В рапорт не вошедшее (джен)

Иван откинулся на спинку сиденья. Потянулся было к вороту кафтана, но на середине движения остановился и положил руки на колени ладонями вверх — неестественно и совершенно неподвижно.

— Как я понимаю, «искра» у тебя только что закончилась, — сказал Кириган.

Тот криво усмехнулся вместо ответа. Кириган подался вперёд и расстегнул ему ворот; Иван выдохнул.

Саблин не мог не смотреть: кровь была смазана по всей правой стороне его шеи, и кое-где были чётко видны отпечатки пальцев.

В замкнутом пространстве кареты Саблин чувствовал запах пота, трав и какой-то затхлости, который вызывал в памяти всё, что он знал о подземных тюрьмах Табана.

Он понял, что ошеломлён. Даже после всего, что обсуждали гриши ночью, он всё же не ожидал — подобного. Он вообще не ожидал столкнуться с этим так близко; так… наглядно и лично.

— Кажется, я их разочаровал, — сказал наконец Иван. — Как оказалось, я совершенно ничего не понимаю в родственных связях Табан.

Он шутил. После этой ночи.

— А интересовался бы политикой… — продолжил Кириган ему в тон.

— …они бы разочаровались ещё сильнее, полагаю.

Гриши одинаково улыбнулись, и Кириган кивнул на шею Ивана:

— Что поставил?

Так это была блокада.

Сердцебиты ведь не раз ставили Саблину блокаду именно так, по шее — а это была собственная блокада Ивана. Искалеченными руками.

Снова замутило.

Но тот медлил с ответом — и Кириган выпрямился.

— Гольцова, — ответил сердцебит наконец.

— Так, — от лёгкости в тоне Киригана не осталось и следа. — Основания?

Иван снова помедлил.

— Перестраховался, — тише ответил он. — Последний настой отдавал чёрной солью. Я сорвался. Зря, проверить всё равно не успел.

Чёрная соль?

Теперь Кириган был очень спокоен:

— Сколько всего?

— Пять. С тем, которым смочили полотенце, было бы шесть.

Шесть. Догадка Ивана имела смысл: шуханцы любили символы, а шестёрка считалась приносящей удачу. Значит, демонстрацией была не кровь Ивана — наоборот…

В карете дрогнули тени.

Саблин перехватил испуганный взгляд Зелина. Тот тоже понял — Иван должен был умыться отравленным полотенцем. Как же это по-шухански — сделать так, чтобы жертва сама взяла яд.

Но Кир-Раат не посмели бы зайти так далеко. Или — или всё же посмели бы.

Всё внутри скручивало от ужаса и бессильного отвращения.

Кириган несколько мгновений смотрел на руки Ивана. Потом, подняв взгляд, спросил:

— И как Гольцов?

— Я торопился. — Иван тоже посмотрел на свои руки. — Не все жесты были точными.

— И это… — Кириган вскинул голову, но Иван перебил:

— Александер… — и замолк, стоило Киригану сложить непонятный жест.

Тот коротко спросил:

— Сколько?

— Успеем выехать из столицы. Остальные уже знают.

Кириган посмотрел на своего сердцебита очень внимательно, но больше ничего спрашивать не стал и откинулся на спинку сиденья.

«Успеем» — до чего? У блокад был срок действия. У этой, очевидно, он был коротким — что будет, когда она закончится?

Саблин очень хотел спросить. Но взглянул на Киригана и не осмелился.

Иван молча смотрел в окно. Но — но выглядел он почти хорошо.

В последнюю секунду Саблину показалось, что с той стороны кареты мелькнул Каминский.

* * *

В дороге Ивану стало хуже. Он тяжело привалился к стенке кареты, потом закрыл глаза. На его лбу и виске выступил пот. Но они действительно успели выехать за пределы Амрат Ен.

Саблин молчал. С ними ведь был целитель. Матвей не допустил бы ничего критичного. Не мог допустить.

И наконец карета свернула и остановилась. Саблин торопливо вышел. Полянка была небольшой, на её краю бежал ручей. Охрана канцелярии растерянно устраивалась на обочине.

