слишком блестящих глазах. Боль стала его подругой, постоянным спутником и напоминала ему о том, что он все еще жив.

Сейчас, гоня Импалу по трассе со скоростью в почти шестьдесят миль в час, сжимая руль до побелевших костяшек, Дин знает не то, что его собственная семья предала его, отказалась от него, он знает то, что обязан ее спасти от любой, даже малейшей, опасности. Знает, что, какими бы они ни были, они все равно остаются его семьей. Знает, что будет к ним возвращаться, даже получая в ответ все новые и новые раны. Будет любить, не требуя любви взамен. Будет любить за всех.

Дин хорошо помнит тот день, разделивший его жизнь на «до» и «после». Он возвращался из школы после тренировок и почему-то решил срезать путь по задворкам, хотя никогда раньше этого не делал. Помнит, как услышал ужасающий крик девушки, а потом заметил и ее саму в руках какого-то ублюдка. Помнит, как рванул на помощь, бросив сумку на грязный асфальт, как снес обидчика на землю и резко развернул к себе, чтобы набить ему морду. И в следующий момент сползал вниз по кирпичной стене, отброшенный непонятной силой, и единственное, что видел перед собой — полную пасть ужасающих зубов и желтые страшные глаза.

Он бы погиб в тот день — хотя и спас бы девушку, которая успела убежать, пока тварь отвлекалась на него, — если бы не Бобби. Возник из ниоткуда и перевернул всю его жизнь с ног на голову, впустил монстров в ночь и повесил сверкающий знак опасности над головой.

Но Дин никогда его в этом не винил. Были моменты жгучего отчаяния, когда хотелось выть, царапать стены от этой несправедливости, что он — здесь, уже весь в шрамах, рискует своей жизнью ради спасения людей, большинство которых даже слов благодарности не скажет, не узнает об этом, пока вся его семья вечерами пьет чай с зефиром и смотрит интеллектуальные игры по ТВ. Нет, Бобби он не винил. Понимал, что это был только его выбор, и он сделал бы его снова, если потребовалось.

Он сделал один выбор, его семья — другой и выкинула его из своей жизни, как слепого котенка.

— Дин? Почему ты не спишь? Господи, что ты делаешь? Что это? Столовые приборы? Серебряные? Ты что, воруешь?! Дин! Ты… Боже… Дин, послушай нас, Дин. Они заставляют тебя воровать, да? Им нужны деньги? Дин, они бьют тебя? Боже, Джон, конечно, они бьют его, он уже месяц ходит весь избитый! У него рука сломана! Дин, послушай, расскажи нам, мы поймем. Ты связался с какими-то ублюдками, которые манипулируют тобой? Дин, это наркоманы? Но ты же… ты же не принимаешь, да? Дин, мы тебе поможем, ты только расскажи, мы не бросим тебя, Дин…

Он тогда сорвался. Покаялся во всем. Надеялся на понимание. Признался, что учится быть охотником на сверхъестественных тварей, которых полно, спасает людей от опасности, о которой они даже не подозревают, спасает от гибели, рассказал о существовании призраков, вампиров и остальной нечисти. Тихо и спокойно, будто читал лекцию, смотря родителям прямо в глаза, и пытался увидеть в них что-то, кроме ужаса. Ужаса, как он потом понял, не из-за того, что они поверили ему, а из-за того, кем он стал для них.

— Отправляйся спать, Дин. Завтра поговорим. Сейчас поздно.

А рано утром за ним приехали, чтобы забрать в психушку. Вот тогда он начал вопить, срывая голос, не веря, что единственные родные люди могут так с ним подступить. Просил позвонить Бобби по номеру в его телефоне, просил выслушать его, ведь он все докажет, докажет, что они не сумасшедшие, но в ответ он получал лишь тихие увещевания. Будто они разговаривали с… душевнобольным.

— Мам, позвони ему, позвони! Позвони, слышишь! Я не сошел с ума, я говорю правду, он все скажет! Я видел вампиров и призраков, они есть, я не вру! Мама, поверь мне!

Он стих и смирился где-то на половине пути в клинику. Родители ехали следом на своей машине, пока он трясся в жестком, неудобном фургоне, привязанный к кушетке по рукам и ногам. В клинике он притворился равнодушным ко всему, осознав, что лучшим для него будет не сопротивляться, потому что доза препаратов, которую ему собирались вводить, и так была слишком велика, чтобы он порой перестал осознавать, где он и кто он.

Родители к нему больше так и не приехали. Уезжая в тот, первый раз, они пообещали ему, что все будет хорошо, — а мама еще и плакала — и вышли за дверь, чтобы больше не вернуться. Он не смотрел им вслед. Все время, пока они разговаривали с ним, он лежал, отвернувшись к стене, и не слушал их — как они до этого не слушали его.

