Дом, период полураспада урана и я (джен)

Мне не хватило тринадцати баллов. Никогда не считала себя суеверной, но поневоле пришлось поверить в несчастливое число тринадцать. Еще бы: когда всю жизнь ждешь чего-то, а чего — толком не знаешь, когда в конце концов бросаешь все и едешь очертя голову через всю страну в неизвестность, называющуюся Столица, потерянно ходишь, раскрыв рот, среди монументов и зданий, подаешь документы именно в Этот Самый Университет, чтобы стать Тем, Кем Велит Тебе Сердце... а потом недобираешь несчастные тринадцать баллов и понимаешь, что Надо Возвращаться Домой и что Здесь Тебе Не Место...

Разумеется, я не вернулась. Месяц злоупотребляла терпением тетки и ее чудесной квартирой, а потом поняла, что еще немного — и мы с ней возненавидим друг друга, хотя до тех пор у нас с ней было полное взаимопонимание.

С трудом я устроилась на работу. Дурацкое кафе, мизерная зарплата, хамовитые посетители, чертова жизнь! Утешало одно: все это временно. Ведь я записалась на подготовительный год в Университете. Платно, конечно, и стоило это весьма много (прощайте, родительские денежки), но зато это поддерживало мою уверенность, что уж в следующем году я точно буду студенткой.

На съем студии мне не хватило денег. Пришлось довольствоваться комнатушкой в старом доме на окраине, в неблагополучном районе. Кроме меня, было еще четверо постояльцев: две девушки-официантки из того же кафе, где я работала (они-то и предложили мне снимать эту комнату), и две подозрительные личности мужского пола: одна — со следами ярко выраженной алкогольной зависимости на больше ничем не примечательном лице, а другая — хмурый и невежливый тип.

Владелицу дома звали Огюстина. Она требовала, чтобы ее называли именно так, без всяких там "мадам", хотя ее возраст неумолимо приближался годам к шестидесяти. Высокая, полная, ширококостная дама с одутловатым лицом, Огюстина сначала не вызвала у меня особой симпатии. Однако сама она внезапно воспылала ко мне симпатией и даже заменила мне шторы с темных на зеленые в дурацкий цветочек, а старый вытертый половик на чуть более приличный. Она уверяла, что я слишком молода для того, чтобы жить в окружении старых вещей. Разумеется, я была с ней согласна, хотя мне казалось, что две другие девушки выглядели ничуть не старше меня.

Одна из моих соседок, Элоди, объективно чуть менее привлекательная, чем другая, обладала, тем не менее, более цепляющей внешностью. "Какая милая!" — отозвалась она о моей настольной вазочке, купленной за пару сантимов в сувенирной лавке, и эти слова почему-то вызвали во мне ощущение нашего с ней духовного родства. Выбирая конфеты, вежливо предложенные нам другой соседкой, Элоди всегда проводила сначала указательным пальцем над ее ладонью, и этот жест казался мне тогда столь очаровательным, что я старалась его перенять.

Комнату я сняла с полным пансионом, и на приготовленные Огюстиной завтраки, обеды или ужины мы собирались в довольно обшарпанной комнате со следами былой побелки. Мебель покрывало множество лоскутных одеял, а на подоконниках стояли кривые цветы. Впрочем, парадоксальным образом это создавало своеобразный уют. Сосед-алкоголик Мартин присоединялся к нам время от времени и тогда долго жаловался на taedium vitae, вызванную горьким похмельем. Огюстина сразу же предупредила меня: ни под каким предлогом не одалживать ему денег. Я, впрочем, и не собиралась этого делать, и вообще относилась к нему с вполне понятным презрением. В первый же день, обрадовавшись "новой крови", Мартин действительно поинтересовался моим финансовым положением. К счастью, Огюстина отчитала его так, что больше он не осмеливался обращаться непосредственно ко мне в ее присутствии, а находиться с ним наедине я старалась избегать изо всех сил.

Между Элоди и вторым жильцом Жаном, высоким, слегка неопрятным, небритым и смуглым мужчиной, я сразу учуяла некоторое напряжение и, конечно же, уверила себя в наличии любовной драмы. Это показалось мне очень романтичным: ее быстрые взгляды, трепет ресниц, дрожь в голосе, его мимолетные улыбки. Впрочем, в то время многое казалось мне романтичным и захватывающим.

Первые ночи в моем новом доме прошли ужасно: я тревожилась, плакала в подушку и очень хотела вернуться туда, где провела свои детские годы и часть юношества. Но в то же время я ощущала, что дороги назад нет, сдаться, признать свое поражение было невыносимо.

Опыта работы официанткой у меня тогда не было, и я старалась восполнить это расторопностью. Я и другие работницы разносили заказы и сменяли друг друга за стойкой. Скучная, неинтересная работа, вызывавшая во мне состояние отупения и раздражения. Я чувствовала себя униженной, я знала, что достойна лучшего. Другие сотрудницы относились ко мне с симпатией, а я лицемерила, улыбаясь им, а в душе относилась снисходительно: я знала, что мне уготовано в жизни неизмеримо больше, чем им. Сотрудники кафе вскоре прозвали меня "Студентка". Это мне нравилось, так как проводило границу между нами. Я не старалась сблизиться с ними, потому что вскоре должна была оставить их и эту жизнь позади. Меня очень поддерживало сознание, что по вечерам меня ждали подготовительные лекции в Университете.

Элоди со временем становилась мне все более симпатичной. Плавные движения ее рук привлекали мое внимание, ее голос казался мне прекрасным. Я знала, что Жан ей не пара, ей нужен был человек, способный защитить ее от этого мира стаканов и тарелок. С чего я взяла, что Элоди нужна была защита? Она не была ни хрупкой, ни миниатюрной, ни кроткой. Смешливая, не слишком умная, не слишком чувствительная девушка из большой семьи, вполне довольная своей жизнью. Я понимала, что превосхожу ее во всем, но что-то в ней не давало мне покоя. Близость Элоди доставляла мне радость и странное беспокойство, и я кусала губы от приливов нежности к ней.

Впрочем, мы не так уж много общались. На работе на это почти не было времени, а по вечерам они с Анник и Жаном отправлялись на прогулку или в кино, а меня ждали лекции в Университете. Когда я шла по широким коридорам мимо студентов, мимо аудиторий, ощущение, что я в своем праве находиться там, поглощало меня. Записывая конспекты и просиживая часы в библиотеке, я была Золушкой на балу: пробьет полночь, и тыква отвезет меня обратно в комнатушку с зелеными шторами, к странным соседям, к унизительной работе, а ведь я еще даже не успела потерять туфельку!

Я учила со страстью, до головокружения, темноты в глазах и невыносимой усталости. Профессора начали благосклонно улыбаться мне, а другие студенты из подготовительной группы — с удивлением коситься. Дружеских отношений с ними у меня так и не сложилось. Я стеснялась студентов мужского пола, а девушки казались мне недостаточно интеллигентными.

Изредка я навещала тетку, наши отношения снова наладились, но домашняя атмосфера действовала на меня слишком расслабляюще и даже слегка угнетающе, напоминая о том, что я оставила позади ради учебы — а взамен пока мало что приобрела.

Порой на меня находила апатия. Тогда вместо того, чтобы что-то учить, я валялась на кровати, бездумно листая наобум взятую книгу. Впрочем, обычно читала я быстро, а если книга мне не нравилась, то даже не пыталась тратить на нее драгоценное время. Золя, Бальзак и Драйзер удивительным образом вселяли в меня надежду на будущее: сравнивая себя с их героями, я убеждалась, что ничуть на них не похожа и, стало быть, моя жизнь сложится иначе. Гюго я находила тяжеловатым, хотя "Отверженных" готова была перечитывать бесконечно.

Недели тянулись медленно, но складывались в итоге в месяцы, которые летели мимо со страшной скоростью. Не знаю, как это получалось. Однажды я с ужасом осознала, что привыкла к такой жизни и что денег, славы и карьеры мне хочется уже не с такой силой, как раньше. Лишь по инерции я продолжала барахтаться в затягивающем меня болоте.

Зимние экзамены я сдала хорошо, но не более: четвертая или пятая в группе по успеваемости. Даже то, что после меня было еще человек двадцать, меня не утешало. Я злилась на себя, на свою бездарность, и в наказание себе даже купила вместо нового учебника что-то из одежды: лишь таких низменных вещей я была достойна!

Соседи вызывали у меня все большее раздражение, особенно мужчины. Мартин, время от времени выпрашивающий у кого-то в долг немного денег, с дрожащими руками и красным носом, был мне отвратителен. Он был в принципе безобиден, но отталкивающ. Жан был мне неприятен своей неопрятностью. Одна Элоди примиряла меня с моим местом проживания.

Рождественские праздники я провела у тетки. Было весело, но затем мне внезапно захотелось по-настоящему "домой". Елка напомнила детство, чем довела меня почти до слез. На подарки тетке и ее семье я растратила огромное количество денег, о чем и сожалела в припадке скупости. Владелец кафе подарил нам на Рождество по губной помаде, и через несколько минут губы всех моих коллег блестели розовым цветом. Помада была дешевая и скатывалась комками. Я тоже не удержалась, и все уверяли меня, что мне идет. Все были розовогубыми и довольными, пили вино и радовались.

Вечером я рассматривала себя в зеркало, пытаясь понять, действительно ли помада так шла мне, когда в комнату постучали. Встревоженно я стояла у двери, колеблясь, стоит ли вообще отзываться. Любопытство пересилило.

— Это я, Жан, — ответил мужской голос.

Я удивилась.

— У тебя есть бинт? — продолжил он. — Или йод?