Иван выбрался из кареты сам, но уже заметно пошатываясь. Его тут же подхватил Матвей, начал вести к ручью, а потом посмотрел поверх его плеча и сказал:

— Всё, Фёдор. Отпусти.

Саблин обернулся. Каминский смотрел неотрывно и удерживал жест ещё несколько мгновений. Но затем всё же разжал пальцы — Иван вздрогнул, оступился и начал оседать. Если бы не подоспевшая Кошутина, Матвей бы его не удержал, но вдвоём гриши довели его до ручья. Сняли и бросили его кафтан на землю, помогли лечь, и Матвей начал расстёгивать его рубашку.

Гриши вообще не слишком церемонились, но иногда их военная прямолинейность выходила за рамки приличий.

Хотя о каких приличиях теперь вообще можно было говорить. Саблин отвёл глаза.

Но если это поможет Ивану — пусть делают что угодно.

Кириган сидел на подножке распахнутой дверцы кареты. Сидел спокойно, почти расслабленно. Рядом с ним встал Порохов, и они негромко заговорили.

Каминский тоже смотрел на тройку у ручья, но остался там же, где спешился — в нескольких метрах от кареты, подальше от остальных гришей. Это было совершенно понятным. Не понимал Саблин одного — как тот вообще собирался смотреть им в глаза. Тому же Ивану.

И тут вдруг Зелин, посмотрев по сторонам, решительно направился к сердцебиту. И какой волькры, успел подумать Саблин, перехватывая мальчишку за плечо: тот не имел права демонстрировать сейчас поддержку Каминскому. Зелин рисковал расположением всех гришей — и особенно Ивана, что не лезло ни в какие ворота. Но мальчишка стряхнул его руку — Саблин настолько оторопел, что позволил ему это сделать — подошёл к Каминскому и молча встал рядом с ним. Это было катастрофой — в первую очередь для самого Зелина — но сделать Саблин с этим уже ничего не мог. Он лишь посмотрел ещё несколько мгновений, смутно надеясь, что тот всё же поймёт и отойдёт, но чуда не произошло. Саблин качнул головой и перевёл взгляд на гришей.

Марта и Матвей склонились над Иваном — сложные последовательности жестов, скрещенные друг с другом руки. Он не понимал ничего в происходящем, видел только, что все трое гришей разговаривали между собой. Это должно было быть хорошим знаком: Иван хотя бы был в сознании. Но даже со своего места Саблин видел, что выглядел тот теперь ещё хуже, чем в дороге.

Потом Кошутина, сделав несколько надрезов на его руке, начала собирать кровь в небольшие плоские склянки и добавлять в них какие-то капли. В жестах Матвея Саблин не понимал ничего.

Время тянулось, ему казалось, что уже должно было наступить улучшение — а его не было. Иван бледнел на глазах.

Матвей, целитель с усилителем, не мог помочь Ивану.

Но это было невозможно.

А потом Иван закрыл глаза, и его голова безвольно упала набок.

Грудь сжало.

Он неотрывно смотрел на гришей, но в то, что сейчас увидит смерть Ивана, поверить не мог. Этого просто не могло быть. Не так. Не в рядовой поездке, не в середине Шухана. Иван не мог умереть, как…

Как трое доверенных сердцебитов Киригана до него.

Это должен был быть Каминский. Это была отвратительная, совершенно недостойная мысль, но Саблин ничего не мог с собой поделать. Это Каминский должен был лежать на месте Ивана. Он обязан был вчера вызваться, принять удар на себя, а политические последствия, если те вообще имелись, они бы уж как-нибудь сгладили.

Двадцать лет. Саблин взглянул на Киригана.

Это того стоило? Иван того стоил?

Но гриши — и Кириган, и Порохов — молча ждали.

Немыслимо.

И тут алкем выпрямилась. Сказала что-то Матвею и следом сделала короткий жест, обращённый к остальным гришам. Порохов явственно расслабился. В позе Киригана ничего вроде бы не изменилось, но напряжения вокруг них больше не было. Матвей снова склонился над Иваном, но и его жесты теперь казались более размеренными.