Дин горько усмехается и немного сбавляет скорость. Линия на асфальте перестает быть одним смазанным пятном. Каждый раз на этой трассе воспоминания о том дне завладевают им и сбивают с пути.

Лишь года три назад он смог трезво посмотреть на эту ситуацию, смог понять, что у родителей просто не было другого выбора. Любой на их месте решил бы, что человек, с пеной у рта доказывавший существование монстров, в которых и сам раньше не верил, скорее всего, свихнулся. Дин понял, что они упекли его в психушку не для того, чтобы избавиться от него, а чтобы помочь — если эту помощь они считали помощью.

Он понял, почему его бросили в клинику, но не смог понять, почему бросили одного. Так и не смог.

Через месяц ему удалось сбежать, — он и сам толком не помнит, как это случилось. Босиком, одетый в больничную форму, он угнал мотоцикл со стоянки и приехал домой. Он не собирался прощаться, хотел лишь забрать вещи и тихо уехать, но не смог пробраться к себе незаметно. Родители проснулись и здорово напугались, увидев его, — он прекрасно заметил страх в их глазах.

— Дин, как ты здесь оказался? Ты сбежал?! Дин, ты не должен быть здесь, ты должен лечиться. Мы скоро забрали бы тебя, зачем ты сбежал, Дин?

Он слышит топот бегущих по лестнице ног и, подняв голову, разглядывает Сэма, который медленно подходит к ним и встает рядом с родителями. Он даже не осознавал весь этот месяц, как же сильно скучал по нему. Дин легко улыбается — а Сэма вдруг передергивает, брат делает чуть заметный шаг назад и опускает глаза.

Больно. Будто раскаленная стрела впивается в сердце и поворачивается, поворачивается без конца…

Он снова смотрит на родителей, но больше не видит их. Не слушает, как они разговаривают с ним как с пятилеткой. Как с психом.

— Дин, послушай… Мы сейчас позвоним доктору Ричардсу, он приедет и заберет тебя. Ты должен еще немного там полечиться, и тогда мы заберем тебя, и все станет как прежде. Все будет хорошо, Дин, только ты больше не убегай оттуда. Не возвращайся, Дин, не возвращайся сам…

— Вы мне не верите? — тихо спрашивает он, и сердце отстукивает короткие удары в ожидании приговора.

Мама вместо ответа пытается незаметно взять телефон со стола, и стрела наконец-то вылетает наружу, оставляя сквозную дыру.

Развернувшись, он бросается в свою комнату, захлопывает за собой дверь. Судорожно, как попало скидывает первые попавшиеся вещи в спортивную сумку, переодевается за минуту и выскакивает обратно. С грохотом слетев по лестнице, он вдруг резко останавливается посреди кухни, будто врезавшись в стену. Он медленно подходит к младшему брату и смотрит на него, запечатлевая его образ в памяти, как оттиск далекого прошлого на камне.

Он слышит как сквозь вату мамин возглас «Не подходи к нему!», но он как эхо — тихий и совершенно неважный.

Он жадно вглядывается в лицо брата, не зная, увидит ли Сэма снова. Брат — единственный человек, который не бросил бы его по своей воле.

Поднимает руку, чтобы положить ее Сэму на плечо, но застывает, так и не донеся ее, когда Сэм вдруг замирает, как загнанный в ловушку зверь, и в следующее мгновение отшатывается от него как от прокаженного со страхом на лице.

— Не подходи ко мне, ты… ты… псих!

Он вздрагивает от острой короткой боли, будто ему отвешивают звонкую пощечину, и изображение Сэма меняется, подергиваясь какими-то помехами. Больше не видно того пухлого мальчугана, который таскался за ним как цыпленок за курицей, который дарил ему все рисунки из школы, который всем и всегда говорил почти одно и то же: «Дин-Дин-Дин». Теперь перед ним четырнадцатилетний повзрослевший мальчишка, который смотрит на него не как на своего старшего брата, а как на одну из тех отвратительных змей из передачи о дикой природе, которых он всегда терпеть не мог.

Комок застревает в горле, перекрывая все фразы, которые он хочет сказать. Он резко разворачивается и, стиснув зубы, выходит из кухни, под конец почти переходя на бег. Входная дверь закрывается за ним с хлопком пушечного выстрела, но никто не вздрагивает.

Он гонит на том же украденном мотоцикле в Су-Фолс, наплевав на то, что может попасться полицейским, гонит, не обращая внимания на дорожные знаки и окружающий его мир. К утру он добирается до дома Бобби, ведомый лишь буквами на мятом листке, на котором был небрежно накарябан адрес. На всякий случай.

Он стучит в его дверь как помешанный, пинает ее ногами, и в следующий миг дуло ружья упирается прямо ему в лоб. Впервые он видит Бобби Сингера испуганным.