Я удивилась еще больше. Разговор через закрытую дверь казался мне глупым, но открыть дверь малознакомому соседу поздним вечером... Впрочем, в доме я была не одна, и потому я все же сбросила дверной крючок. Любопытство сгубило кошку.

Жан был не в лучшем виде: в тусклом свете лампы был виден огромный фингал, а когда он снова заговорил, изо рта у него потекла кровь.

— Кто это тебя так? — вырвалось у меня.

— Нашлись добрые люди, — хмуро ответил он и указал на слипшиеся волосы: — Так у тебя есть бинт и йод?

Я распаковала аптечку. Особых навыков обработки ран у меня не было, и Жан не вызывал у меня особого сочувствия, так что помощь ему я оказывала без энтузиазма. Криво закрепив бинт пластырем, я критически оглядела плоды своих трудов.

— Сойдет, — вынес вердикт Жан, ощупав голову. Затем, помявшись, поинтересовался: — Чай есть?

Его наглость возмутила меня до глубины души, но природная вежливость взяла верх, и я включила чайник.

— Ты все учишь? — бесцеремонно оглядел Жан мою комнатку и, видимо, заметил учебник на столе. — Студентка, значит... И где ты учишься-то? — без особого интереса продолжил он.

— На подготовительном факультете ядерной и атомной физики, — веско ответила я.

Но его это не особо впечатлило:

— Чего? Правда, что ль? — переспросил он довольно равнодушно.

— Правда, — его тон начал меня раздражать.

— Ты здешняя? — не отставал Жан.

— Я с юга, — неопределенно сказала я.

— И что, там у вас нет университетов разве поближе? Чего тебя в столицу потянуло?

Чайник наконец закипел, и я плеснула кипяток в чашку.

— Держи, — протянула я ее и чайный пакетик Жану.

— А я нигде не учился толком, ну, кроме школы. А на работу меня не очень-то и берут, я два года отсидел, — разоткровенничался Жан. — По недоразумению, конечно.

— Так ты прям Жан Вальжан, — сумничала я. — Есть такая книжка, знаешь, Гюго написал, так там персонаж такой, Жан Вальжан.

Жан тупо посмотрел на меня:

— Книжка... — Он глянул на часы: — Ну, я пошел.

— Иди, иди, — с облегчением отозвалась я. Его присутствие действовало мне на нервы.

— Ты это... если что надо — обращайся, — бросил на прощание Жан и исчез за дверью вместе с моей чашкой.

В принципе Жан не был плохим человеком. В тюрьму он попал за то, что его приятели подговорили его поучаствовать в ограблении магазина. Он стоял на страже, но друзья повесили всю вину на него. Конечно, это была версия происшедшего в исполнении Жана, а, например, Огюстина уверяла меня, что все на самом деле было совсем иначе. Так как я предпочитаю верить людям, то я склоняюсь к версии Жана. В конце концов, он был довольно приятным в общении, и даже иногда у него получалось удачно сострить. Не хотелось бы думать, что грабители на самом деле такие вот неплохие люди...

Как-то в субботу он предложил мне сходить с ним в кино. Будучи неизбалованной мужским вниманием, я почувствовала себя польщенной, но, разумеется, отказалась, сославшись на занятость.

Жан обиделся:

— Это ты потому, что я сидел в тюрьме?

Я покачала головой:

— У тебя словно комплекс неполноценности. Мне и впрямь нужно заниматься, проходим сложные темы.

Жан недоверчиво покосился на меня:

— Ну ладно... Занимайся, студентка. Может, прославишься... А я предпочитаю жить сегодняшним днем, — наставительно прибавил он и направился по направлению к комнате Элоди.

В то время я зачитывалась Куртом Воннегутом и была уверена, что он — гениальный писатель. А еще мне очень хотелось тоже стать гением, и я часто решала тесты на определение IQ из журналов. Результаты неизменно были ободряющими, но особой гениальности мне это не прибавляло. Я ужасно завидовала Эйнштейну, Ньютону, Моцарту и Микеланджело Буонарроти — по нисходящей. Я знала, что гений должен был проявить себя еще в раннем возрасте... Но меня утешало то, что ядерная физика подразумевала изначально наличие некой базы теоретических знаний, на которых гений мог бы уже расцвести пышным цветом. Конечно, было бы весьма оригинально еще в эдак шестилетнем возрасте набрать из колодца килограмм урана, пронаблюдать его распад на криптон и барий и подсчитать нейтроны... Или хотя бы сходу вычислить время полураспада радия по новой теории. Но мои приобретенные в школе и на подготовительном курсе университета знания так и оставались мертвым грузом, упорно не желая превращаться в теоретические или практические открытия. Да и уран мне в данный момент было бы совершенно невозможно раздобыть для личного пользования.

В общем, я исправно посещала лекции в Университете, разносила заказы в кафе и вникала в смысл произведений Курта Воннегута. Я пыталась читать его в оригинале, но мой английский в то время оставлял желать лучшего и я перешла на перевод. Немецким я владела куда лучше, но ни Гете, ни Шиллер меня не привлекали, как и другие известные немецкие писатели. Впрочем, нет, кажется, тогда мне нравился Томас Манн. Но читать на родном языке было легче и намного приятнее.

Мои коллеги по работе, разумеется, совершенно не разделяли моего пристрастия к чтению, а Огюстина довольствовалась иллюстрированными журналами по пять строк текста на страницу. Впрочем, мне тоже нравились эти журналы. Да что там, было время, когда я зачитывалась бульварными романчиками — plaisir coupable! В некоторых книгах я встречала упоминания о полемике читателя с автором (заметки на полях или в тетради и прочее), но сама не испытывала в этом никакой нужды; Если я была не согласна с автором, то просто перечеркивала ногтем его заявление, а если была потрясена его мыслью — то подчеркивала ее. Я никогда не составляла никакого плана чтения, а просто читала то, что казалось мне интересным.

В университете больше времени уделялось, разумеется, точным наукам: математике, физике, химии. Мне еще в школе нравились эти предметы... впрочем, в самом начале физика и химия отпугнули меня странными формулами и казались скучными и нудными, и понадобилось несколько лет, прежде чем я всерьез заинтересовалась ими.

Лекции по ядерной физике читал профессор Сен-Дени, по химии — профессор Щуно, по математике — профессор Лемуан. Лемуан была одной из самых лучших преподавателей в нашем Университете. Эта статная дама умела так обьяснить тему, что не понять было невозможно и самому глупому студенту. Профессор Щуно, желчный и саркастичный человек, тем не менее прекрасно знал свой предмет, и заинтересованный студент мог многому у него научиться. Профессор Сен-Дени был одним из самых молодых преподавателем университета, уже получившим к тому же степень доктора физических наук. Мне казалось, что он — один из тех самых Ученых, целиком поглощенных своей работой. Внешне он был очень привлекателен, и многие студентки были в него влюблены.

Сен-Дени жил неподалеку от кафе, в котором я работала. Когда он в первый раз заглянул туда на чашечку кофе, я впала в восторженный ступор, так что Элоди даже встряхнула меня за плечи:

— Ты выглядишь так, словно призрака увидела!

— Ты не понимаешь! Там сидит ОН! — ответила я таким тоном, словно разговаривала с глупым ребенком. Это прозвучало театрально и напыщенно, но как иначе могла я говорить о докторе физических наук, сотруднике Лаборатории Ядерной Физики нашего Университета?

— Кто он? Где? — бесцеремонно завертела головой Элоди.

— Он! — торжественно повторила я, и это звучало как глас судьбы.

— Тот блондин в очках? — догадалась Элоди. — Ах, он часто заходит сюда, разве ты не замечала? Неплохо выглядит, но вечно рассеян... И, судя по одежде, небогат.

— Настоящему ученому не важны материальные блага, — поучительно заявила я. — Ты ведь не знаешь: это профессор Сен-Дени, великий знаток альфа- и бета-распадов, потрясающих ядра атомов и взрывающих метастабильные позиции электронов, трансформирующих энергию!

— А, это что, профессор из твоего университета? — тут же потеряла интерес Элоди. — А я-то уж думала, что он запал тебе в душу. Эх ты, студентка...

— Ты что, думала я… что я… Влюбилась?! — вознегодовала я тихим шепотом, чтобы это гнусное подозрение не расслышали другие коллеги. — Что за глупости ты говоришь! Хотя твои выводы из моих слов нелогичны: то, что он мой профессор, вовсе не исключает возможность моей влюбленности в него.

— Иногда ты говоришь странные вещи, — ответила Элоди. — Не поймешь, то ли ты так шутишь, то ли что.

— Все мы правдиво шутим, — изрекла я истину и отправилась разносить заказы теряющим терпение клиентам.

На самом деле я не была влюблена в профессора Сен-Дени. Однако в отдаленном уголке моего сознания жила соблазнительная мысль, что, возможно, я все же чем-то выделяюсь среди остальных студентов и профессор Сен-Дени, увидев меня в этом кафе, недоуменно вскинет брови и в ужасе воскликнет: "Mon Dieu, вы, такая талантливая, такая многообещающая — и тратите свое драгоценное время в этом низменном заведении, где вашему великому мозгу уж никак не найти достойного применения?! Безобразие! Уж я позабочусь о том, что вас немедленно зачислят в Университет с наивысшей стипендией!"... Но, разумеется, профессор Сен-Дени ничего такого ни разу не сказал и даже не подумал, я значила для него не больше, чем любая другая работница кафе, где он заказывал свой неизменный кофе с творожным пирогом. И порой его заказ доставался мне, и приходилось лавировать с подносом, надеясь, что я не опрокину его прямо на профессорские брюки.