Это вселяло надежду, но не успокаивало. Спросить… у кого? У стоявшего ближе всех Каминского?

Он не мог себя пересилить.

— Хотели что-то спросить, граф?

Саблин неверяще обернулся, но — нет, всё верно, Каминский сам негромко обращался к Зелину. И тоже выглядел намного более спокойным.

Мальчишке стоило отмолчаться, но никаких надежд на это Саблин уже не питал.

Но, может, хотя бы спросит, что означал жест Кошутиной.

Зелин, помолчав, поднял взгляд на гриша:

— Что такое «Гольцов»?

Саблин прикрыл глаза, заставляя себя успокоиться. А что ещё можно было ждать от мальчика? Он не видел войны толком, не мог знать, на что способны опытные фронтовые целители. То, что Матвей не справлялся, было чудовищно — но Зелин, конечно, этого не понимал.

А Каминский не мог не понимать. Но спокойно сказал — и Саблин возненавидел его за это спокойствие:

— Есть щит, блокада и рассечение Гольцова. Думаю, интересует вас блокада. В карете услышали?

— Да. Иван и генерал Кириган шутили. Пока Иван не сказал про Гольцова.

Каминский снова смотрел на других гришей у ручья. Помедлив, ответил:

— Блокаду Гольцова ещё называют последней. Она позволяет выжить даже при смертельных травмах. Или отравлении. Но она сложная. И она сама, и её откат могут убить, если поставить с ошибками. — Гриш замолчал, наблюдая за происходящим, но через пару мгновений договорил: — Чёрная соль действует быстро. Иван торопился.

А ещё у него были искалечены руки. Жесты были не совсем точными, — сказал он в карете. Видимо, полностью не помогла даже эта их «искра» — теперь Саблин вспомнил: он уже слышал это слово раньше, во Фьёрде, в одном из инцидентов. Короткое обезболивание, сказал тогда тот сердцебит.

И Иван ошибся. Насколько сильно?

Но Марта смывала запекшуюся кровь с его шеи водой из ручья, Матвей складывал поверх новые жесты. Иван по-прежнему лежал с закрытыми глазами — и всё же его бледность постепенно уходила.

Саблин боялся слишком рано поверить в хороший исход — но ведь гриши, даже Каминский, не были бы так спокойны.

Неужели всё же обошлось.

— Шуханцы отравили его? — спросил Зелин.

Каминский качнул головой:

— Марта сказала, что нет.

— А могли бы отравить? По-настоящему?

Каминский бросил на него короткий взгляд:

— Нет. Не Кир-Раат. И не Ивана. Меня, как планировали… — гриш помолчал, — могли бы. Не сказал бы, что время подходящее, но они могли сыграть чисто. Или, к примеру, так же спровоцировали бы на Гольцова. После ночи на допросе, граф, я мог бы ошибиться куда серьёзнее. Им бы сошло с рук.

Это. Это было по меньшей мере неожиданным.

Каминский, несмотря на своё… особое положение, был уверен, что Кириган точно так же не вмешался бы ради него.

И — «не Ивана». Саблин понял, что открыто смотрит на гриша. Тот только что прямо сказал, что в глазах Киригана его жизнь менее важна, чем жизнь Ивана. И сказал это совершенно спокойно.

И это было невозможно. Саблин первым счёл бы спасение Ивана ценой жизни Каминского справедливым. Но весь его жизненный опыт говорил о том, что так не могло быть для Киригана. И тем более так не могло быть для самого Каминского. У любой прагматичности были свои пределы.

У людей — да.

А были ли они у гришей.

Хотя гораздо вероятнее, что Каминский просто умело лгал мальчишке. Саблин семь лет работал с этим гришом и знал — лгать, когда надо, тот способен отменно.

Но тут он заметил краем глаза движение, развернулся и увидел, что Иван приподнялся на локте и смотрел в их сторону.

Иван пришёл в себя.

