Between us (джен)

Юи кричит.

Рядом с ним, растерзанное в кровавые клочья, лежит тело, совсем недавно ещё бывшее полным жизни ребёнком. Мальчика Сика Маду выкупил из рабства два месяца назад — у него были задумчивые синие глаза, которыми он доверчиво смотрел на своего избавителя. Всего лишь очередная подкормка для серафима Ю. И, увы, кажется, очередной провал. Маленький монстр больше не пытается сбежать — его крылышки перерублены, хотя попытка уклониться от неминуемо настигшей его косы была успешной. Почти успешной. На деле же он просто продлил свои мучения.

— Пора заканчивать, Юи, — Сика Маду качает головой, вновь занося руку, чтобы пресечь болезненное и уродливое, полное страданий существование того, кого он сам и создал. И замирает, когда Юи поднимает на него свои заплаканные глаза. Они кажутся вполне человеческими, хотя чернота, затаившаяся в уголках, так и норовит затопить их снова. Лицо ребёнка всё в слезах и собственной слюне, болезненно напряжённое.

— Ты слышишь меня, Юи? — на пробу спрашивает Сика Маду. — Понимаешь, что я говорю?

И Юи честно пытается ответить, но выходят у него сдавленные нечленораздельные хрипы — горло сжало болезненным спазмом.

Сика Маду крепко задумывается. Это определенно прогресс, но вменяемым результатом назвать язык не поворачивается. Он смотрит на перекошенное детское личико перед собой и пытается решить, стоит ли отсечь ему голову сейчас или немного подождать... чего-то. Пускай Юи каким-то чудом умудрился вернуть контроль над своим телом, едва ли он продержится долго. Результат всё ещё далек от успеха.

В воздухе материализуется коса... и тут же исчезает, а Сика Маду опускает занесённую руку. Сквозь хрипы он слышит знакомое имя.

— Надо же, — негромко говорит он, и его голос наполняется теплотой настолько искренней, насколько искреннее его обыкновенное безразличие, — даже в подобном состоянии ты помнишь, ради кого был создан.

Достаточно лишь одного имени.

Широко распахнутые зелёные глаза закатываются, Юи заваливается на бок и затихает. Сознание оставляет его.

Сика Маду подходит к нему, не обращая внимания на мессиво из крови, рвоты и вывалившихся раздавленных внутренностей жертвы, и берет Юи на руки. Он не спеша несёт его прочь, петляя коридорами. Сика Маду хочет оставить его на одной из скамей в открытой галерее — здесь ребёнка вскоре заберут прислужницы, чтобы вымыть и переодеть. Но обнаруживает, что маленькие пальчики крепко сжали одеяние.

— Не хочешь отпустить меня? — интересуется Сика Маду смешливым тоном — Юи, очевидно, уже пришёл в сознание и только притворяется спящим, как бы случайно вцепившись в ту часть одежды, которую проблематично было бы просто взять и снять с себя.

Ответа ожидаемо не следует, пальцы тоже не разжимаются. В действительности, Сика Маду мог бы просто оторвать эти хрупкие, но удивительно сильные ладошки, и сбросить мальца на пол. Вместо этого берет одну из них и на пробу щекочет запястье. Юи вздрагивает, но терпит, не открывая глаз, только усилив хватку. Как будто стоило ожидать чего-то другого.

— Упёртый, — смеётся Сика Маду, возобновляя свой путь. — Что же, продолжай оставаться таким же упёртым — рано или поздно ты добьёшься того успеха, которого мы оба так желаем.

У маленького монстра против воли на лице расцветает улыбка — также, как и у его хозяина. И рад Юи отнюдь не похвале, хотя со стороны может показаться именно так. Сика Маду искренне хвалит его, но не чувствует к нему ни толики тепла, как и Юи не чувствует к нему ничего тоже. Их улыбки, их общая радость предназначены единственному созданию, одно только упоминание имени которого так греет эти две души.

— Молодец, Юи, — говорит Сика Маду сворачивая в большую залу, где сейчас обосновались его отпрыски. Он легонько целует Юи в лоб, как мог бы целовать собственное дитя или покойника в гробу (никакой разницы), не замечая завистливого, самую малость обиженного взгляда из дальнего угла. Как будто все кругом не понимают, что эта забота и любовь предназначены вовсе не Юи.

Сика Маду направляется к центру залы и занимает своё излюбленное место, расслабленно опустившись в кресло. Старшие из отпрысков тут же подходят ближе, Ригг начинает бодро делиться своими идеями — как ему кажется, грандиозными и внушающими уверенность. Урд мнётся рядом — ему не очень комфортно рядом с Первым Прародителем и ещё ему есть, что сказать, но Ригг будто говорит за них двоих, и Урду остаётся только молчать, дожидаясь своей очереди рядом с полной идей светлой головой названного брата.

В какой-то момент Юи, никогда не славившийся терпением, перестаёт изображать бессознательную тушку и, ловко спрыгнув с рук, мчится прочь, кажется, понявший, что его маленькая уловка не удалась. Конечно, понимает Сика Маду, это дитя надеялось, что он сразу же спустится вниз, к Микаэле, и будет вынужден взять мальчонку с собой. Как будто не он четверть часа назад разорвал в клочья ни в чём неповинного раба. Лишь потому, что всему происходящему здесь — вообще всему — есть одна-единственная причина. Более того, Сика Маду бы не пошёл навестить Микаэлу в таком виде — есть в этом некое кощунство, хотя в подобных размышлениях ему чудится что-то исключительно человеческое.

И тем не менее, он встаёт прямо посреди вдохновенной речи Ригга, сбрасывает с ног свои пропитавшиеся грязью и зловонием сандалии, а за ними и облачение — на дорогой ткани остались чернеющие пятна запекшейся крови там, где к нему прижимался Юи. Он слышит, как уверенный голос запинается, но только на мгновение, после чего продолжает вещать дальше.