Но все последующие месяцы я училась еще усерднее, чем обычно. Странно, даже в школе я не уделяла так много времени урокам, а здесь, никем не контролируемая, я все равно не позволяла себе расслабиться. Пусть экзамены меня ожидали летом, ни зимой, ни весной я не пропустила ни лекции. Хотя иногда новый учебник не давался мне, и я шла в парк или театр за новыми впечатлениями. А иногда я забрасывала учебники и читала куда более захватывающую беллетристику. В результате к концу года на бирже успеваемости мои акции котировались не выше седьмого места... Но экзамены, завершающие подготовительный год, я сдала не так уж плохо, а на вступительных экзаменах в Университет даже блеснула знаниями, вызвав одобрительные кивки преподавателей.

И на этот раз меня приняли, что я восприняла без особого удивления, но с сильным восторгом.

Забавно, что тот обычный день, когда я нашла свое имя в списке поступивших, до сих пор видится мне в вовспоминаниях особенно светлым и теплым. Я почти бежала по улице и мысленно напевала: "Электроны и нейтроны, и протоны все летят! Пи-мезоны, ми-пезоны, шми-шмезоны не горят!" — идиотский и бессмысленный набор слов, который звучал для меня ангельской арией. Мне не верилось, что мои мытарства окончены, что я поступила в Университет — и даже на стипендию! Конечно, этих денег мне бы все равно не хватило на проживание и я уже договорилась с администрацией кафе, что буду и дальше подрабатывать у них по вечерам... но теперь эта работа вовсе не казалась мне такой постылой, как раньше, ведь впереди открывалась альтернативная, прекрасная жизнь...

Если мне плохо, то я стараюсь скрывать это ото всех — если, конечно, мне по-настоящему плохо. Когда же у меня просто ужасное настроение, не имеющее веского основания, я не упускаю случая поныть и напроситься на сочувствие. Но если основания имеются, то я никому не даю заглянуть мне в душу. Некоторые люди находят в таких случая утешение в дневниках. Но мне всегда казалось это слишком скучным — кропотливо заносить в некую ведомость события миг за мигом, час за часом...

И все же и у меня было подобие дневника. Сначала я просто чиркала короткие, разрозненные и лишь для меня полностью понятные записи в красивой тетради, специально отобранной в лавке письменных принадлежностей среди множества других, похожих. "Ужасное настроение. Небо упало на землю и разбилось". "В этот раз я осталась с тобой до конца, но ничего — ни малейшего облегчения! — это мне не принесло". "Я такая вся неправильная и грешная. Но не надо мне рая, хочу жить на земле", — выводила я казавшиеся мне тогда важными истины. Это были обрывки мыслей и фраз, почти бессмыслица для непосвященного, а посвященной была одна я.

Но, постепенно, я раскрепощалась, училась доверять бумаге, и листы заполнялись моим острым почерком: "Никогда этот холод не кончится, и я вечно буду глядеть на бьющийся в окно снег, отогревать замерзшие пальцы и писать в этой тетради, вечной, нетленной... но никому не нужной".

Писала я в этой тетради в моменты пессимистической меланхолии, используя ее вместо бензодиазепинов — элениума или реланиума. Это меня успокаивало. Пить по нескольку таблеток бензодиазепинов в день я перестала, как только поняла, что мне безумно нравится то странное-нереальное состояние, в которое они меня приводили. Я испугалась зависимости... И разочарования. Именно потому, что я до сих пор боюсь разочароваться, я не рассказываю никому о своих больших радостях или стараюсь преуменьшить свою заслугу в их достижении. Я обычно заявляю, что ничуть не суеверна, но это не так: я стучу по дереву и стараюсь "не загадывать наперед", не упоминать всуе что-то очень желаемое.

Поэтому, когда меня приняли в Университет, я заявляла всем, что безмерно удивлена этим обстоятельством и расписывала экзамены таким образом, что создавалось впечатление, будто мне очень повезло и произошло Невероятное Стечение Удачных Обстоятельств...

Но это не так. Мне часто везет, это правда, но главная заслуга в этом моя. Выучить тему назубок, улыбнуться экзаменатору, расположить его к себе, держать себя в руках, уверенно говорить, не бояться и, главное — думать-думать-думать. Рассуждать. Логически мыслить.

И да, везение... без него, конечно, нельзя. В принципе, не стоит себя так нахваливать, три раза по дереву, тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить...

Тем не менее, на следующий день после поступления я не сдержалась. Выполняя свою рутинную работу в кафе, я заметила профессора Сен-Дени за его обычным столиком. Он был погружен в чтение газеты. Проходя мимо, я неожиданно для самой себя вдруг остановилась и заговорила с ним:

— "Physische Neuigkeiten"? За июнь? Разве уже не вышел новый номер? — выпалила я первое пришедшее мне в голову, глядя на газету. Это были "Физические новости", хотя, по моему мнению, правильнее было бы назвать их "Neuigkeiten der Physik", "Новости физики"...

— Из немецких изданий мне больше нравится "Die Wissenschaft", — продолжала болтать я, мысленно прикусывая язык: какое дело профессору до моих вкусов! Что за ерунду я несу!

Но Сен-Дени спокойно и даже заинтересованно посмотрел на меня. Глаза у него были ярко-голубые, большие, несмотря на уменьшавшие их очки, и наивные, как у ребенка. И ресницы — золотистые, пушистые, длинные...

— Простите? — переспросил он.

Меня снова понесло:

— О, я ваша будущая студентка, профессор Сен-Дени, то есть я и была вашей студенткой на подготовительном курсе, а теперь я зачислена, официально зачислена... — затараторила я, глупо улыбаясь до ушей.

— О, вот как? Это прекрасно, — ответил он, с этим дурацким "о" в начале. — Очень рад за вас, — неуверенно улыбнулся он мне в ответ. Зубы у него были крупные и белые.

— Итак, мое имя вы знаете, а я ваше — нет, — прибавил он после короткой паузы, видимо, поняв, что уходить я не собираюсь.

— О... — вырвалось и у меня. Я протянула ему руку, смутилась и тут же спрятала ее за спиной: — Меня зовут Рен Лансо. А вас я действительно знаю как зовут.

Он улыбнулся. Мы снова помолчали.

— Итак, вы говорите по-немецки, Рен? — слегка напряженно прервал наше молчание профессор.

— Ну... немного, — скромно ответила я. Мне очень хотелось похвастаться своим знанием языков, но немецкий я знала не очень хорошо и боялась попасть впросак.

— Тогда вы, возможно, читали эту статью... — он пододвинул ко мне газету и указал нужное место.

Это было описание нового метода ускорения электродов, не особо перспективного — что я тут же и объявила профессору.

Сен-Дени согласился:

— Да, слишком много энергозатрат. Синхротроны и линейные ускорители куда дешевле, а результат тот же. Но идея неплоха.

— Однако скорость частиц никогда не превысит скорости света, и потому всегда будет снижаться за счет увеличения массы! Даже если добиться скорости, равной "с", то масса вырастет до бесконечности! Сам принцип неправильный! — в азарте принялась возражать я, впрочем, скорее из упрямства: мне ли тягаться с доктором наук!

Но, к моему изумлению, Сен-Дени принял принял вызов и мы углубились в дебри формул и аргументов. К счастью, незадолго до экзаменов я тщательно проштудировала атомную и ядерную физику... Но у профессора была не голова, а вычислительная машина. Мои возражения он разбивал точнейшими расчетами. Если бы я не была в таком восторге от одного факта нашей дискуссии, я впала бы в депрессию от осознания собственной никчемности по сравнению с ним...

Впрочем, вскоре мне пришлось прерваться и отправиться на помощь моим коллегам: клиенты не собирались ждать окончания наших с Сен-Дени дебатов. Профессор тоже направился к выходу, однако на полдороге вернулся:

— Знаете, — сказал он, восторженно оглядывая меня и весь мир своими огромными глазами, — мне очень понравилось, как вы отстаиваете свою точку зрения. Было очень приятно с вами побеседовать.

Разумеется, мое имя он забыл тут же и напрочь, до тех пор, пока я не назвала его снова, уже сдавая Сен-Дени первую сессию.

Следующие полгода я была беспрецедентно занята, целыми днями пропадая на лекциях, в лабораториях, в библиотеке, а вечерами работая в кафе. Денег мне катастрофически не хватало. Изредка мне помогала тетка, раз в месяц присылали некую сумму из дома, но мне все равно не хватало. В том возрасте мне хотелось красиво одеваться, краситься, покупать милые безделушки. Я внушала себе, что Настоящий Ученый должен быть бедным, что профессор Сен-Дени не обращает внимания на суету жизни, а уж он-то — образец Настоящего Ученого. Его семья была состоятельной, в Университете вовсю ходили слухи о капитале его отца, которым сын мог бы пользоваться, если бы для него деньги имели значение. Профессор был равнодушен к моде и светской жизни, дневал и чуть ли не ночевал в Университете и жил наукой.

Я не уставала им восхищаться. Но окончательно отбросить бренное и мирское у меня не получалось... Я очень хотела стать Настоящим Ученым и открыть-доказать-изобрести Нечто Важное не только из-за любви к знаниям и познанию сущего (хотя это и играло существенную роль), но и потому, что это принесло бы мне славу и успех. Я была согласна с Фрэнсисом Скоттом Фицджеральдом: "Я не могу без денег и презираю их!". Ведь даже вечно пьяный сосед Мартин понимал, что без денег он не добьется желаемого и постоянно клянчил на опохмел...

