Йо-хо-хо (джен)

Боцман ругает, на чем свет стоит. Его мат — своеобразное произведение языкового искусства, а, если учесть особенность произношения, так и вовсе — инопланетная речь. Постоянно приплетая мою мать, ее сексуальные отношения, а так же подробности моей собственной интимной жизни, он вспоминает все косяки, что когда-либо случались на галеоне, включая и те, в которых не было моей вины. Я остаюсь безучастным. На то он и боцман, чтобы любую вылазку завершать руганью. Пусть насладится временной властью, — сейчас мне не до выяснения, кто кем командует, мысли заняты стариком. Какую правду он имел в виду? Что я должен сравнить? Боцман трясет сжатым кулаком перед моим носом, его лицо покраснело от ярости. Сказать ему? Нет, не стоит, скорее всего, захочет отобрать флешку, добьется приказа капитана, и я ничего не смогу узнать.

— Твою ж мать! Ты где вообще? — орет боцман, основательно сдобрив выкрик труднопереводимым «марсианским» матом.

— Ты закончил? — смотрю мимо него.

Что-то он слишком много себе позволяет. Ладно, неважно. Мне бы сбежать отсюда поскорее, вернуться в маленький номер чистой, по-домашнему уютной гостиницы на окраине грязного, грохочущего города, запереть дверь, плотно задернуть шторы и, включив миниатюрный хэндпад, разобраться с добытым сокровищем.

Боцман замолкает на вдохе. Его глаза вылезают из орбит, и мне кажется, что он вот-вот треснет, разорванный изнутри собственным негодованием. Молча, бочком обхожу его и пытаюсь сбежать.

— Капитан пйиказал тебе явиться! — выдыхает фразу, на этот раз начисто лишенную ругательств.

— Завтра, — бросаю безразличным тоном, хотя прекрасно понимаю, что боцман не забудет мне такой наглости.

— Ты… ты… — он кудахчет, будто несушка, комично загребая руками воздух.

— Передай капитану, мне очень жаль, но я не смогу отчитаться сегодня. Я устал и слишком перенервничал.

Теперь я сам перехожу границы дозволенного, но черт меня подери, если в моих руках не оказалось что-то такое, что навсегда изменит мою жизнь, а может быть и многие другие жизни.

— Да я, — пыхтит боцман, — да он… Ты и вообйазить не можешь, что мы с тобой сделаем!

— Завтра, — повторяю я, стараясь, чтобы мой голос не выдал волнения. — Сейчас, всё что нужно: мятный чай и несколько часов сна.

Я вижу, как его рука тянется к передатчику и, развернувшись, бегу по туннелю, прочь от возмущенных криков. У меня всего одна ночь, — должен успеть. Капитан на связь не выйдет — это закон: если боцман не справился, то матрос получает право гулять до утра, наслаждаясь всеми доступными удовольствиями, перед неизбежной расплатой. Последней я, как раз, не слишком страшусь: единственное наказание, которое они могут себе позволить — это публично отчитать меня. Да, на глазах членов команды, как провинившегося мальчишку, и да, это будет страшное унижение, после которого я на некоторое время обзаведусь нелицеприятным прозвищем, что при моем ранге, равносильно лишению звания. Возможно даже, что мне придется заново завоёвывать расположение капитана и команды. Но всё это меркнет перед возможностью заглянуть под покровы тайны, которую от меня почему-то очень хотели скрыть.

Ровные стены и такой же пол. Фонари горят через два на третий. Сейчас налево один пролет, направо, потом три пролета вперед без остановки, так быстро, как только смогу. Последний рывок вправо и вверх. Вот я и дома. Крошечная небогатая гостиничка «для своих» похожа на картонный кукольный домик. Накрахмаленные скатерти в тёмно-зелёную клетку, занавески на окнах из той же ткани, чистые пепельницы в виде квадратных кофейных чашек с ручкой на каждой из сторон. Натёртый до блеска пластиковый пол, косящий под дубовый паркет. У стойки Лариса протирает бокалы, разглядывает их на свет, цокает языком и снова трет.