"Занятный", — мимоходом думает Сика Маду, пока одна рабыня помогает ему облачиться в чистое одеяние, другая осторожно омывает его ноги, а третья берётся переплести растрепавшуюся длинную косу. Он невозмутимо слушает, что говорит ему Ригг, расслабленно улыбаясь и кивая время от времени, иногда встречаясь с глазами, горящими таким энтузиазмом, как если бы их обладатель взаправду был живым человеком, а не давно остывшим покойником, чьё существование бесконечно длит кровавое проклятье. И не только этот — все взгляды сейчас прикованны к Первому Прародителю, как и всегда, — полные уважения, обожания, надежды (как будто тем, кто мёртв, она не чужда). Только, малышка-Крул смотрит не на него, а на своего дорого брата. Мимоходом цепляет взгляд Нойя — кажется, в глазах рыжей бестии всегда пляшут чертята. Всякий раз рядом с этим несносным мальчишкой Сика Маду чудится, будто сейчас маленькие клычки вцепятся в его запястье или же Нойя выкинет другой подобный номер.

"Занятные". Все они такие занятные, такие по-человечески наивные, по-своему неугомонные и почти-живые. Сика Маду видит этих детей насквозь, всецело понимает их разумом, но ни капли — душой. Не может и не хочет. Ему нет до них никакого дела. Никакого иного дела кроме как использовать их — почти-живые инструменты. Он не может и не хочет любить их. Вся его любовь, весь его интерес не здесь — немного ниже, на полсотни ступеней под землю. Там, где сейчас...

Сика Маду резко поднимается со своего места. "Позже" — он прерывает Ригга мягко, но бескомпромиссно, и спешно удаляется прочь из залы — только его недоплетенная коса сверкает серебром в дверном проёме напоследок.

Полсотни ступеней пролетают незамеченными — босые, ещё чуть влажные ступни, кажется, даже не касаются их.

Мерный стук — бум-бум-бум — разносится по просторному помещению, отражаясь от стен. В центре комнаты — то драгоценное, материальное вместилище-доказательство того, что ангелы тоже способны любить, спрятанное под крышкой саркофага. Прозрачное стекло хаотично, неровными разводами раскрашено не то красно-бурым, не то иссиня-чёрным — как будто это вообще имеет какое-то значение. Бум-бум-бум — снова и снова, всё новые и новые разводы. Юи больше не кричит, его голос — сдавленное сипение. Только бьётся о стекло головой, опять и опять, в одному ему понятном ритме. Ногти на маленьких переломанных пальцах, сорваны и не издают уже даже скрежета — маленький монстр бессмысленно водит ими по стеклу. Останки крыльев торчат из спины уродливыми обрубками, покачиваясь в такт движениям. Сика Маду не видит лица, но знает, что его уже и нет — вместо него кровавое месиво из мяса, хрящей, выбитых зубов, растрескавшихся костей детского черепа, лоскутами обвисшей лопнувшей кожи. И два черных глаза, которые не видят перед собой ничего кроме его — их — чьего-в-первую-очередь сокровища. Желание настолько бескомпромиссное и всеобъемлющее, что сил нет даже на регенерацию.

Занятое зрелище. Убогое зрелище. Отвратительное зрелище.

Сика Маду не пугает изуродованная плоть, он не ощущает ни жалости, ни брезгливости. Но что-то больно колет его духовное нутро тонкой, невидимой иглой. В действительности, ему нет никакого дела до Юи, но он смотрит и отчего-то представляет себя — он мог бы быть на этом месте когда-либо или сейчас, если бы в нём была хоть капля чего-то человеческого. Чего-то помимо любви — всепоглощающей, затапливающей рассудок и лишающий того первородного ангельского холода, который обычно удерживает души этих божьих созданий в беспрестрастном стазисе. Сика Маду больше не один из них, он познал всего лишь одну из множества концепций, определяющих человеческое существование, — она лишила его душу той стирильной ледяной чистоты. И, тем не менее, этот маленький изуродованный монстр перед ним — куда больший человек, чем сам Сика Маду. По какой-то причине, с недавних пор Юи знакома не только любовь, которая движет всем его существом, но и неуверенность, и страх, и отчачние, и зачатки некоторых других человеческих чувств и эмоций. Отвратительно. Прекрасно.

— Давай оставим это между нами, Юи, — Сика Маду говорит это, улыбаясь отчего-то грустно, и стук прекращается спустя мгновение. Когда маленькая чернявая головка отделяется от позвоночника и падает на пол.

Сика Маду подходит ближе. Его недавно омытые ноги снова пачкаются, а подол свежего одеяния пропитывается кровью, как и серебристые кончики расплетшихся волос. Ему всё равно. Одним лёгким, абсолютно естественным движением он отбрасывает маленькое изуродованное тело прочь, вместе с тем, что осталось от головы. И наклоняется над крышкой саркофага: на стекле ни скола, ни трещинки, ни малейшей царапины. Только разводы чужой крови.

— Какая жалость, — говорит Сика Маду всё с той же грустной улыбкой, не задумываясь, к кому конкретно эти слова обращены и о ком сказаны.

Он берёт в свою изящную ладонь край накидки и, словно прислуживающий домашний раб, собственноручно стирает кровавые разводы. Его не заботит безвозвратно испорченный нежно-голубой материал, стоящий целого состояния, как не заботят и любопытные взгляды юных отпрысков из-за дверей. Они давно знают — пускай знают — его, в сущности, никакой и не секрет, и как будто это помешает им питать пустые надежды!

Всё прочее же, недоступное глазу ни человека, ни проклятого мертвеца, останется только между ним и Юи.