— Дин?.. Ради всего святого, что ты здесь делаешь?

Он проходит мимо, не говоря ни слова, и, встав посреди прихожей, с грохотом бросает сумку на пол. Оглядывается по сторонам, придирчиво разглядывая стены, и только после этого поворачивается.

— Неплохая лачужка, жить можно, — криво усмехается он. — Примешь в свои ряды, Бобби? Нового Сингера? А?

А через секунду он рыдает. Рыдает, как малолетняя истеричная девчонка, в голос, хрипло воет, раненым волком, жалкой птицей бьется в хватке Бобби, пока тот просто держит его, ничего не говоря и не пытаясь успокоить. Он рыдает, пока глаза не начинает жечь, а вместо слез остаются лишь осипшее горло, сорванное дыхание и выжженные дыры на душе.

И его сердце, все еще преданное им сердце, продолжает выстукивать ритм — ровно и почти спокойно.

* * *

Дин приезжает в Лоуренс, и времени на воспоминания не остается. Фальшивый значок, костюм с иголочки, расспросы, книги, морг, жертвы… все смешивается в калейдоскоп из боли и смерти, но он быстро понимает, что это вервольф. Его остается только выследить. Самая грязная и, что греха таить, его самая любимая работа: адреналин горит в венах, нужны лишь безбашенная ярость и жажда уничтожить тварь.

Работа, почти всегда удававшаяся ему легко, будто он был рожден для нее.

Наверное, это наказание за что-то. Вервольф появляется совершенно не в той стороне, почти в полумиле от него, и успеть просто невозможно. Дин видит, как вервольф набрасывается на какого-то мужчину, без особого труда затаскивая его в кусты; он несется со скоростью, которую в себе до этого не подозревал, орет в голос, обращая внимание на себя, стреляет в небо бесполезными пулями, будит город, лишь бы отвлечь, прекратить, но вервольфу хватает и десяти секунд, чтобы закончить свое дело.

Он вырывает сердце Джона Винчестера и теряется в ночи.

Дин еще не знает, что вервольф вырвал и его сердце тоже.

Так и не веря в произошедшее, не понимая, как это могло произойти, Дин падает на колени возле мужчины, уже зная, что все конечно, и осторожно переворачивает его на спину.

Мир взрывается в ту же секунду, снося его ударной волной и погребая под острыми обломками.

— Нет… — онемевшими губами шепчет он и трясущейся рукой прикасается к еще теплому лицу отца. — Нет…

Ужас и горе захлестывают его губительной лавиной, он тонет в них, сидя на холодной земле и неподвижно глядя на лицо мертвого отца. Его всего трясет, так, что стучат зубы, он задыхается от сильнейшей боли в груди, но слез нет. Их вообще больше нет с того раза, как он сломался на руках у Бобби. Высушенный до капли, сожженный дотла, он может только смотреть, смотреть и не верить.

— Папа… пап… — зовет он хрипло, тихонько, почти мягко, трясет его за плечо. Хладнокровный охотник, повидавший за пять лет столько, сколько многие не увидят за несколько жизней, уступает место маленькому мальчишке, который так обожал рыбачить вместе с отцом. — Пап… прости меня, пап…

Через минуту маленький мальчишка и охотник исчезают под громадной поступью яростного чудовища, которое вырывается наружу из темной норы. Дин поднимается, как в трансе, и, проверив обойму с серебряными пулями, так же растворяется в ночи. Вервольф никуда и не уходит, ждет его, чтобы расправиться и с ним, на что Дин спокойно всаживает в него всю обойму без единой мысли в голове, а потом скидывает тушу в ближайшую сточную канаву. Затем, резко развернувшись, уходит, стоит ему услышать вдали визг полицейских сирен. Садится в Импалу и гонит к выходу из города, и только когда указатель остается в пяти милях от него, останавливается на обочине, глушит двигатель и прижимается лицом к рулю, глядя вниз широко открытыми глазами. Он быстро и судорожно дышит ртом, будто пробежал огромную дистанцию, царапает ногтями ладони и душит в себе вой, не позволяя ему вырваться, и от этого физически больно.

Постепенно дрожь утихает, и тогда он на автомате достает из бардачка свой дневник и бездумно карябает на нем слова. Ручка все равно скачет в его руках, отчего буквы выходят кривыми и нелепыми, но это все совершенно не имеет смысла.

…Прости меня, пап. Я пытался.

Он ставит последнюю точку, кладет дневник обратно, и Импала мгновенно трогается с места, таща за собой след из новой боли, который никто не увидит.