Саблин испытал невероятное облегчение.

Он поставит свечи всем святым, как только вернётся в Ос Альту.

Каминский тоже замолчал. А потом, уже не обращая никакого внимания на Зелина, быстрым шагом направился к гришам. Неужели он посмеет.

Посмел. Подошёл, сел рядом, спросил что-то у Матвея. Тот ответил и — Саблин смотрел на это неверяще — коротко коснулся плеча Каминского. Почти по-дружески. Впрочем, Матвей не мог не испытывать той же радости, что обошлось.

Целитель поднялся и пошёл было к карете, но на полпути посмотрел на разговаривавших Киригана и Порохова и к ним подходить не стал. Вместо этого свернул к Саблину и остановился рядом, тоже глядя на сердцебитов.

Каминский коснулся рук Ивана — это покоробило — и начал жесты. Они тихо заговорили.

И только в следующую секунду Саблин понял и потрясённо взглянул на стоящего рядом Матвея: он доверил Каминскому руки Ивана. Саблин даже не знал, как спросить. При целителе доверять руки гриша сердцебиту — и не просто сердцебиту, а Каминскому…

Он постарался сказать ровно:

— Верно ли я понимаю, что с руками у Ивана действительно ничего серьёзного?

Матвей кивнул:

— Блокираторы прокалывают суставы. Хрящи Фёдор сейчас восстановит, через несколько дней заживёт окончательно.

Звучало всё ещё отвратительно, но раз Матвей говорил, что заживёт — это успокаивало.

Вот только Саблин не был уверен, что подпустил бы к себе человека, из-за которого ему бы пришлось пережить ночь пыток. Тем более, если бы к этой ночи привела его — даже не подбиралось пристойного слова. Каминский сдвинул руки в очередном жесте, прикасаясь к пальцам Ивана, и Саблина передёрнуло.

А следом он поймал на себе неожиданно колючий взгляд целителя:

— Хотите что-то сказать, князь?

Перемена в Матвее была разительной. Да, все гриши плохо переносили, если задевали кого-то из них. Но не мог же он защищать Каминского. И Саблина неприятно удивил его тон:

— Не уверен, что понимаю вас, Матвей.

— Уверен, что понимаете, — целитель теперь развернулся и смотрел на него в упор. — Я вчера сорвался на Фёдора. И этим, очевидно, подал вам неверные идеи.

Это вряд ли. Вчерашний разговор вообще оставлял мало пространства для толкования.

Но целитель оценивающе смотрел на него:

— Я знаю нравы Первой армии, и, похоже, Особая канцелярия от неё не слишком отличается, — Матвей помолчал, кивнул и продолжил: — Денис вчера упомянул Дорнгет. Вы про него, конечно, не слышали.

Саблин настороженно покачал головой.

Целитель дёрнул краем рта:

— Я не знаю деталей. Потому что и правда не интересовался, что фьёрданцы использовали как повод. Но в тот раз был не дворец. Фёдору раздробили запястья и все фаланги пальцев. Руки ему после этого восстанавливали месяца два, если не больше.

Матвей оговорился в имени.

Но от мелькнувшего на секунду образа в глазах всё равно потемнело.

— Ледовому Двору был нужен Иван, и они отреклись от тех фанатиков заранее. Ивану бы первым делом вырезали усилитель. У Фёдора усилителя нет, только руки. И он знал, на что шёл, — Матвей смотрел очень холодно. — А вы бы пошли, князь?

Вопрос был риторическим. Вопрос вообще не мог стоять — так.

Закружилась голова.

Он не мог себе этого представить.

Матвей сделал быстрый жест и отвернулся, снова глядя на сердцебитов, но исчезли мутные пятна перед глазами, выровнялось давление. Дышать стало легче, и всё же…

Матвей не оговорился.

Но когда. Они действительно не пересекались порой по несколько месяцев, но если Саблин не встречал Каминского в Ос Альте, то полагал, что тот где-то в выезде. И где-то в одном из этих выездов Каминский — обходительный светский Каминский — пошёл на… это.