— Стерильно, — говорю я, приобнимая ее за талию.

Она не оборачивается, продолжая разглядывать стеклянную поверхность. Я целую ее шею, чуть касаюсь губами мочки с маленьким фальшивым изумрудом на конце булавки. Предательская улыбка, наконец, порывается сквозь маску безразличия, она ставит бокал и вздыхает:

— Ты снова исчез и даже не сказал когда вернешься.

— Зачем тебе знать? — я переключаюсь на ее макушку, покрывая поцелуями мягкий ёжик коротко стриженых волос.

— Я волновалась, — она высвобождается из моих объятий и поворачивается, опершись локтями о стойку. — Алёша ждал тебя вчера весь день, я еле уговорила его отправиться в постель. Он пел, чтобы не заснуть, представляешь?

— Прости, — я изображаю виноватое лицо и тянусь к её губам.

Она отстраняется.

— Ты что не понимаешь?

Пожимаю плечами.

— Ну что такого произошло, Ляля? Алексей уже взрослый…

— Вот именно, что нет! — сердито отталкивает, хватает со стойки тряпку и стремглав несётся к одному из столиков.

Сложив руки на груди, я следую за ней. Она срывает скатерть и остервенело трёт столешницу. Её грудь раскачивается в такт движениям. Это невероятно.

— Он, конечно, не твой сын... — тихо начинает она, продолжая возить тряпкой.

Дальше я не слушаю. Слишком уж захватывающее зрелище. Тонкая шея, округлая грудь, талия, так удачно перетянутая тесёмкой фартука, ниже…

Она резко выпрямляется.

— Октавий!

— Прости, что? — я с большой неохотой отвожу взгляд от её прелестей.

Она бросает скомканную скатерть и смотрит в глаза. Жёстко, холодно.

— Ты можешь продолжать и дальше таскаться неизвестно где, только будь любезен возвращаться прямиком к себе в комнату, а не ко мне под одеяло!

— Ляля, что произошло? — говорю растерянно, раньше она не вела себя подобным образом.

— Ему всего восемь. Он маленький мальчик, понимаешь?

— Когда это ему вдруг стало восемь?

— Вчера, Тав. Ты что, совсем меня не слушаешь?

Я хватаюсь за голову. Боже, как же я забыл? Умоляюще гляжу на Лялю.

— Может быть, ты объяснишь ему…

— Нет уж, — бросает она и указывает на дверь. — Иди и объясняйся сам.

Опустив плечи, бреду в указанном направлении. Никого на свете я не боюсь больше, чем этого ребёнка или, точнее, того, что я в какой-то момент не смогу подобрать слов и навсегда потеряю его расположение. Он вызывает во мне эмоции, которых я не должен бы испытывать. Я одновременно и восхищаюсь его жаждой к познанию и жалею его из-за отсутствия многих радостей, которые должны быть у мальчишки его возраста. Мне бы хотелось дать ему любовь, хоть немного похожую на ту, что в своё время дал мне дед, вырвав из лап нищеты и беспробудного пьянства моих родителей, но я не умею этого показать. И пусть он мне никто, но он сын женщины, которую я люблю, а это не так уж и мало.

Тихонько приоткрываю дверь. Мальчик сидит на кровати, спиной ко мне. Он что-то сжимает в руках, то и дело бережно поглаживая, но я не вижу что именно.

— Знаешь как это трудно, — говорит Алёша, — быть всем нужным. Нет? А я знаю. Мой папа нужен всем.

О ком это он? Его отца и след простыл, когда сынуля был всего лишь ускоренно делящейся клеткой.

— Он у меня знаешь какой? — Алёша делает паузу, предлагая собеседнику высказаться, но потом продолжает. — Он у меня — самый-нужный-всем-и-всегда, — говорит скороговоркой. — Поэтому его почти никогда не бывает дома. А знаешь, как его зовут?

Снова пауза.

— Октавий, но я зову его очень просто — Тав, — он наклоняется к неизвестному собеседнику и шёпотом добавляет. — А хочу ещё проще — папа.