Изредка я видела Жана. В его присутствии я немного смущалась, но и бравировала перед собой этим подобием дружбы с человеком, который казался мне Ужасным Криминальным Элементом. К тому же Жан, кажется, употреблял наркотики. Иногда он нес совершеннейшую чушь и выглядел тревожным и напряженным, иногда был странно-расслабленным и равнодушным ко всему. Пару раз он намекал мне, что у него было в наличии "нечто кайфовое", что гарантировало "сны и мечты". Но мне не хотелось портить себе жизнь. К тому же сны и мечты у меня и без того имелись в достатке.

Однажды, усталая, возвращаясь домой, я увидела в метро девочку лет семи, кареглазую, темноволосую, с двумя длинными косичками, которая почему-то напомнила мне меня в детстве. Я ощутила прилив нежности и почти любви. Всю дорогу я поглядывала на нее. В какой-то момент с одной из станций донеслась музыка, и я подумала: "Хорошо бы побарабанить в такт по спинке сидения", и в тот же момент девочка сделала это! Это была любовь с первого взгляда. Я сошла на своей станции с чувством глубочайшей потери.

Мои соседки и коллеги, Элоди и Анник, иногда пытались вытащить меня на прогулку. Но, хотя гулять я люблю, я неизменно находила причины для отказа. Мне не хотелось тратить на них время, ведь я должна была заниматься. Если использовать стиль постмодернизма, мои полгода можно передать так: "Я учила, учила, учила, работала, учила, учила, учила, учила, рабоатла, учила, учила. А потом наступили рождественские каникулы".

Но до того была сессия.

Нам раздали листы с заданием, и я поняла, что этот экзамен я провалила. Все вопросы казались мне настолько непонятными, что я готова была разрыдаться. Ладони стали мокрыми от пота и в голове почему-то вертелась фраза: "О боже, я не виновата!". В чем я не виновата, я и сама не знала. Это был кошмар наяву. Меня била дрожь и я страстно желала очутиться где-то на полинезийских островах, стать неграмотной аборигенкой, которая никогда не слышала о ядерной физике...

Впрочем, перечитав пару раз задание, я немного пришла в себя и мои мозги оттаяли. Со скрипом завертелись детали, приводящие в действие мой разум, и он начал выдавать обрывки формул и знаний. Сплести из них логичные фразы было делом нелегким. Две-три самые трудные формулы я заранее едва различимо написала себе на запястье руки, прикрытом рукавом, и теперь они пришлись как нельзя кстати.

Объективно говоря, письменный этап был не слишком тяжелым, но меня накрыла волна паники, которая едва не унесла меня вместе с множеством провалившихся на первой сессии. Над некоторыми пунктами заданий мне пришлось основательно поломать голову.

Перспектива же устного экзамена по физике вгоняла меня в совершеннейший ступор. Неуверенно передвигая ватные ноги, я подошла к столу экзаменаторов: профессора Лемуан и профессора Сен-Дени. С трудом открывая пересохший рот, я хрипло принялась кое-как излагать тему, предложенную в билете.

Внезапно Сен-Дени вгляделся в меня повнимательнее и прервал:

— О, это вы! Мадемуазель... мадемуазель Лансо, — заглянул он в списки студентов. — Помнится, вы интересуетесь научными статьями? Читали ли вы в "Journal de Physique" о предполагаемых частицах, самых мелких из известных? Я целый день хожу под впечатлением! — выпалил он.

Профессор Лемуан уставилась на него с неодобрением. Но Сен-Дени не обратил на нее никакого внимания:

— Очень интересен этот теоретический метод, путем которого предполагается доказать их существование...

— Да-да, — с энтузиазмом подхватила я, чтобы не упустить шанса блеснуть своей эрудицией: — Нейтроны разделяются на электроны и протоны, а выделяемая частица антинейтрино, в свою очередь...

— Вы читали! Как чудесно! — перебил меня снова Сен-Дени. Профессор Лемуан снисходительно улыбнулась, и мы оба восприняли это как разрешение: битых полчаса мы увлеченно обсуждали разные новомодные теории.

— Милый Даниэль, — наконец вмешалась профессор Лемуан, — прошу меня извинить, но ты повторяешь совершенно безграмотные вещи, которые, возможно, кажутся правильными первокурснице, но ты, в твоем-то статусе, уже должен понимать, что они не имеют никакого отношения к реальности!

Сен-Дени глянул куда-то мимо нее, прижал указательным пальцем очки к переносице и пожал плечами. Затем он внезапно тоже извинился и вышел из аудитории. Далее экзаменовала меня одна Лемуан.

По итогам сессии я оказалась только на девятом месте, но мое самомнение не пострадало, так как с тех пор профессор Сен-Дени явно отличал меня от остальных студентов. Мне даже закралась было в голову мысль, что он в меня влюбился — тогда мне периодически хотелось, чтобы в меня кто-то влюбился, — но на самом деле я была для него новым источником ценных мыслей, конечно же, вперемешку со всякими глупостями, которые чаще всего крутились в моей пока еще недостаточно образованной голове первокурсницы. Но если лучшие ученики твердо верили в незыблемость и непреложность законов и явлений физики, то нас с Сен-Дени часто мучили странные "Почему?", Зачем?" и "А что если?..". Кроме того, меня беспокоил недостаток знаний и я с особым рвением читала все подряд, не только в области физики, расширяя кругозор.

Через какое-то время мы с Сен-Дени были уже на короткой ноге и на переменах порой успевали подискутировать и переброситься парой интересных идей. Кроме того, он разрешил мне наблюдать за его работой в лаборатории, и это дало мне больше знаний, чем теоретические лекции. Правда, другие студенты тут же начали распускать про меня дурацкие слухи, что я вешаюсь ему на шею...

Честно говоря, мне он действительно все больше и больше нравился, но до настоящей влюбленности было далеко. Просто я была слишком одинока и любое человеческое участие, любой интерес, проявленные ко мне, казались для меня невероятно значимыми. Сам же Сен-Дени был очень молод и расходился с коллективом во взглядах на будущее физики, потому нашел во мне благодарную слушательницу. Он ездил на конференции в Германию, Штаты, Великобританию и Швейцарию и привозил мне каждый раз чарующие новости науки. У нас с ним была своеобразная манера разговора: мы говорили, перебивая друг друга, но с полным взаимопониманием. Сначала я была предельно вежлива и сдерживала поток слов, но вскоре отбросила все предрассудки и вела себя с Сен-Дени как с однокурсником.

При этом в том, что казалось программы обучения, я была на среднем уровне, но сверх нее я обладала необычайными знаниями, благодаря профессору Сен-Дени.

Впрочем, и с другими преподавателями я находилась в прекрасных отношениях. Почему-то все они считали, что я очень способна, несмотря на то, что на самом деле только сила воли и желание чего-то достичь руководили мной. Да и пример Сен-Дени, проводящего почти все свое время за расчетами и экспериментами, вдохновлял меня.

Прошел год, прошла летняя сессия — куда более спокойная для меня, чем первая — и наступили каникулы. Я уехала домой... Хотя домом это место для меня уже не было. Я потеряла его и пока еще не нашла нового.

Мне всегда хотелось большего, чем у меня было. Иногда я была готова рыдать от злости, что у меня нет чего-то, что было у других. Моя зависть была столь сильна, что я больше всего на свете желала, чтобы завидовали мне. Мне хотелось, чтобы все завидовали моей красоте, моему таланту, моему уму, моему успеху. Меня даже звали Рен, Королева, и это накладывало на меня определенные обязательства. Но ни моя внешность, ни мои способности не соответствовали моим желаниям. Иногда я была готова возненавидеть себя. Как говорится, "или дайте мне крылья, или не дайте мне знать, что такое полет"! Знать, чего ты лишена — худшее из мучений. Я была средним между знанием и невежеством, красотой и уродством, желанием и отвращением.

Но я сумела вырваться из тенет родного города — милого, родного, но столь пресного и безнадежно-провинциального. Я почти покорила Столицу, которая была пусть и не Аркадией и не Елисейскими полями, не Раем и не Идиллией, но она была значима для меня. Это был знак, что я пусть низко, пусть неумело, но могу летать. Пусть даже не вверх, а вниз, но летать.

Я не хотела жить без смысла, как бабочка-однодневка, муха-поденка, крот из "Чипполино". Я хотела знать, зачем я живу и жить этим знанием. "Это необходимо мне так же, как и дышать", — записала я тогда в своем псевдодневнике. Эти наивные слова отражали мои желания в том возрасте.

Я ходила по раскаленному сентябрьским солнцем асфальту и дышала запахом Города. В нем была надежда.

Затем — неожиданно — вечные летние каникулы кончились, и я перенеслась в прохладные аудитории и шумные коридоры Университета. Из дома мне присылали теперь больше денег, и я сократила свою подработку в кафе до двух раз в неделю. Мне было некогда: я учила, чтобы заслужить право на еще одни каникулы в будущем. Я учила, стараясь заслужить и право на собственную квартиру, красивые вещи, автомобиль... Я балансировала на грани материальных желаний и желаний духовных. Я удивлялась профессору Сен-Дени — в сущности, самому обычному человеку — который придавал столько мало значения тому, от чего я не могла отказаться. Это странное существо с огромными глазами и непосредственной детской любознательностью, ненасытной жаждой знаний внушало мне восхищение и зависть. Сен-Дени интересовало все вокруг — от электронов и мезонов до производства капроновых колготок ("Как всем известно, капрон — это полимер с формулой (-NH-(CH2)5-CO-)n, полученный путем поликонденсирования эпсилон-аминокопронной кислоты. Очень захватывающ сам метод, которым капрон был изобретен..."). При этом Сен-Дени был всегда в курсе мировых и локальных событий и порой с удовольствием смаковал университетские сплетни. Он был тем, кто мог дать мне знания. При этом я знала, что когда-нибудь я могу достигнуть его уровня и даже перегнать его.