А потом — Саблин ведь точно встречал его и после. И тоже ничего не заметил.

Иван отдавал Каминскому долг за Дорнгет, — мелькнула было мысль, но Саблин её отмёл. Иван не был молодым наивным офицером. Он всегда действовал с той же прагматичностью, что и остальные гриши. Что и Каминский.

А ещё Иван сейчас улыбался.

Матвей, стоящий рядом. Порохов — Порохов ночью защищал Каминского. Кошутина, которая смотрела теперь на сердцебитов с едва заметной улыбкой. Гриши не терпели Фёдора, как Саблин решил вчера.

Но это — это было намного хуже.

Иван срывал исходный план шуханцев. Он знал, что у него нет нужных им сведений. Но ещё — если он решил, что Каминский может не пережить этой ночи — рассчитывал выдержать то, что мог не выдержать Фёдор. Очень прагматично.

Очевидно, так же прагматично, как Каминский вмешался в Дорнгете.

Неужели остальные гриши видели эту схему. Ещё ночью. И поэтому ни один из них не возразил.

Саблин понял, что не может этого представить. И осознать это сейчас был не в силах.

Кольнуло — а ведь Зелин оказался прав. Почуял что-то, поддержав Каминского. Потому что увидел что-то, чего не увидел Саблин? Или он, Саблин, увидев — не понял?

Неужели и правда возраст.

Кошутина поднялась и пошла к карете. Матвей тоже двинулся к Киригану, Саблин бездумно пошёл следом. Алкем подошла, и Кириган коротко спросил:

— Как?

— Следовые количества расковника и выжега. Иван по действию опознал вытяжку прострела, но её уже даже в печени не осталось. Остальное — из обычного набора, ничего особенно тяжёлого.

Кириган взглянул на разговаривающих сердцебитов и переспросил:

— Чёрная соль?

Кошутина поморщилась:

— Провокация. Изобретательная. В крови лийон, хотя откуда бы. Навскидку, взяли ежовицу с какой-то из красных солей, вытяжка бы дала вкус, ожог слизистой и головокружение. Мы попробуем повторить, когда вернёмся в Малый.

Гриши помолчали.

— И ведь это всего лишь Кир-Раат, Александер, — после короткой тишины сказал Порохов. — Что будет, когда лет через двадцать мы потеряем Кейен?

Кириган не ответил. Но — тени. Они плотным ковром стелились по земле, вытягиваясь от кареты, деревьев, людей.

Саблин замер не дыша. К Киригану стекалась тьма.

Тот встал с подножки кареты, и холодный теневой сумрак, взметнувшись, за мгновения окутал всю поляну.

Кириган шёл к своим сердцебитам. Тьма уплотнялась. Каминский обернулся ему навстречу, приподнялся на локте Иван. Сумрак всё сильнее скрывал гришей.

Это была уже не просто ярость.

Через двадцать лет сам Саблин, если и будет жив, будет уже одной ногой в могиле. Но внук — Митенька, тогда уже Дмитрий — будет или в армии, или при дворе. Что будет с Равкой через двадцать лет?

Шухан, со своими чудовищностью и изяществом, выстоит несомненно. Его младшие ветви выждут эти двадцать лет, и от утончённой дипломатии не останется и следа.

И гриши это видели. Гриши видели это уже сейчас. Испытывая на себе яды, готовясь к пыткам — они этого ждали.

И, стоя в тенях генерала Второй армии, Саблин с той же ясностью, что и ночью, увидел: а ведь тот вырежет не только Кир-Раат. Если понадобится — он вырежет и Кир-Табан. Из чисто прагматических соображений.

Кириган опустился рядом с Иваном. Положил руку тому на плечо, заставляя снова лечь.

И в этот момент Саблин понял ещё одно: если — когда — Кириган вырежет правящий клан Шухана, он сделает это с удовольствием.

А Иван — он это застанет? Всё ещё будет со своими генералом? Доживёт?

Неужели всё это ждёт Митеньку.

Поляну окончательно накрыло непроглядной тьмой.