Дин возвращается в Су-Фолс и сухо, коротко все рассказывает Бобби. Бобби, благослови Господь его душу, не пытается его утешить глупыми, бессмысленными словами; хлопает его по плечу и протягивает бутылку пива, и полчаса они просто сидят в тишине плечом к плечу, каждый думая о своем.

Приходит Осборн и ластится к нему, будто наплевав на все свои принципы, — чувствует, как ему плохо и пытается по-своему утешить. Ты не один, говорит он своими умными глазами, и Дину на самом деле становится немного легче.

Через три дня, когда он, пытаясь отвлечься, продолжает пропадать на свалке, ремонтируя пригнанные охотниками машины, вдруг звонит телефон. Он с полминуты молча таращится на экран, впервые высветивший номер Сэма, который он когда-то выкрал из базы данных; сжимает мобильный так, что он почти жалобно трещит по швам. Мимолетом пролетает воспоминание о том, как он год назад, поддавшись отчаянному, смутному порыву, оставил под дверью листок со своим номером, надеясь, что именно Сэм найдет его и, может быть, когда-нибудь все же позвонит.

Так что удивление слишком велико, куда больше осознания, почему Сэм ему звонит, и так же сильно, как он хочет ответить, Дин желает вырубить телефон и разбить его на части разводным ключом, который все еще держит в руке. Он знает, что Сэм скажет. Но он не может отказать себе в, наверное, единственной возможности снова так близко услышать голос брата.

— Сэм?

Ровно три секунды в трубке стоит тишина.

— Ты ублюдок, ты чертов эгоист! Ты ведь знаешь, что его нет, я уверен, ты знаешь! Как ты можешь? Как ты можешь поступать вот так? — голос Сэма дрожит и срывается от ярости и боли, а Дин, сжав зубы, молчит в ответ, цепляется за разводной ключ как за веревку, удерживающую его над бездонной пропастью. Вот так просто, без предисловий, не разобравшись, кто прав, а кто виноват. — Тебе вообще плевать на нас, да, Дин? Тебе плевать на то, что твоего отца больше нет в живых? Настолько плевать, что ты даже не соизволил явиться на его похороны? Он же тебе все отдавал, все, ублюдок! Всю жизнь старался тебе угодить, самое лучшее — тебе, карьеру собирался тебе построить, хорошую, отличную карьеру! Свое дело хотел тебе отдать, все грезил этим, пока ты, как последний трус, не сбежал из дома! Он любил тебя, слышишь, ты, любил все равно, даже когда ты нас бросил! А ты… ты даже попрощаться с ним не пришел! Мы тебя ждали, знаешь? До последнего верили, что ты придешь! Он тебя ждал…

Каждое слово Сэма вонзается в его сердце острым длинным шипом, но Дин не делает и попытки, чтобы остановить брата и объясниться. Голос брата доносится до него как сквозь толщу воды, но он слышит каждое, каждое слово.

— Знаешь, Дин, живи теперь с этим как хочешь, это твой выбор, и ты это заслужил, — теперь Сэм проговаривает слова тихо и холодно, почти механически, как робот. — Не понимаю, как можно быть… таким. Не могу поверить, что ты мой старший брат, мы слишком не похожи друг на друга. Видит Бог, я жалею об этом, жалею о том, что ты вообще мой брат.

Сэм говорит что-то еще, но Дин больше его не слушает. Плавает где-то в вакууме, в котором остались только одни слова: «Жалею, что ты мой брат».

— Что?! Что ты молчишь? Тебе стыдно и нечего сказать, Дин?!

Вопль Сэма вонзается в сознание горячей иглой, и Дин вздрагивает. Мир из черного снова перекрашивается в свои обычные цвета, почему-то немного потускневшие. Он молчит, пытаясь выдавить из себя хотя бы слово, но не может. Все фразы вырываются из его горла тихим, почти бесшумным свистом. И когда Сэм, он знает, уже готов бросить трубку, он говорит то, что бьется в его голове вечным набатом уже три дня, то, что он сам себе никогда не поставит оправданием за свою страшную ошибку.

— Прости… я не успел.

Сэм язвительно хмыкает, и в трубке раздается щелчок, после которого по ушам бьют тихие гудки. Дин знает: Сэм больше никогда не позвонит.

Он остается неподвижно стоять посреди свалки, в одной руке по-прежнему сжимая ключ, в другой — телефон с затихающими гудками, пустыми глазами смотрит на синее небо и почему-то видит в облаках их отражение — отца, мамы и Сэма.

А после этого становится тихо-тихо, как бывает в небе перед безумной грозой. Только его сердце безмолвно стонет о пощаде.

* * *

Через полгода Дин едет в Оклахому на охоту и по пути заезжает в Лоуренс, навестить могилу отца. Он не оставляет на ней ничего, кроме частицы своей души и нового осколка сердца. В Лоуренсе он случайно узнает, что Сэм поступил на юридический факультет Канзасского Университета. Люди в лучшем баре округа слишком уж разговорчивы после пятой рюмки виски и знают друг друга как свои пять пальцев.