Естественно, однажды я поняла, что влюблена в него. Мы много общались, у нас были общие интересы, он был молод и красив. Я не сходила по нему с ума, не писала глупых писем и не рыдала ночами над его фотографией. Но мне нравилось его общество, нравилось слушать его рассуждения. Вполне возможно, кто-то назовет это простой привязанностью, увлечением, но мне хочется думать, что это была любовь. Хотя особых иллюзий по поводу наших с ним отношений я не питала. Сен-Дени не обращал ни малейшего внимания на приличия и на то, что о нас могли подумать, и мы часто засиживались в его лаборатории допоздна. Впрочем, некоторые студенты тоже порой задерживались из-за экспериментов. Сен-Дени выделял меня из общей массы, но скорее из-за моей любознательности и смелых суждений даже о том, что было мне малопонятно и малоизвестно.

Не буду подробно расписывать этот год, посвященный усвоению знаний и зубрежке. Разумеется, при этом меня не отпускали мечтания о славе и успехе.

Мои двоюродные сестры, дети тетки, повзрослели. Они были погодки, старшая уже заканчивала школу. Обе мечтали стать врачами и засыпали меня странными терминами вроде "ректороманоскопия", "ацетилконурия" и "лейкоцитамилаза". Правда, отметки у младшей кузины были при этом более чем скромные, зато самомнения было не занимать. Мы виделись с ними редко, и я с тоской понимала, что общих тем разговора у нас не было. Они интересовались современными музыкантами и киноактерами, смаковали их личную жизнь и карьеру. Нам было скучно вместе. Даже моих шуток они порой не понимали. Мне было одновременно грустно и приятно понимать, насколько я выше их в интеллектуальном плане.

Иногда, когда я сидела в парке с книгой, со мной пытались завести знакомство молодые люди противоположного пола. Но мне было это не нужно, и я избегала долгих разговоров с ними. Я была погружена в учебу.

Но я ни о чем не жалею. Если бы мне довелось вернуться в то время, я бы провела его так же.

Несколько раз из-за переутомления мне пришлось брать больничный. Огюстина, владелица дома, где я все еще снимала мою скромную комнатку, была убеждена, что я — самый умный человек на свете и что ко мне стоит относиться с особым пиететом. Порой она бесплатно угощала меня пирожными. Но при этом приходилось выслушивать ее воспоминания, непременно начинающиеся словом "недавно", но относящиеся, как мне тогда казалось, к доисторическим временам. Вскоре оба бывших мужа Огюстины (почивший в бозе и сгинувший где-то на просторах страны) и ее неблагодарная дочь стали мне почти родными, подробности их биографии я знала до мельчайших подробностей.

Мартин окончательно спился и в один прекрасный день просто исчез, задолжав Огюстине оплату комнаты. Огюстина, потрясенная такой черной коварностью презренного алкоголика, вскоре сдала комнату некоему господину средних лет. Он уверял Огюстину, что поселился у нее ненадолго, из-за временных финансовых затруднений будучи не в силах позволить себе более шикарное жилище. Но в итоге он остался там жить надолго. Хмурый и неразговорчивый, он дичился всех, уходил куда-то рано и возвращался обратно лишь поздним вечером.

Анник вышла замуж и переехала куда-то в еще более дальний пригород. Вскоре она забеременела и бросила работу в кафе, так что я потеряла с ней всякую связь. Вместо нее к нам вселилась Эжени, студентка агротехнического института, веселая и довольно легкомысленно относившаяся к учебе, так что Огюстина считала ее слишком поверхностной.

Однажды она позвала меня сходить вместе на бесплатный благотворительный концерт. Здание театра, где проводилось это мероприятие, всегда нравилось мне, а незадолго до этого его еще и обновили. Внутри же обитые темно-красным бархатом кресла и тяжелые портьеры производили мрачное и торжественное впечатление. В какой-то момент на сцену вышли дети. Мое внимание привлек белокурый мальчик — мне показалось, что он поет лучше всех. Мне хотелось, чтобы он каким-то образом узнал о моем восхищении, чтобы услышал, как я рукоплещу ему громче всех. Мне казалось, что я запомню его лицо и его голос на всю жизнь. Мне даже казалось, что его зовут не то Андре, не то Жорж-Анри. Когда он откланялся вместе со всеми, я ощутила пустоту и грусть, и легкую обиду, что он даже не заметил меня.

Совсем другим выходом в свет оказался для меня скромный симпозиум по ядерной физике, куда меня пригласил Сен-Дени вместе с двумя другими студентами. Там обсуждали теорию кварков, которой я тогда очень интересовалась. В конце всем нам раздали бумажные эмблемки с моделью атома водорода и надписью "Разделим элементарные частицы!".

Сен-Дени нравился мне как человек все больше и больше. Он был старше меня всего на семь лет, но был куда более уверенным в себя и прекрасно осознавал свое место в жизни, тогда как я порой чувствовала себя самозванкой. Я все чаще мысленно называла его по имени, "Даниэль". Однажды я даже примерила себе его фамилию: "Рен Сен-Дени" — и мне понравилось. Но всерьез о замужестве я тогда не думала.

В то время я зачитывалась книгами Альберто Моравия. Его жизненные истории придавали жизни и мне. Зрение у меня упало, но прекратить чтение я не могла.

Иногда все было не то и не так. Были дни обид и разочарований, неуверенности и злости на себя и на весь мир. Дни, когда я предельно ясно понимала, что мои желания несбыточны, мечты фальшивы, а реальность печальна и бессмысленна.

Когда кто-то грубит тебе, обычно думаешь в первую не очередь не о его невоспитанности, а о своей беззащитности. Когда это делает красивый мужчина, то ощущаешь себя неспособной разбудить в нем если не преклонение, то хотя бы уважение. Если это особа женского пола, то ощущаешь себя униженной. Хуже всего было, когда надо мной насмехалась влюбленная парочка, неважно, по какой причине — рассмешило ли их какое-либо мое действие, мое высказывание, моя одежда. В те моменты я остро ощущала свое одиночество. Но в то же время к этому одиночеству я стремилась.

Иногда мне казалось, что в Университете недостаточно ценили мои усилия, и я почти плакала от обиды. А иногда я сравнивала себя со звездами эстрады, киноактерами, героинями книг и осознавала, насколько безнадежно далека я была от них. И это ранило меня тем сильнее, чем больше я над этим задумывалась.

Иногда же я вдруг понимала, что знания и Наука — вовсе не главное в жизни. Мне вдруг хотелось чего-то иного, но чего — я толком не знала. Тогда я бесцельно смотрела в окно и плакала из-за невозможности преодолеть себя. Даже жизни персонажей Моравиа тогда казались мне более осмысленными и привлекательными, чем моя. Но что-то заставляло меня не отступать от назначенной траектории, не отвлекаться на развилки, хотя я вовсе не была уверена, что мой путь — правильный. Я не знала смысла сущего, но я смутно ощущала важность своей цели.

И я отбрасывала сомнение и погружалась в чтение четких, логичных формул: "I(x) = I0*e-ux; x=ln2/u; E= (ma+mx-mb-my)*c2". Это было понятно и прекрасно.

Я завидовала тем, кто уже приобрел бессмертие, навечно остался в людской памяти: Ньютон, Цельсий, Фаренгейт, Ферма... А больше всего я завидовала Эйнштейну! Я была так далека от него, не было во мне этого огня, этого гения... Высший средний уровень, всего лишь высший средний.

Эти дни тревоги и жалости к себе тянулись, растекались на бесконечные минуты. Я была не уверена ни в чем более — ни в себе, ни в ценности своей жизни. Ужасные дни, когда я превращалась в противное ноющее существо и желала сбежать подальше из этого мира. Они отравляли меня и мою жизнь.

И третий год в Университете в целом прошел под знаком неуверенности в себе и желания странного. Несмотря на то, что я уверенно держалась на третьем месте по успеваемости среди всех студентов моего курса, несмотря на вскользь оброненное Даниэлем Сен-Дени: "Это была бы прекрасная тема для вашей дипломной работы, Рен, и даже, возможно, для докторской диссертации", несмотря на то, что я опубликовала четыре статьи и одну даже всего лишь вдвоем с Сен-Дени, несмотря на всю сопутствующую мне удачу, меня с новой силой охватили сомнения.

Я сомневалась в себе, в своем призвании и в своем успеха. Я была одной из множества студентов в мире, и шансы, что я стану новым Эйнштейном, неумолимо стремились к нулю, а на меньшее я была тогда не согласна. Мне не хватало славы и признания. Безвестность претила мне.

... И эти дети богатых родителей, являвшиеся к университету в роскошных автомобилях! О, их барственная щедрость, их возможность купить все что угодно, в зависимости от собственного желания! О, их барственная скупость, без страха быть спутанной с бедностью! Я металась между пренебрежением и любовью к деньгам и боялась, что все узнают, что у меня их намного меньше, чем следует. И это метание раздражало меня. Как и зависть к менее умным, чем я, но более богатым.

Мне порой казалось, что я выбрала не ту дорогу в жизни, не ту профессию, не ту жизнь. Виллы, яхты, машины, путешествия манили меня и соперничали с моей врожденной страстью к Познанию.

