Восход солнца (джен)

А сейчас ночь

вновь укроет меня

своим покрывалом...

И, если я не ошибаюсь,

это единственный способ

снова вернуть меня...

Глубокая ночь, и почти все в главном холле спят. Или, по крайней мере, притворяются, что спят. Мартин смотрит на заложников, лежащих на полу, и задумывается о том, многие ли из них в действительности могут спать дольше получаса в такой ситуации.

У него не получается, даже когда представляется возможность.

Они вернули Лиссабон. Они потеряли Найроби. Они разбиты и сломлены изнутри, и никто из них не делает ничего лишнего, только изо всех сил старается продержаться. Они изранены и потеряны, и виноват в этом во многом сам Мартин.

Глубокая ночь, всё погрузилось в тишину, и впервые за несколько месяцев шёпот в голове настолько силён, что его можно разобрать.

Всё это по твоей вине, потому что ты сломан. Невозможно построить что-либо, если сломан сам. Ты только и делаешь, что разрушаешь. Вот почему никто не хочет быть рядом с тобой.

И он знает, знает достаточно хорошо, что должен заставить этот голос умолкнуть, не слушать его, просто закрыть глаза и продолжать двигаться дальше. Но он так устал и так долго боролся, пытаясь хотя бы отвернуться от бездны, что теперь ему не хватает сил.

Наверное, он может позволить себе одну ночь саможаления. Погрузиться в собственные мысли, собственную боль, на какое-то время перестать сопротивляться и отпустить ситуацию. Всё равно никто не заметит. Никому нет дела.

— Выпей.

Голос Хельсинки узнать совсем не трудно. Когда Мартин открывает глаза, то видит перед собой стакан воды, который протягивает ему этот крупный мужчина, оказавшийся рядом. Он поднимает взгляд, наклоняет голову.

— Спасибо? Почему не спишь? Я за ними присматриваю. Здоровым глазом, так что можешь не беспокоиться.

Он шутит, по привычке стараясь скрыть боль, чтобы люди забыли о напряжении в его голосе, будто он вот-вот заплачет так сильно, что даже вдохнуть не сможет. Однако Хельсинки не отступает. Для такого он слишком честный. Он просто перешагивает через ухищрения и смотрит прямо в душу.

— Ты выглядел грустным. Я говорил тебе, я могу помочь.

И впрямь так просто. Вот проблема, вот ответ. Ни единого вопроса, безо всяких «но» и «если». Мартин совсем не привык к простоте. Но почему-то она ему нравится. Он принимает стакан и тут же выпивает почти всю воду. Она освежает, пробегает по телу, кожа будто бы горит изнутри, и теперь он снова отдалённо напоминает нормально функционирующего человека.

— …Спасибо, — коротко отвечает он, а Мирко только кивает и уходит обратно туда, откуда пришёл.

— Спокойной ночи, здоровяк, — добавляет Мартин.

Хельсинки поворачивает голову и улыбается, затем открывает дверь и возвращается на свой пост.

Глядя на пустой стакан, Мартин задаётся вопросом, действительно ли всё так просто. Значит, так оно и бывает, когда есть на кого положиться? Он был на грани того, чтобы снова пустить всё под откос, и, вероятно, выглядел настолько отчаявшимся, что Хельсинки решил попробовать с этим разобраться. Кто-то взглянул на него, увидел его боль, его борьбу и дал почувствовать, что его действительно понимают.

Мысли Мартина возвращаются к Андресу. Возвращаются к нему всегда, словно заезженная пластинка, играющая одну и ту же песню снова и снова, даже когда никто её уже не хочет слушать. Возвращаются к его голосу и улыбке, к его взгляду, такому, будто он всегда и всё подмечал.

Но ведь это было не так, да? Андресу нравилось то, что Мартин жил ради него. Ему нравился Мартин, если уж на то пошло. И он понимал его, понимал его ценность. Андрес понимал, как отчаянно он нуждался в признании, и одаривал им, а Мартин считал, что этот самый мужчина, предлагавший ему лишь крохи, и есть весь его мир.