Сын Мэри Винчестер, говорят они, толковый малый, с головой на плечах. Ему пророчат большое будущее на адвокатском поприще.

Дин прячет невольную гордую улыбку за горлышком бутылки — он всегда и думал, что Сэм встанет на защиту маленьких и слабых, его чрезвычайно трепетавший над справедливостью младший брат.

Сын Мэри Винчестер, говорят они. Сын — не младший сын.

Полумрак в баре прячет глаза, прячет потухший взгляд и израненное сердце старшего сына Мэри Винчестер, о существовании которого, кажется, все забыли.

* * *

Через полтора года он делает новую ошибку, подставляется как неопытный ребенок, в результате чего его по всей стране объявляют в розыск. Он узнает об этом от Бобби, который с необычайно мрачным лицом включает телевизор и показывает ему его же фоторобот на весь экран, в новостной сводке Финикса об убийстве двадцатитрехлетней девушки. Дин вспоминает ее сразу, Линду, с ней он провел одну славную ночь неделю назад, а потом уехал в Санта-Фе на новую охоту. Ему не нужно много времени, чтобы понять, что, вероятнее всего, их застукал ее бывший (если она не врала, твердя ему, что свободна, как ветер в поле), одновременно с этим оборотень — и решил отомстить сразу обоим.

Так что теперь она мертва, а он — беглый преступник, скрывающийся от возмездия за убийство, которого не совершал, и он ее не спас — более того, оказался повинен в ее смерти. Это не прибавляет настроения ни ему, ни Бобби. Теперь Дину приходится охотиться очень осторожно, и на всякий случай только в восточной части страны, где вероятность того, что его узнают, намного меньше.

Все почти что остается прежним, кроме того, что его сердце прогибается под тяжестью новой вины.

Он все так же гоняет по штатам, по возможности объезжая Канзас, уничтожает тварь за тварью, чаще всего один, иногда вместе с Бобби, все так же проводит свои спокойные дни на диване в их доме. Рамсфилд научился давать сдачи Осборну, и теперь они сохраняют принципиальный нейтралитет. Оззи, кажется, стал еще наглее и здоровее, но неизменно рад Дину, когда тот заявляется на порог после недельных охот.

Дину двадцать шесть, когда он, сам не понимая как, вновь оказывается в Лоуренсе, прячется за деревьями будто нашкодивший школьник, точно так же, как семь, восемь лет назад. Притаившись, он издалека наблюдает за всем семейством Винчестеров, устроившим барбекю во дворе; которое, оказывается, пополнилось еще одним человеком. То, что Сэм женился, Дин знал, слухи об их огромной свадебной гулянке еще довольно громко гудели по округу. И в глубине души он был рад тому, что узнал об этом уже после свадьбы, потому что был уверен, что не смог бы не приехать, чтобы хоть издали взглянуть на своего младшего братишку в костюме жениха с прилизанными волосами, его такого уже взрослого, серьезного братишку. Ему никто не был бы рад.

Но рождение своей племянницы Дин пропускает на полтора года. Чуть улыбаясь, он с нежностью разглядывает маленькую девчушку на руках Джессики, Аманду, как он понимает из их разговора, подмечая, как она похожа на Сэмми. Дин видит, какими яркими глазами Сэм смотрит на своих жену и дочь, как тепло им улыбается мать, и их искреннее, ничем не замутненное счастье разливается по нему теплым шелком.

Сэм вдруг поднимает взгляд в его сторону, и Дин еле успевает отскочить обратно за ствол. Его бешено стучащее сердце замедляет темп, когда он убеждается, что брат его не заметил. Он остается понаблюдать за ними еще немного, выжигает эту умиротворенную картинку у себя на сетчатке, чтобы просматривать ее в особенно темные ночи.

Сердце окончательно успокаивается и тихо стучит — не для них, им не нужно его сердце, преданное ими же, — но ради них.

* * *

Третий раз за десять лет, что он охотится и живет с Бобби, ему достается настолько, что его приходится везти на неотложке в больницу, и Бобби в этот момент слишком плевать на то, что прямо из больницы Дина могут загрести в обезьянник. Он надеется на удачу и еще на что-то, во что начинаешь верить лишь в самые отчаянные моменты.

Ничего нового, совершенно, для Дина это был десятый по счету вендиго, как минимум, но оказалось, что там был и одиннадцатый, и двенадцатый… Девушку и остальную ее группу он спасает, но сам подставляется под удар, и в результате — больничная койка, ИВЛ и сердце, стучащее еле-еле, с перебоями.

