Радикальная галстучная эстетика (джен)

О, Ревашоль! Давеча столица мира, ныне — столица наркотрафика, разрухи и разврата. Следы былой роскоши рассыпаны по твоим улицам многообразным мусором, и люди топчут их своими сапогами, шпильками, кедами, ботинками из фальшивой крокодильей кожи, потому что не знают им цены, как не знают цены своей памяти. Именно сюда стекаются преступники мирового уровня и просто никчёмный сброд, перемешиваются, взбалтываются, рожают детишек, которые первым словом “блядь” приветствуют этот прогнивший мир и, не вылезая из пелёнок, отличают лоха от фашиста, и у первого умеют вытащить из-за пазухи кошелёк, а в присутствии второго — замереть и сделать вид, что их здесь нет и никогда не было.

О, Ревашоль, город, покоящийся на спидах и кислоте, благословен будь твой загаженный фабриками воздух и да убережёшься ты от Серости. По крайней мере, на моём — не таком уж долгом, хоть и подольше, чем у некоторых, — веку.

Так думал ужасающий галстук, лёжа на прилавке на барахолке в Вильялобос, и был в целом доволен жизнью. С чего бы ему быть недовольным? Он был уже немолод; многое повидал, во многом поучаствовал. В полной мере насладился эпохой Диско, орал неблагозвучные песни благим матом, с элегантностью слона в посудной лавке украшал собой шеи видных мира сего, и почти не предлагал им совершить акт аутоэротической асфиксии, хоть многие из них и принесли бы обществу несомненную пользу этим незамысловатым образом. Теперь галстук наслаждался пенсионным покоем в цветастых рядах нелегальных торговцев обломками истории, и не видел ни одной причины не считать себя центром этой чрезвычайно вдохновляющей композиции. Особенно ему нравилось пугать проходящих мимо старушек одним своим видом. Он бы с удовольствием пугал и более юных особ — да только в постфеминную эпоху, как он её называл, девочки были уже не столь впечатлительны и только кривились от омерзения.

Этот сомнительный предмет мужского — не из-за предрассудков, нет, просто ни одна женщина в здравом уме и при здоровой концентрации соответствующих гормонов в организме не стала бы носить эту дрянь — гардероба отличался не только тошнотворным видом, хваткой памятью и любовью к непечатным выражениям, но ещё и очень тонким чутьём на неприятности. На любые неприятности.

— Эй, братушка! — завопил он, издалека увидев помятого мужчину в грязно-зелёном пиджаке с нашивками ревашольской милиции. — Беда у тебя, вижу, ёбаная беда у тебя! А ёбаные беды не ходят поодиночке — с ними идут ссаные проблемы. Пидорку свою поправь, рожа трагическая.

Шляпа, которую галстук назвал “пидоркой”, промолчала. Сделала вид, что не слышала. Галстук всегда бесился от немногословности иных предметов одежды. Буквально словечком не с кем перекинуться! Впрочем, текущее положение дел позволяло ему с полным правом считать остальных исключительными недоумками.

Мужчина, с точки зрения галстука, был ничем не хуже его самого. Цвет его лица был столь же многообразен и кислотен, как принт на его, галстука, шкуре, и вызывал уважение. На лице мужчины застыла пронзительная ухмылка, что в сочетании с пропитыми и стеклянными от недавнего горя глазами могло вызвать у неподготовленного наблюдателя приступ дисморфического ужаса. Но лавочник уже лет дцать как жил и работал в западной части Ревашоля и видел и не такое дерьмо.

— Хуёвый денёк выдался, мистер? — позвал он мужчину.

— Хуёвый месяц, хуёвый век, — отозвался тот и подошёл ближе, бесцельно изучая прилавок.

— Чудик! — прокричал галстук, наслаждаясь драматичностью собственного голоса. — Коли тебе делать нехуй, взъеби кого-нибудь! А лучше б пошёл и бабе своей сказал, что она твой луч солнца в сраном царстве. Бабы такое любят.

Мужчина скользнул взглядом по горсти фальшивых перстней и уставился на галстук.

— У-у-у, братуха, эк тебя переёбнуло-то, — чуть притихшим голосом сказал галстук, прочитав во взгляде мужчины, что говорить тому уже не с кем и не о чем. — Ушла, козлица? Бросила тебя в прямо челюсти этой ссаной мясорубки? Ну иди сюда, обниму!

— Цыц, — сквозь зубы сказал лавочник галстуку. — Веди себя прилично.

— Лады, лады, — ответил галстук и замолк. Лавочника он уважал — тот был не вполне глух к его, галстука, речам, и это дорогого стоило. Редкий дар у человеческих обезьян!

Рука мужчины дрогнула, протянувшись за галстуком.

— Почём? — глухо спросил он. Галстук немедленно обвился вокруг руки, лёг в неё, как родной, и, моментально забыв о своём обещании лавочнику, с восторгом заорал:

— Братан!!! Ты серьёзно? У тебя что, совсем вкуса нет?!

Лавочник сплюнул.

— Эту дрянь бесплатно отдам.

Мужчина нахмурился. Галстук почувствовал нарастающее сомнение в движении его пальцев и прижался к ним сильнее.

— Бесплатно?

— Да-а, — сказал лавочник. — Надоел хуже горькой редьки. Ещё и покупателей распугивает. Ты только береги его.

На секунду на лице мужчины задержалось изумлённое выражение, потом снова сменилось безразличным смирением с неисповедимостью путей его жизни.

— Тогда ещё портсигар, — сказал он и кинул пачку денег на прилавок. — Не оставлять же тебя совсем без прибыли в этом омерзительном капиталистическом мире.

— Почтеннейше благодарю, — поклонился лавочник и резво спрятал деньги в один из многочисленных потайных карманов. Ужасающий галстук прополз по предплечью мужчины и занял своё законное, предначертанное естественным порядком вещей место у него вокруг шеи.

— Что, братушка, как я тебе? Неплохо смотримся вместе, не так ли? Нам с тобой такая история предстоит, ты охуеешь просто. Просто блядь, потерпи.

Пидорская шляпа хранила молчание. Мужчина с галстуком покинул барахолку и направился в сторону Мартинез.

О, Ревашоль! Если мир и ждёт апокалипсис, то начнётся он здесь, а я — его вестник. Но ты не переживай, Гарри, братушка, я за тобой присмотрю, пока не придёт время. А оно придёт, придёт непременно, ты только не вздумай променять своего друга на какой-нибудь обоссанный шарф. И когда мир сгорит в огне радикальной эстетики — мы будем смотреть на его агонию вместе.