По Университету ходили упорные слухи о состоятельности Сен-Дени, но когда я однажды побывала у него дома — мы столкнулись на улице и он позвал меня показать свои новые расчеты — то увидела, что живет он в маленькой, скудно обставленной квартире. Впрочем, район был престижным. Но все деньги Даниэль тратил на работу: он покупал литературу и оборудование, ездил за свой счет перенять опыт в другие лаборатории и вообще полностью отдавался своему делу. Даже машина у него была старой модели и часто ломалась. Да и того страстного желания признания, что было у меня, я у него не замечала. Он занимался физикой ради физики, ради желания узнать и понять неизвестное.

Иногда я даже осмеливалась укорять его:

— Проф, вы все свое время отдаете работе, а отдачи я толком не вижу. Мне кажется, работа может дать вам только осознание того, что после смерти вы распадетесь на то, что изучали при жизни: элементарные частицы.

Сен-Дени тогда смотрел на меня своими огромными глазами и простодушно улыбался:

— Как приятно, что студенты беспокоятся обо мне, — ехидно отвечал он.

Даниэлю Сен-Дени его место в жизни было предельно понятно, а меня мучали странные томления. И когда я уставала от них, то безумно хотела очутиться в месте, которое будет моим Домом, где мне будет спокойно и хорошо.

Моим любимым литературным персонажем тогда была Джиджола из рассказа "Тревога" Альберто Моравиа. Она была ничуть на меня не похожа: ни физически, ни духовно. Джиджола была для меня символом пустой, легкой и беспечной жизни, которой мне порой не хватало. Кроме того, я ощущала духовное родство с Итеном Алленом Хоули из "Зимы тревоги нашей" Стейнбека, потому что он был так же растерян и находился на перепутье судьбы. Итен был символом перемен, которых я так ждала. И готова была заплатить за них любую цену.

Моя соседка и коллега Эжени, студентка аграрного института, была совсем иной. Она мечтала поскорее окончить учебу, получить хорошее рабочее место и жить в среднем достатке. Ни несметное богатство, ни слава, ни наука не вызывали у нее одобрения. Она была проста, практична и рациональна до мозга костей. Она не строила невозможных планов и не мечтала бессонными ночами о Нобелевской премии. Ночью она предпочитала спать.

Во время разговоров с Эжени я порой боялась, что она не поймет высказанных мной идей и суждений. Впрочем, с ней было куда интереснее, чем с Элоди. А с другими студентами отношения у меня так и не складывались: если в стенах Университета мы еще кое-как общались, то за его пределами у нас не было никаких точек соприкосновения.

Тот день был солнечным, но осенним, и, памятуя о переменчивости погоды, мы с Эжени предпочли кинотеатр парку. Но фильм не оправдал наших ожиданий. Зато по дороге домой мы встретили прелестного пушистого щенка, сопровождаемого важной мадам, которую он отчаянно тянул вперед на поводке. Щенок оценил мои восторги и попытался облизать мне обувь, но дама шепеляво и требовательно протянула: "Жшужшу, фу, Жшужшу, не смей!" — и отвела малыша в сторону.

На остановке трамвая мы с Эжени обсуждали пушистого Жужу и его даму, как вдруг я заметила очаровательного черного пуделя. Особенно усилился наш с Эжени поток восторженных слов, когда пудель поднял изящную лапку на растущее неподалеку дерево.

И вдруг внезапно, краем глаза, я увидела ЕГО. ОН был светловолосым и загорелым, изящно одетым, очень юным и невероятно очаровательным. Он собирался спокойно перейти улицу, как вдруг его взгляд столкнулся с моим.

Разумеется, мы оба в ту же секунду поняли, что это судьба. Это была любовь с первого взгляда, та самая, что описывается в дешевых бульварных романчиках. Я забыла об Эжени, о пуделе, о себе, он забыл о том, что собирался перейти улицу. Это был рок. Я знала, что он создан для меня. Я не думала, что могла ему не понравиться. В голове крутилась фраза из когда-то читанной мной фанфтастической повести: "Позавчера я увидела кролика, вчера — оленя, а сегодня — вас", и я переформулировала ее в "Сначала я увидела Жужу, потом пуделя, а потом ЕГО". Глупая улыбка растянула мои губы и любовь к НЕМУ переполняла меня...

— Рен, трамвай! — подтолкнула меня Эжени, и трамвай и впрямь скрыл от меня ЕГО. Я бросилась в трамвайные недра, прижалась к окну, но ЕГО нигде не было видно.... В панике я кинулась к выходу!

— Ты чего? — недоуменно схватила меня за руку Эжени: — Двери же закрываются!

Я замерла. Произошедшее было слишком похоже на сон.

"Я все это придумала. ЕГО не существует", — сказала я себе. Трамвай тронулся с места.

Возможно, поверь я в тот момент в существование ЕГО, выпрыгни я из трамвая на полном ходу, все было бы иначе. Но я не верила в сны, я верила в формулы и расчеты. Полураспад урана был для меня осязаемее, чем любовь.

Иногда, позже, мне снилось, что я все же не зашла в трамвай, а побежала к НЕМУ — но и во сне я не могла его найти, я хватала за руки людей, но это всегда был кто-то другой. Его лицо стерлось из моей памяти, чувство к нему выцвело и происшествие перешло из разряда трагических в забавное.

Я уверила себя, что этот шанс нереальности, невесомости, мне не так уж был и нужен. В конце концов, при 9,8 g мне было не так уж и плохо.

В моей университетской жизни самым сложным для меня было то, что многое надо было делать самостоятельно: искать нужный материал в библиотеке, добиваться публикации статьи, интересоваться планом сессии... Все столь быстро менялось, все время случалось что-то новое, а новое, неожиданное всегда пугало меня до паники. Страх перед переменами до сих пор преследует меня и причиняет мне почти физическую боль.

"Я в растерянности и боюсь думать, в горле ком, а если не думать — то ничего и не случится, ведь правда? Неужели же есть еще люди, которым так же страшно, как и мне, которые боятся этой новизны, внезапности? Мне кажется, я одна такая на свете... Впрочем, ведь я и сама часто стараюсь не подавать виду, что в моей душе живет страх, не позволяю раздаться холодному крику, не позволяю сорваться с губ мольбе о помощи", — записала я в тетради в один из особо тяжелых дней.

Это состояние страха и тревоги накатывает на меня перед переменами. Приближающиеся экзамены пугали меня неимоверно. Я твердила Эжени: "Не сдам, не знаю!" — и знала, что сдам, что знаю, но страх не позволял мне поступить иначе. Эжени не понимала моих волнений: "Сдашь как-нибудь, не переживай", — утешала она меня, не понимая, что "как-нибудь" для меня было подобно смерти. Как и Кену Мэллори из романа Митчелла Уилсона, мне просто необходимо было все время бросать кому-то вызов, доказывать, что я сильнее, умнее, смелее и лучше других. Я вовсе не была в этом уверена, но ужас перед поражением давил на меня, я готова была рыдать, колотить руками и ногами по полу, выплескивая эмоции. Но моя цивилизованность мешала мне это сделать. Ведь что скажут люди?!

— О, практика на этой атомной электростанции несомненно была бы вам интересна, Рен. Она построена по совершенно новым технологиям, — сказал Сен-Дени, листая какой-то журнал. — Или, — вдруг хитро покосился он на меня, — вас практика не интересует и вы тоже собираетесь поскорее выскочить замуж и забыть науку, как дурной сон?

Недавно одна из моих подающих большие надежды однокурсниц скоропостижно вышла замуж и бросила учебу. Даниэль очень огорчился.

— Не надейтесь, — сказала я и дерзко прибавила: — Разве что за вас... Но это ведь безнадежная затея.

Огромные голубые глаза распахнулись до невозможных размеров:

— Рен, я в вас разочарован. Как вам с вашим гибким умом могла прийти в голову мысль выйти замуж за сухаря-ученого? — рассмеялся он наконец. Сен-Дени всегда был предельно вежлив, он никогда не переходил на "ты" со студентами и коллегами.

— Ну уж и сухарь, — запротестовала я, но больше для проформы.

В тот день мы работали в лаборатории. Некоторые радиоактивные вещества были герметично упакованы, и мне странным образом хотелось дотронуться до них, хотя я прекрасно знала, что это имело бы неприятные последствия.

Ускоритель элементарных частиц у нас был небольшим и экспериментальным. Даниэль все пытался добиться постройки большого ускорителя в стенах Университета. Нас с ним тогда интересовало все и сразу, бомбардировка электронов, реакции в плазме, антивещество и нейтронные звезды. Сен-Дени кидался от одной темы к другой. Впрочем, попутно он делал небольшие открытия, и его имя было довольно известно в научных кругах. Поговаривали, что ему предлагали работу на правительство или на армию, но он отказался, так как был на тот момент увлечен другой тематикой. Сам Сен-Дени предпочитал не говорить об этом.

Он умел ценить юмор и порой довольно смешно шутил. Но его шутки были своеобразными, на научные темы, основанными на сложных ассоциациях. Он видел странные связи между вещами и порой хохотал, как мальчишка, над — на первый взгляд — совершенной бессмыслицей. Однако часто он бывал совершенно серьезен и мог часами размышлять на важной для него проблемой.

Сен-Дени казался мне на тот момент единственным настоящим ученым среди наших профессоров, хотя все они прекрасно знали свои предметы и хорошо их преподавали.

Математика, физика, иностранные языки всегда давались мне легче, чем химия. Еще в школе я путала углы между углеродами, SP3 и SP2, связи сигма и пи, хотя и понимала, что это все довольно элементарно. Меня вгоняли в панику реакции вроде "KMnO4 + H2SO4 + H2S". Я считала бредом все эти условия, легкие изменения в которых нелогично действовали на реакции: при свете Cl2+CH3-CH=CH2 ->CH3-CHCl-CH2Cl, а в темноте Cl2 + CH3-CH=CH2 ->CH2Cl-CH=CH + HCl! Это казалось мне нелогичным и даже абсурдом. К тому же я не могла заставить себя заново проштудировать темы по химии, чтобы наконец уловить причинно-следственные связи, и химия доставляла мне одно мучение. Меня забавляли практические эксперименты, эти почти фокусы с веществами, но не теория.