Очнувшись через несколько дней, Дин обнаруживает Бобби, сидящего у его постели, судя по его измученному виду — сутками, небольшой серебряный кулон в виде ключика на цепочке и мятый листок со словами «Когда-нибудь ты откроешь свое сердце» в своей ладони. Он долго смотрит на ключик неподвижным взглядом и после никогда не надевает, но носит всегда с собой во внутреннем кармане рубашки.

Что-то в нем трещит по швам в тот день.

Когда Дин окончательно встает на ноги, Бобби все же рассказывает ему о Желтоглазом, которого выслеживает уже достаточно долгое время. Желтоглазый становится их новой целью, их Большой Охотой, после того как они точно выясняют, что он не просто пешка среди демонов, он их король, который собирает армию. Месяцы они тратят на то, чтобы найти способ его убить, и огромными усилиями им удается достать оружие, которое может прикончить ублюдка, — кольт. Пуль в нем не так уж и много, но на одного хватить должно.

Они узнают об «особенных детях» совершенно случайно, когда им в руки попадается легкая наживка, выкладывающая им почти все планы Желтоглазого как на духу. Дин, узнав об этом, приходит в ярость, а выяснив, что среди планов Демона каким-то образом затерялся его младший брат, он просто в диком бешенстве. Страха почти нет, но ярость, голая и жгучая, охватывает все его существо, стоит ему подумать, что эта тварь тянет когтистые лапы к его брату и, если ничего не сделать, она добьется своего.

Когда эмоции более-менее утихают, Дин вытаскивает из самых-самых глубин памяти что-то смутное о том, что Сэм, будучи совсем маленьким, передвигал предметы силой мысли — телекинез, черт бы его побрал, — но они были тогда еще детьми, чтобы суметь это осознать должным образом. Оно исчезло так же внезапно, как появилось, и казалось, что навсегда, поэтому Дин совершенно забыл об этом.

Возможно, это было больше, чем игра. Намного больше.

Дин сразу ставит Бобби перед фактом: на Охоту они пойдут вместе. Дин готовится к их вылазке так, как даже не готовился к тому, чтобы стать охотником, тренируется дни напролет, постепенно превращаясь в машину для убийств. Бег, стрельба по мишеням, рукопашная, снова бег… Он собирается выйти из этой битвы победителем, любой ценой.

Пару раз Бобби пытается утихомирить его пыл, но стена послушала бы его больше, чем Дин. Так что Бобби смиряется, сжимает зубы и подготавливается так же рьяно, как и Дин. Оба знают, это не тот тип охоты, где ударился разок о стену, посолил и сжег, а потом побежал дальше, путаясь в пыли.

Они знают — это смерть, которая дышит в лицо, обдавая смрадом из пасти, смерть, которая, если вцепится, уже не отпустит, это игра, где будет лишь один проигравший и будет один победитель.

В первый день осени они обнаруживают местоположение Желтоглазого — в Де-Мойне, Айова. Им нужно всего несколько часов, чтоб добраться туда.

Они собираются в дорогу медленно, будто отсрочивая каждый миг, задумываясь о каждой секунде, боясь лишь одного: вернуться в этот дом в одиночку. Кот и пес чувствуют напряжение хозяев, нервно бегают вокруг, не понимая, что происходит.

Дин пишет последние строки в своем дневнике, давая письменную клятву самому себе, долго гладит кота по голове и выходит из дома вслед за Бобби, закрывая за собой дверь.

Он пытается не думать о том, что прощается насовсем.

* * *

Желтоглазого они недооценивают, потому что он давно в курсе, что за ним ведется охота и именно ими двумя. Сюрприза не получается, более того — они в полном дерьме. Весь план летит коту под хвост почти с самого начала, у них отбирают все пространство для маневра, несмотря на то, что они разделились, надеясь на фактор внезапности. Бобби лежит на полу у двери, оставленный на закуску, и Дин молится всем Богам, чтобы он был всего лишь оглушен, а не мертв.

— Дин Винчестер… — шепот Желтоглазого похож на шипение змеи. — Или, правильнее сказать, Дин Сингер? Ты ведь пришел сюда убить меня? Дай угадаю, с чего такое рвение… твой братик, верно?

Азазель ходит перед ним туда-сюда, пока он, пришпиленный к стене, беспомощно дергается, как муха в паутине, и ему только остается наблюдать за ним с ненавистью на лице.

— Да… твой братец — интересный фрукт, мне он нравится, — продолжает Демон и, остановившись прямо напротив, поворачивается к нему. Подняв руку, он проводит ладонью по его щеке, чуть царапая ногтями. Дин с омерзением отдергивается. — И у меня на него большие, очень большие планы… которым ты, Дин, не помешаешь.