На цыпочках отхожу от двери. К горлу подступает комок. Как я могу быть отцом маленькому человечку и взять на себя ответственность за его будущее, если я и в собственном то не уверен? Осторожно пробираюсь к лестнице, стараясь не показаться на глаза Ларисе. Взлетаю наверх, бью по кнопкам электронного замка и заскакиваю к себе, плотно захлопнув дверь.

— Алёша, Алёша. Неужели такого отца тебе нужно? Разве пират может научить ребёнка искусству выживания, если сам который год балансирует на рее?

Щёлканье часов приводит в чувство. Почти двенадцать — пора заняться делом. Так, хэндпад, где же ты? Я разбрасываю подушки, заглядываю под кровать, залажу даже на шкаф, хотя где-где, а уж в вековом слое пыли его точно быть не может, — всё бесполезно, как в воду канул. Щёлк-щёлк. Часы начинают раздражать. Щёлк. Не орите, я понимаю, что у меня нет времени. О, может я запихнул под кровать? Щёлк. Да что за хрень? Кто-то скребётся в дверь. Даже если это ты, Ляля, придётся тебе подождать до утра. Открываю.

— Тав, мама сказала, ты вернулся, — Алёша в нерешительности переминается с ноги на ногу, его уши пылают как два запрещающих сигнала. — Вот.

Протягивает мне что-то.

— Я взял без спросу, прости, — смотрит в пол.

Чёрт меня дери! Это же мой хэндпад! Выхватываю компьютер из рук ребёнка.

— Какое ты имел право? — зло кричу на него. — Кто тебе позволил входить в комнату и рыться в моих вещах?

— Я его не включал, — сопит, изо всех сил пытаясь сдержать, рвущиеся на свободу, слёзы. — Я больше не буду.

Начинает тихонько всхлипывать.

— Больше не буду, — передразниваю. — Вот скажи, мне от этого должно стать легче?

Он закрывает лицо ладонями. Всхлипы становятся громче.

— Я ждал тебя, — он срывается на рыдания, перемежая их отрывистыми выкриками. — Мне стало грустно, и я пришёл сюда. Было открыто, а он лежал. Я не рылся!

— Ты врёшь! Я всегда запираю! И хэндпад прячу. Когда ты успел подсмотреть код?!

— Я не вру! — он смотрит мне в глаза, слёзы безостановочно текут по его щекам.

И вот опять это чувство: жалость делает меня слабаком. Ну как тут можно чему-то научить? Тяжело вздохнув, кладу ладонь ему на плечо.

— Обещай, что больше никогда не возьмёшь моей вещи, не спросив разрешения, — говорю уже спокойно.

Быстрым, неуклюжим движением он смахивает слёзы и, глядя на меня, как на героя, шепчет:

— Обещаю.

— Тогда у меня кое-что для тебя есть. Подожди здесь.

Я скрываюсь в комнате, но вскоре опять появляюсь на пороге.

— Держи, — протягиваю ему пухлый свёрток, покрытый ворохом пожелтевших газет. — Разверни.

Он аккуратно снимает слой за слоем и, наконец, полностью освобождает подарок от бумаги.

— Что это? — его глаза зажигаются огнём восхищения.

— Книга.

— Настоящая?

— Самая настоящая.

Он глядит недоверчиво.

— Разве можно такое дарить?

— Ну, если представить, что твой день рождения немного задержался со вчерашнего дня, то — можно.

Он вдруг бросается мне на шею, на секунду застывает и уносится вниз по лестнице, держа мой дар на вытянутых руках так, будто боится, что тот может исчезнуть от одного только дыхания. Мальчишка. Я был таким же и точно так же испытывал ужас при мысли, что кто-нибудь отберёт у меня единственную вещь, что когда-либо имела значение. И вот теперь я отдал её сам. Что это: импульс? Желание успокоить? Неприятие слёз? Я и сам не знаю. Но, что сделано, то сделано. Наслаждайся, малыш.