Он не может на него злиться. Перестал уже очень давно, слишком сложно злиться на единственное хорошее, что было в жизни. Но прямо сейчас Мартин, кажется, начинает кое-что осознавать — чувство, будто после всего того времени, что они провели вместе, всего признания, полученного от Андреса, тот так и не смог по-настоящему увидеть его таким, какой он есть.

Он думает о времени, проведённом вместе, и тех немногих годах, когда он чувствовал, что принадлежит кому-то. Он вспоминает, как Андрес всегда кружил рядом с ним, прикасался к нему, смотрел так же, как Мартин смотрел на него. И он знает, знал всегда, но теперь знает наверняка, что для Андреса всё это было игрой.

Потому что таким уж был Андрес, для него мир был холстом, и всё, что он делал, — это играл с кисточкой, оставлял на людях отметины такие глубокие, что и сам до конца не осознавал. Он был хищником, играющим с едой, львом, танцующим вокруг маленьких газелей. И это в нём Мартину всегда нравилось, нравилось быть его любимой игрушкой, нравилось, что о нём заботятся больше, чем о других, нравилось быть особенным, желанным.

Он играл в эту игру каждый день. Играл до тех пор, пока не осталось ничего, что можно было поставить на кон. А затем Андрес ушёл, не потому, что устал, а потому что посчитал, что так будет лучше для них обоих. Он не мог увидеть, не мог понять, какие глубокие порезы оставил на Мартине. Ради Андреса он изо дня в день истекал кровью, ярко-красная, она лилась из него, и никогда он не чувствовал себя более живым. Но затем Андрес ушёл, и кровь перестала течь, и теперь остались лишь шрамы.

Мартин снова смотрит на стакан. И другой голос начинает шептать ему на ухо. Настолько низкий, что слушать его почти страшно.

Андрес не был решением. Андрес не был твоей жизнью.

И Мартин слушает его, и он очень напуган тем, что слышит. Потому что не может признать того, что знает — это правда. Он даже не может думать о такой простой истине, таком простом факте, как то, что Андрес никогда не смог бы его исправить. Он был всего лишь частью проблемы. Единственным, кто мог исправить Мартина, был он сам. А Андрес никогда особо не старался помочь ему это осознать.

Это была не его вина. Андрес просто не умел правильно понимать людей. Он был слишком высоко над ними, слишком далеко от них, чтобы уловить все детали. Разве может солнце как-то понять, что обжигает твою кожу?

— Извините, сеньор Палермо?.. Можно… можно мне в туалет?

Одна из женщин неподалёку тянет вверх руку, и Мартин немного недобро ухмыляется. Он встаёт, берёт автомат и жестом показывает ей идти следом. Женщина поднимается как можно быстрее и подходит к нему так, словно он в любой момент может передумать. Вероятно, и впрямь может, но он не до конца в этом уверен.

— Идём.

Он провожает её до туалета и ждёт снаружи. Главный холл остался под охраной того паренька, Матиаса, поэтому переживать не о чем. В каком-то смысле Мартин даже благодарен тому, что его отвлекли. Он не очень-то любит углубляться в свои мысли, слишком уж там много того, о чём думать не хочется.

Когда женщина готова, они возвращаются обратно в холл, и он пользуется случаем, чтобы взять свой стакан и вернуть его на место, в кабинет, находящийся по правую сторону. Хельсинки всё ещё там, спит, но выглядит уставшим, словно вынужден бороться за несколько минут сна перед тем, как снова проснуться.

Мартин видит его. Снова становится свидетелем его боли. И так же, как и в прошлый раз, всё, чего он хочет, — чтобы Мирко не страдал так, как страдал он.

Мартин идёт к стойке, берёт другой стакан и наливает в него чистой воды. Подходит к Хельсинки и тихо ставит стакан на столик рядом, осторожно, стараясь не разбудить.

Он никогда не был хорош в том, чтобы общаться с другими. Но он быстро учится. И всего несколько минут назад он научился тому, что обычный стакан воды может сделать очень многое.

Удивление, удивление...

Я не смог это понять по твоим глазах,

но уверен, оно написано у меня на лице.

Удивление, удивление...

Мне не удалось ничего скрыть,

когда я понял, что мы пережили ещё один день.