Всю ярость сметает волной слепящей агонии. Дин рычит от боли сквозь стиснутые зубы, пока его внутренности по ощущениям переваривают сами себя, разрываются на куски, он захлебывается собственной кровью, которая ржавчиной омывает его горло…

— Больно, да? — вкрадчиво спрашивает Азазель и сжимает кулак сильнее. Дин, не выдержав, взвывает от невыносимой боли. — Но не больнее, чем тебе было всю жизнь, верно? Потерпи, Дин, скоро все закончится, сейчас я избавлю тебя от боли.

Вовремя очнувшийся Бобби врукопашную накидывается на Желтоглазого со спины, переключает его внимание на себя. Они вцепляются друг в друга как два кота, но из этой схватки Бобби точно не выйти победителем. Сквозь накатывающую темноту Дин чувствует, что давление немного ослабло, и тянется к кольту, спрятанному за поясом. Оружие кажется слишком тяжелым для его ладони, но он держит его крепко, отдавая этому свои последние силы.

— Адьес, ублюдок, — хрипит он в тот же миг, когда Желтоглазый, вскочив, пригвождает Бобби к противоположной стене. Демон стремительно поворачивается, но Дин уже спустил курок. Пуля вонзается ему в грудь, и спустя несколько секунд дешевых спецэффектов в виде легкой подсветки Азазель падает навзничь и больше не шевелится. Мгновенно они с Бобби сползают вниз по стене, и Дин, наконец, позволяет себе потерять сознание, успев подумать лишь о том, что он отхватил лучший расклад: он не позволил этому ублюдку оторвать у него от сердца новый кусок.

* * *

Когда Дин приходит в себя, ему не нужно смотреть в глаза врачей, на осунувшееся, серое лицо Бобби, чтобы понять: на этот раз все действительно плохо. Он лучше всех знает, что эту битву ему не выиграть. Но он не жалеет ни единой секунды. Какая-то детская, чистая радость наполняет его сердце от понимания того, что он не провалил самую важную работу в своей жизни: он спас брата, спас его мирную, счастливую жизнь от краха и его семью от боли и не позволил Бобби сгинуть вместе с ним.

А Бобби злится, почти орет на него срывающимся голосом, пока он улыбается как ненормальный, хотя боль изнутри раздирает его на куски. Болит все, все, кроме сердца.

— Не вздумай меня возвращать, — первое, что говорит Дин, когда находит в себе силы открыть рот. — Не вздумай.

Его голос не громче комариного писка, но он уверен, Бобби не будет делать вид, что не слышит его, когда он скажет то, что тому не захочется узнать.

— Мы знали, на что шли, — шепчет Дин, почти не ощущая руки Бобби, которой он сжимает его ладонь. — Все закончилось как нельзя лучше.

Бобби издает странный возглас — то ли ворчание, то ли смешок, то ли полузадушенный всхлип, — и уголки губ Дина невольно приподнимаются в улыбке.

— Выпороть тебя мало, балбеса, — сообщает Бобби, но его голос подозрительно тихий и хриплый. — Полез вперед меня, с кольтом… а если бы он понял?

— Не понял же, — парирует Дин и пытается ответно сжать ладонь на руке Бобби, но выходит лишь жалкое подергивание. Воздух будто прижимает сверху, вдавливая в кровать, дышать слишком тяжело, говорить — еще тяжелее. — Бобби… если моя рубашка осталась… забери из внутреннего кармана кулон, ладно? Отдай его моей племяннице, Аманде… как-нибудь. Отдашь?

Бобби проглатывает комок, застрявший в горле, и рвано кивает. Хочется разораться на Дина, чтобы не смел нести всякую чушь, хочется пообещать гору чудес, до седьмого неба, но он знает — чудес не бывает. Только вот так больно не было, даже когда он убил Карен.

— Ты только не говори им… маме и Сэму… не говори, — Дин облизывает пересохшие, потрескавшиеся губы и смотрит на него лихорадочно блестящим взглядом. — Не говори ничего. Они себя не простят… знаю, не простят. Хочу… чтобы жили.

Бобби нестерпимо чешется сказать, что именно этого ему и хочется. Хочется, чтобы они сполна ответили за всю ту боль, которую Дин таскал в себе все эти годы, думая, что он не видит, не замечает искаженного мукой лица после того, как он возвращался со своей добровольной пытки… из Лоуренса.

Дин не просит ему пообещать этого. Дин не просит…

Но он все равно молча кивает, чтобы его успокоить. Если Сэм захочет узнать сам, а он захочет, — это не будет предательством с его стороны.