Физика была иной. Ее четкие формулы и правила вселяли в меня уверенность в мире, вселенной, во мне самой. Даже изменения в до сих пор считающихся аксиомами заявлениях, даже множественность теорий отвечала определенной логике. Для меня именно физика являлась королевой наук. И, разумеется, именно потому эта наука была предназначена для меня.

Тем временем и этот учебный год подошел к концу. Наступило лето. Экзамены порадовали меня своими результатами, и я шла, увязая в липкой вискозе летней жары, довольная и расслабленная, рядом с сокурсницей, Эмили. Она была удручена, так как ее успехи в учебе заставляли желать лучшего, и это ее беспокоило. Воздух становился все жарче, все гуще, как расплавленная плазма... Еще немного, и эта перегретая плазма затвердеет.

Даже идущие нам навстречу девицы с потрясающими фигурами, хоть и вызвали у меня легкую зависть, но не смогли испортить моего настроения. Как писала Симона де Бовуар: "Я чувствовала себя на каникулах... И — навсегда".

Я шла и влюблялась в каждое дерево, машину, дома, в свет, в мир. Нам не хотелось забираться в душный автобус, и мы решили хотя бы часть пути пройти пешком. Обмахиваясь соломенной шляпкой, Эмили плакалась мне:

— Ах, что будет дома! Мама с ума сойдет, как только узнает о результатах моей сессии! Она обязательно скажет: "Я так и говорила!"... А отец прочтет мне нотацию... Они все считают меня ребенком. И моря мне не видать. А карманные деньги?! Мне обязательно урежут карманные деньги!

Я не могла ей ничем помочь и лишь сочувственно кивала. Босоножки натерли ей ноги, и она шла, чуть прихрамывая. Мы купили по мороженому и наслаждались его прохладой.

— Ах, как тебе удается столько запоминать, Рен? Как ты можешь постоянно учить? Я так не могу... Мне жизненно необходимо отдыхать, гулять, расслабляться, иначе вообще ничего не лезет в голову! — продолжала Эмили.

Я чуть было не проговорилась, что сумела кое-что тайком списать на экзамене — пара формул, не более... Но у нее был длинный язык, и я лишь протянула:

— Ну, знаешь, экзамен — это всегда вопрос везения.

— Да, ты права, — обрадованно подхватила она. — Так оно обычно и бывает, выучишь порой одну-единственную тему — и именно она попадется. А бывает и наоборот, вызубришь все билеты, кроме одного, и вот его-то и вытянешь.

Нас догнала другая однокурсница. Раньше мы с ней почти не общались, но сейчас приветливо заулыбались друг другу. Она училась весьма посредственно, но это ее не огорчало. Обычно я не обращала на нее внимания, но в тот момент она показалась мне очень красивой: высокая узкоплечая блондинка с серыми глазами, треугольным личиком и коротко-стрижеными волнистыми волосами. Объективно она была хорошенькой, но тогда я была не объективна.

Это было наваждением, но все время, пока мы шли рядом и Эмили изливала свои страдания уже ей, я не могла отвести от Натали взгляд.

В тот вечер меня пригласили на ужин в семью моей тетки. Вообще-то я могла бы навещать ее куда чаще, она была лишь рада, но мне не хотелось ограничивать свою свободу и самостоятельность. Затем мы отправились с кузинами в кино. Старшая была со своим другом, а младшая, куда менее привлекательная внешне, довольно зло подшучивала над ними. Я наблюдала за влюбленными рядом со мной и на экране и сама была влюблена в главного героя, и даже чуть всплакнула в темноте кинозала. Меланхолия распахнула мне свои объятия, наука отступила на задний план, и я мечтала о романтичных переживаниях и прогулках под луной вдвоем с загадочным и прекрасным незнакомцем. Я имела право на эти каникулярные мечты, я заслужила его своими стараниями в течение года, своим усердием и своей работоспособностью.

Часть этого лета я провела на берегу моря. Почему-то сначала мне казалось, что я встречу там ту самую «ашенбаховскую» атмосферу, что и в новелле Томаса Манна «Смерть в Венеции», — атмосферу увядания, грусти и недостижимости. Море представлялось мне тающим в закате и золотистым, как вино из одуванчиков, которое я никогда не пробовала и не видела, но о котором читала у Рэя Брэдбери.

Море оказалось иным, чем я его помнила, а может, и раньше оно было таким же и это вероломная память подсунула мне фальшивые воспоминания о мягко тающей в золотистом свечении воде? Теперь же вездесущий раскалённый песок, ярко-синяя, с режущими глаза бликами вода и громкий гомон пляжа неприятно изумили меня. Я всем телом ощущала недоуменные взгляды, направленные на мою слишком белую, ещё почти нетронутую кожу, на мою далеко не идеальную фигуру. Песок жёг мои стопы, пока я, стиснув зубы, приближалась к яркой воде. Она, ледяная, с неприязнью окатила мои ноги до колен. Дрожа от холода, я упрямо ворвалась в море, разрывая его ткань собою, смешивая нас воедино.

...И только мои ноги оторвались от дна, легкость и почти невесомость, чувство парения, неповторимого единства с водой охватили меня. Это была не я, это были мы, мы слились в экстазе и закачались волнами, и звенящее солнце обрушилось на нас сверху, а нервные крики чаек аккомпанировали нам со всех сторон... Я, задыхаясь с непривычки, неистово била ногами и руками, даже не пытаясь удержаться на поверхности, но море само поддерживало меня. И я шептала ему о своей любви к нему, о нашем единстве, о слиянии наших тел, о смерти и жизни, о множестве атомов и молекул, и я плыла вперёд, в неизвестность, возвещая бесконечность бытия с уверенностью новоявленного мессии...

Вырвавшись (как антоним к «ворвалась» и ассоциация с «оторвалась») из нашего симбиоза, из цепких соленых объятий, я долго дрожала, стуча зубами, кутаясь в полотенце и пряча ноги в тепло песка...

Этот фейерверк ощущений случился всего лишь раз и больше не повторился. Море снова стало лишь скоплением воды под горячим солнцем. Чудо ушло.

Тем не менее, в комнату у Огюстен я вернулась загоревшей и окрепшей, как физически, так и психически. Я готова была на подвиги и сражения, к опасностям и приключениям... но будни сжевали медленно и неотвратимо эту мою готовность. И вскоре я успокоилась и целыми днями бездумно скучала в парках либо бесцельно бродила по улицам в ожидании начала учебного года. Но и оно не принесло мне ничего особенного.

Впрочем, после прохождения практики на атомной электростанции некоторые научные термины потеряли для меня свою абстрактность и приобрели осязаемость. Но мне все чаще казалось, что, ограничившись одной профессией, я потеряла множество других возможностей. То мне желалось стать дипломатом, как впечатливший меня Мак-Грегор из романа Джеймса Олдриджа, то я хотела стать врачом и погрузиться в удивительный мир биологических реакций, спасать жизни и диагностировать необычные заболевания, то мне мечталось о технических открытиях, которые, как мне казалось, поджидали меня совсем рядом (как братьев Мэллори у Митчелла Уилсона)... Я представляла себя пилотом, парашютистом, астронавтом, геологом, лингвистом, солдатом, полицейским, и прочая, и прочая...

И все это было совершеннейшей неправдой и невозможностью, потому что никем из них я не стала. Когда я спрашивала Даниэля Сен-Дени, не жалеет ли он, что выбрал именно эту профессию, он недоуменно смотрел на меня и поднимал брови:

— А какую же я должен был выбрать? — недоумевал он всем своим видом.

Я смущалась, вопрос казался мне глупым, но все ещё пыталась объяснить:

— Понимаете, проф, вот мне иногда хочется чего-то другого, а иногда хочется уметь все, знать все!

Даниэль усмехался:

— Я тоже стремлюсь к познанию, и именно поэтому я здесь, на своём месте, — обводил он руками вокруг.

Для него это был шутливый вопрос, мой каприз, моя причуда... А для меня — вопрос жизни и смерти.

Но летели дни и месяцы, которые я проводила в учебе и применении выученного на практике, и мчались, галопировали, кувыркались эти спятившие месяцы. Ещё недавно был сентябрь, и вот уже зима, и весна, и снова лето... Экзамены били по нервам, зубрежка бормашиной впивалась в мозг, моя решимость сдавалась, и я все чаще думала, что выбрала не тот путь.

«Я неудачница и оптимистка. Дурацкое сочетание, правда? Я хочу уйти и остаться, хочу быть здесь и не сделать, хожу прожить одновременно тысячи жизней, судеб. Несбыточно», — писала я в дневнике.

«Я сама не знаю, чего мне надо. Но так, как сейчас, мне недостаточно».

«А может быть, когда-то давно, я имела это, эту множественность, я была выше неба и выше богов, и познала все сущее и несуществующее? Но не справилась и упала на эту землю, в холод и страх, в мою человеческую жизнь. Вернусь ли я туда, где — я чувствую это — мое место?»

«И все же, я такая же, как и все. Все так типично — возраст, мысли, стремления, это мое желание оригинальности, странного, эти мои ощущения возвышенности и необычности. Все как у всех. Как это гадко».