Возвращаюсь к себе в комнату, надёжно запираю дверь, закупориваю окна. Теперь нужно обследовать все поверхности на предмет цифровых шпионов. Прогресс, мать его. Всё рушится к чертям собачьим, а шпионы из года в год становятся только совершеннее. Мне оказана особая честь. С тех пор, как я стал членом команды, я ежедневно нахожу с десяток мелких «ябед» в своём жилище. Раньше это заставляло постоянно менять место обитания, — так делает большинство пиратов галеона, — но теперь я просто обшариваю все поверхности и, как клопов, уничтожаю их одного за другим.

Провожу ладонью по столу. Пусто. Странно, стол — их привычная среда обитания. Интересно, а здесь? Шарю в кровати, вытряхиваю подушку и одеяло, заглядываю под простыню, но нигде ничего похожего на стандартных роботов-доносчиков. Озадаченно замираю, и тут в голове, словно бы включается лампочка, ярко освещая воспоминание о недавних поисках. Перед приходом Алёши я точно так же обшаривал комнату в поисках хэндпада, мальчишка выбил меня из равновесия, и я даже не задумался над тем, что в процессе обыска не наткнулся ни на одного шпиона. Чувствую, как холодеют ладони. Что-то здесь нечисто.

Аккуратно кладу компьютер на стол, закрываю глаза и, водрузив сверху все десять пальцев, аккуратно обследую корпус. Мои отпечатки кое-где перекрыты отпечатками Алексея, но этого следовало ожидать. Так, дальше. А это что? В самом углу мой отпечаток стёрт почти полностью, только гладкая поверхность. Не может быть! На кнопках такая же картина: пластик чистый, как если бы к нему никто не прикасался. Допустить чтобы ребёнок нечаянно или специально вытер кнопки и один уголок корпуса — невозможно. Но даже если бы я и предположил, что он решил «почистить» хэндпад, то, скорее всего, мальчик использовал бы что попало, например, простыню или полотенце. Тогда, непременно, остались бы ворсинки, а тут, будто ластиком стёрли. Озадаченно чешу макушку…

Ластиком стёрли…

Ну конечно! Резина! Только она могла дать такой эффект. Значит, Алёша действительно не врал. У меня были гости и это они брали хэндпад, причём, явно не обошлось без резиновых или латексных перчаток, а это может означать только одно — им известно о моих способностях!

Судорожно бью по передатчику за ухом. Молчание. Капитан, ну ответьте же, чёрт бы вас побрал! Нет сигнала. Я луплю так, что кожа, под которой спрятано переговорное устройство, натягивается и неприятно саднит.

— Капитан! — ору в пустоту.

Шипение.

— Капитан, у меня срочное донесение!

Никакой реакции.

Это уже ни на что не похоже. Чтобы капитан проигнорировал такое сообщение, требуется что-то из ряда вон. Нужно срочно бежать к нему. Возможно, «гости», которые забрались ко мне и его не обошли стороной. Я срываюсь с места, но уже у двери, вспоминаю, что флэшка всё ещё хранит доказательства неповиновения, а это, в моём положении, никак не добавит мне очков перед капитаном.

Лихорадочно вставляю устройство в хэндпад и жму кнопку включения. Листаю документы. Необходимо вспомнить какие именно папки приказал доставить капитан. Наконец, разобравшись с ворохом информации, оставляю только две нужных, а всё остальное отмечаю для скачивания на жёсткий диск. Пока летят файлы, я в нетерпении сжимаю и разжимаю кулаки. Чёрт, ну как всегда! Сколько можно? Взгляд цепляется за странные названия и неизвестные фамилии: Дюма, Шекспир, Чехов, Достоевский, Есенин….

Следующая папка. А тут уже не текстовые файлы, а звуковые и тоже фамилии: Чайковский, Моцарт, Бетховен…

Никогда не слышал. Дальше, больше: информация графическая, видео, фото и всё кому-то принадлежит. Что это за люди такие? Наугад открываю одну из скачанных папок и запускаю первый попавшийся пронумерованный файл. Девственная тишина резко сменяется звуками. Я цепенею. Господи, что же это? Звуки нарастают. Музыка то льётся тихим ледяным ручейком, то вдруг обращается бесноватым водопадом. Кажется, она проникает в каждую пору и, впиваясь прямиком в душу, рвёт на части. Я не могу пошевелиться, по телу проходит странная, неконтролируемая дрожь. Нечто похожее играл мой дед, но его старенькое пианино не идёт ни в какое сравнение с мощным хором десятков пронзительных голосов. Наверное, это музыкальные инструменты. Я вижу, как начинают дрожать мои руки, а музыка нещадно терзает, причиняя боль и вместе с тем необыкновенное наслаждение.