— Ты не сжигай меня, Бобби, — просит Дин. Бобби застывает на своем стуле и забывает сделать выдох. — Отдай меня им, маме и Сэму… ладно? Не думаю, что они выкинут меня мимо вырытой ямы, — Дин слабо улыбается, но Бобби от его слов становится дико холодно, только вот ответить ему нечего. — Я хочу, чтобы они меня похоронили, — лицо Дина на секунду превращается в застывшую маску, но почти сразу смягчается. Каждое слово дается ему с трудом, но он знает, что должен сказать. — Но я надеюсь… ты придешь на мои… похороны. Больше… некому.

Бобби приходится сглотнуть несколько раз, прежде чем начать говорить. Если это его месть — в чем он сомневается, потому что Дин выше того, чтобы мстить своей семье спустя столько лет причиненной боли, — то месть не продуманная, потому что им все равно. Дину это известно лучше него.

— Балбес… — мягко произносит он без какого-либо укора, пытаясь игнорировать острую сосущую резь в груди. — Ты ведь по-прежнему остался их. Все это время… — Его голос срывается. Он не спрашивает, а утверждает, и больно ему вовсе не за себя, а за него, за этого еще мальчишку, до последнего цепляющегося за свою семью, которая отвернулась от него, еще преданней, чем тот японский пес с Сибуи.

Дин улыбается ему, но в этой улыбке нет извинения.

— Если не трудно, — продолжает он, будто не услышав реплики, — если сможешь или захочешь, точнее… — Дин делает паузу, чтобы собраться с новыми силами на следующие слова. — Передай им могильную плиту, чтобы поставили… пусть там будет моя фамилия… ладно?

Ладно, Бобби врет, когда убеждает себя, что боли не так много, как кажется.

— Выгравируй на ней мою фамилию… — Дин прикрывает глаза и с трудом сглатывает слюну, чтобы смочить пересохшее горло. — Сингер… чтобы от меня хоть что-то осталось настоящего. Они не знают…

Боли от этих слов ровно столько же, сколько и радости, и пусть она немного эгоистична. Мука раздирает его душу огромными когтями, растаскивает ее на лоскуты, окровавленные, рваные, которые уже не пришить обратно.

Так сильно не хочется его терять, до безумия. Они вросли друг в друга за эти двенадцать лет, и, может, Дин так и не стал считать его своей настоящей семьей, но для Бобби он стал самым родным человеком на этой прогнившей планете.

Дин вдруг открывает глаза, сверкнув на миг веселым взглядом.

— Я люблю тебя, старый ворчун, постарайся не забывать это, даже когда придет время для старческого маразма, — говорит он голосом, похожим на прежний. — И кота моего не обижай. Оззи хороший… он только притворяется беглым зэком.

Бобби хохочет во все горло, пока внезапные слезы стекают по щекам, но он не делает ни единой попытки вытереть их. Он не стыдится. Пусть льется, эта бесполезная соленая вода, не приносящая облегчения… пока может, пусть, потом уже никак, из выжженного дотла, высушенного до последней капли она не появится.

— Скучать будет… — шепчет Дин. Одинокая слеза стекает по его щеке и теряется где-то в изгибе шеи. — Хотя никогда не признается.

Бобби может представить, какие концерты будет закатывать ему кот несколько месяцев, может представить, как будет рыскать по углам, тыкаться в мебель, выискивая Дина, голосить ночами, зовя хозяина… оба будут выть на пару, рассевшись по разным углам, чтобы, в конце концов, найти утешение друг в друге… он знает все это, но сказать не может — Дину и так больно.

— Я тоже, — и здесь все, что так больно произнести, потому что это означает признать поражение и навсегда потерять его, здесь все: я тоже люблю тебя, балбес, я тоже буду скучать, я тоже тебя никогда не забуду…

Дин поднимает кончики губ и еле заметно кивает головой, показывая, что все понял и так. Он чуть устало вздыхает и, склонив голову к плечу, вновь закрывает глаза. Лицо его выглядит спокойным и будто светится изнутри.

— Я посплю немного, ладно? — тихо спрашивает он.

Бобби на мгновение сжимает веки, позволяя сорваться вниз последним слезам, и кладет вторую руку Дину на ладонь.

— Да, — отвечает он сипло. — Поспи, сынок… отдохни. Я буду здесь, когда ты проснешься.

Дин протяжно и чуть слышно выдыхает, будто все это время только и ждал условного сигнала, который позволил бы ему опустить тяжесть на землю. У него перед глазами сепией застывает образ двух мальчишек, запускающих в ночь белого воздушного змея, и в ушах эхом отдается чей-то звонкий смех.

Он засыпает с улыбкой на губах.

Его сердце останавливается на рассвете, когда солнце первые мгновения начинает зажигать новый день, даря обманчивое ощущение хорошей погоды на всю неделю. И тогда становится тихо-тихо, как бывает в небе перед безумной грозой.

И только его сердце, уставшее, обломанное по краям сердце, кричит всем о найденном долгожданном покое застывшим пронзительным визгом кардиомонитора.