Постепенно мелодия стихает, и я начинаю было приходить в себя, но тут хэндпад взрывается высоким, сильным голосом. Я не понимаю ни слова из того, о чём поёт эта женщина, но это и не нужно, потому что вот же она, мечта моего детства — сладкоголосая сирена. Мне вдруг становится совершенно ясно, отчего испытанные в боях моряки немедля бросались в воду, лишь только заслышав их пение. Закрываю глаза и откидываюсь на спинку стула. Пой, бестия! Я готов отдать тебе жизнь.

Голос умолкает. В комнате наступает тишина. Я сижу ещё несколько минут, собираясь с мыслями, протягиваю руку и ласково глажу корпус хэндпада. Капитан был прав — это самый драгоценный клад из всех, что мы когда-либо находили в архивах и глупые названия не меняют его сути. Ещё раз пролистываю страницы. Странно, что поступил приказ это уничтожить, но этому наверняка найдётся объяснение. А что если…

Возвращаюсь к информации на флэшке и запускаю один из трёх звуковых файлов. Хэндпад взрывается звуком такой силы, что я чуть не падаю с кресла. Голова тут же наполняется гулом, будто по ней, как по колоколу, бьют сотни молотков. Тупая, незамысловатая мелодия и душераздирающие вопли человека, у которого, похоже, никак не выходит перекричать грохот. Но даже это могло бы сгодиться, если бы не слова: «Не иметь обязательств — вот лучшая из свобод. Можно трахаться сколько угодно. У каждого своё тело, пусть каждый с ним разбирается сам». Даже если бы я не слышал пять минут назад совершенно иной музыки, и то я удивился бы. Неужели капитан хотел, чтобы мы вложили мини-диски с таким дерьмом в пачки с печеньем, которое едят дети? Нет, не верю, здесь какая-то ошибка.

Копирую все документы на внешний носитель и, засунув его в карман рядом с флэшкой, выскакиваю из комнаты. Лариса всё так же сидит у барной стойки, но уже с большой чашкой в руках.

— Ляля, — я подхожу к ней. — Мне снова нужно уйти.

— Я так и знала, — она грустно вздыхает. — Если ты заперся в комнате, значит, ты снова исчезнешь среди ночи — так всегда бывает.

— Не грусти, — целую её в висок. — Я вернусь очень скоро, обещаю.

— Так тоже бывает всегда, — она ставит чашку и поворачивается, заглядывая мне в глаза. — Каждый раз обещаешь, но я уже привыкла, что ты редко держишь слово.

— Ляля, не начинай.

Она качает головой.

— Нет, я не виню тебя, просто очень боюсь, что когда-нибудь ты не вернёшься, и я больше не смогу сказать, как сильно тебя люблю.

— Ляля… — я прижимаю её к себе, она совсем тихонько всхлипывает. — Я вернусь.

— Знаешь, — она отстраняется и переводит взгляд на содержимое своей чашки. — Я бы всё отдала за эту уверенность.

На раздумья уходит всего пару секунд, и чувство к этой женщине уже берёт верх над здравым смыслом. Я протягиваю ей носитель.

— Что это? — она удивлённо смотрит то на меня, то на серую коробочку.

— Это и есть твоя уверенность. Спрячь её хорошенько и можешь не сомневаться, я приду.

Я вижу, что она всё ещё не понимает, но всё-таки кивает и, взяв носитель, растворяется в полумраке зала. Воспользовавшись моментом, выбегаю из гостиницы и прыгаю в ближайший люк. Капитан так и не вышел на связь — это плохо, очень плохо.