Порой мне казалось, что годы моей учебы были похожи один на другой, порой — что они разительно различались. Как бы я ни кляла необходимость ежедневно посвящать себя учебе, как бы ни ругала рутинную практику, но о проведённом на атомной электростанции времени я ничуть не жалею. Это была огромная ответственность, которую я с радостью приняла на себя, восхищаясь собственной взрослостью, самоуверенностью и знаниями.

Дипломную работу я писала под руководством Даниэля. Мы изучали влияние определенных факторов на прохождение некоторых термоядерных реакций. Этих факторов было несметное множество, и Даниэль постоянно подбрасывал мне все новые идеи. К тому же, мы изучали и новый способ охлаждения ядерного реактора, что требовало тщательных расчётов и проверок, прежде чем мы могли бы перейти к испытаниям. Так как все подробности этих исследований давно изложены в наших публикациях, я не буду задерживаться на них здесь.

Тёплых отношений с сокурсниками у меня так и не сложилось. Я боялась сблизиться с кем-либо из страха быть отвергнутой. Мне так же не хотелось окончательно увериться в своей асоциальности. Но одиночество все ещё мучило меня.

В последние годы университета я увлеклась философией, особенно Ницше, Кантом и Шопенгауэром, и заинтересовалась фрейдизмом. Я забавлялась спорами с этими гигантами мысли, и порой мысленно же их опровергала.

Даниэль Сен-Дени, помимо профессиональной литературы, увлекался чтением бульварных романчиков. Он смаковал дурацкие детективы и примитивные любовные истории. Когда я употребляла такое чтиво, то считала своим долгом объяснить всем и каждому, что это так, баловство, что на самом деле мой вкус куда лучше, переживала, что это недостойно меня, что я деградирую, и так далее, и тому подобное. Даниэль же читал эту литературу без особых мучений совести, как само собой разумеющиеся, и даже оставлял такие недочитанные книженции в доступных любому взгляду местах.

Порой мне в голову приходили совсем странные мысли. Однажды я почти поставила себя на место серийного убийцы, о громком судебном процессе над которым читала в газете. Я зачем-то пыталась понять и представить себе, что он чувствовал, о чем думал, его мотивы, желания... Я представляла себя в роли подсудимой: вот прокурор и адвокат противоречат друг другу, вот свидетели — учителя, преподаватели, родственники, соседи: «Она была такой старательной, умной ученицей. Возможно, слишком старательной...», «Она хорошая, любящая дочь, очень отзывчивая девочка, порой слегка неуравновешенная», «Отношения с ней у нас никогда не складывались, она слишком замкнута, зациклена на учебе»...

Почему я совершила бы преступление? Из-за денег? Из-за любви? Мести? Ненависти? Страха? Из любопытства, желания узнать, каково это — стать убийцей? Смогла бы я лишить кого-то жизни?

Животных я, наверное, никогда бы не смогла убить предумышленно. Я имею в виду высокоорганизованных и теплокровных, почему-то рептилии, например, кажутся мне не столь достойными моего сочувствия (почему?!). Впрочем, их, как и амфибий, мне было бы тоже жаль. Иногда я способна пожалеть даже насекомых. Даже не пожалеть, а... не знаю, как и передать это мое отношение к ним: так некоторые люди относятся к себе подобным, но умственно-неполноценным существам.

«Глупо приписывать окружающим высокие мысли и чувства, которые они не в состоянии ни понять, ни испытать. А я только этим и занимаюсь», — писала я тогда в тетради.

Но иногда мне казалось, что моей индивидуальности не существует, что мои мысли и чувства должны быть понятны и привычны всем вокруг. Разумеется, это не так.

Однажды я вернулась домой вечером и столкнулась в коридоре с Карре — жильцом, поселившимся в бывшей комнате Мартина. Обычно он игнорировал нас всех, и потому я лишь сухо поздоровалась с ним и уже было вставила ключ в скважину замка своей комнаты. Но Карре внезапно обратился ко мне, слегка задыхаясь и шепелявя:

— Почему выше считают, что я неудачник?! Что я безденежный, безнадежный, что... Думаете, я не вижу, как вы все шепчетесь у меня за спиной?

Я недоуменно повернулась к нему. Карре стоял, покачиваясь и вытирая лоб платком. Мне подумалось, что он был пьян.

— Да, вы тоже думаете, что за дурак, так? Но я вам вшем ещё докажу! — нервно продолжал Карре. — Я покажу вшем! О-о-о, да-а-а!

Я стояла, не зная, что ему ответить.

— Шмотрите, шмотрите! — внезапно полез он рукой в карман, вытащил оттуда внушительных размеров потертый кошелёк, заколебался, нерешительно посмотрел на меня, сунул было кошелёк снова в карман... и снова достал его: — Да! Шморите, вы! — он раскрыл кошелёк и вытряхнул оттуда ворох смятых денежных купюр.

«Откуда?!» — изумленно подумалось мне.

— Да, да, да, — бормотал Карре, запихивая купюры обратно: — Я выиграл, выиграл! Я — неудачник, да? Что вы теперь скажете?! — внезапно он насторожился: скрипнула дверь, ведущая в комнату Жана. На несколько секунд Карре замер — а вместе с ним и я — присматриваясь и прислушиваясь. Ничего не происходило, и он успокоился... Нахмурившись и мрачно поглядывая на меня, он застегнул кошелёк и спрятал его снова в карман. Не сказав более ни слова, он скрылся в своей комнате и захлопнул дверь, два раза повернув ключ.

Это происшествие взбудоражило меня — не так часто случалось что-либо подобное в моей размеренной жизни. Всю ночь мне снились Карре и его деньги, которые мы вместе прятали в его комнате.

Через несколько дней Карре пропал. Я поведала о произошедшем Огюстине, и она сразу же сообщила в полицию: мало ли, вдруг исчезновение Карре было недобровольным? Меня несколько раз приглашали в полицейский участок, но Карре так и не нашли. Возможно, он сам спрятался или просто решил начать новую жизнь. Огюстина распродала его вещи, но выручила за них смешную сумму и очень сокрушалась, что Карре недостало совести внести сначала оплату за квартиру, а уже потом исчезнуть.

Вместо Карре поселился молодой рабочий, совершенно не образованный, неуклюжий и некрасивый. В общем, он не представлял из себя ничего особенного.

Элодея перебралась на другую квартиру вместе со своим новым дружком, и ее комнату заняла некая изможденная, занудная девица с огромным самомнением, не упускавшая случай произнести какую-то банальность таким тоном, будто это было откровение: «Идёт дождь, не стоит выходить без зонта», «В кофе лучше не добавлять сахар, теряется весь вкус», «Девушке не стоит так одеваться, это не женственно»... Надменная и глупая, она не нравилась ни мне, ни Огюстине, ни Эжени.

Таким образом, старейшими обитателями дома Огюстины оставались мы с Жаном — которого она все время порывалась выставить, но он исправно платил за комнату. У меня сохранились с ним приятельские отношения, и порой мы перебрасывались парой фраз в коридоре или за завтраком.

...История с Карре взволновала меня. Этот ничем не примечательный человек внезапно оказался обладателем внушительной суммы денег, а затем таинственно исчез. Мне казалось странным, что человек может бесследно пропасть, словно и не существовал никогда, а был лишь плодом моего воображения. И даже полиция не смогла его разыскать!

Но я была слишком занята предстоящим выпускным экзаменом, чтобы мысли о Карре долго занимали меня. Хотя я и собиралась остаться на кафедре и продолжить своё образование, но мне хотелось доказать всем результатами экзаменов, что я недаром выбрала именно эту профессию. Хотя сама я вовсе не была уверена в правильности своего решения.

Моя дипломная работа была переполнена заумными терминами, ссылками на иностранные статьи и научные работы, на теории Эйнштейна, Ферма, Бора, Кюри и им подобных. Я произвела впечатление на комиссию и на слушателей, и даже Сен-Дени впечатленно кивал мне из зала.

Не то чтобы мои результаты были в итоге бесподобными — для этого я слишком перенервничала, но и просто хорошими они не были. Во всяком случае, мои преподаватели были довольны, а ректор сообщил мне, что место на кафедре практически принадлежит мне.

Внезапно Даниэль Сен-Дени предложил мне отметить мой успех на приеме у его сестры.

— Каком приеме? — удивилась я, до сих пор не имевшая никакого понятия о том, что у него вообще есть сестра.

— Ах, Брижитт устраивает какой-то приём, и мне необходимо, но совершенно не с кем туда пойти, — отмахнулся Сен-Дени. — Но, возможно, вам там понравится: моя сестра умеет устраивать празднества.

Я была впечатлена. Приём! Никогда, никогда ещё я не бывала ни на каком приеме. Это казалось мне чем-то совершенно невероятным, встречающимся в другой жизни — как у Великого Гэтсби Фрэнсиса Скотта Фицджеральда, например.

— Но я не представляю даже... Но что мне надеть? — спохватилась я. — У меня нет подходящей... подходящего платья!

Даниэль снял очки, повертел их в руках, пожал плечами:

— Я не думаю, что это так важно... То есть, возможно... Я даже не знаю, — растерянно пробормотал он.

Я прикусила язык: не хватало ещё, чтобы он пожалел о том, что пригласил меня на приём!

— А ваша сестра не будет против? — все же поинтересовалась я.

Сен-Дени покачал головой:

— Ну что вы, она будет настолько рада, что в кои-то веки я принял приглашение, что даже не заметит вас, — совершенно бесцеремонно заявил он.

В некоторых вопросах у Сен-Дени отказывало чувство такта. Но мне так хотелось попасть на этот наверняка восхитительный приём, что я простила бы ему любое его высказывание.

Разумеется, я не стала полагаться на слова Даниэля и тщательно подготовилась к приему у его сестры. Нарядный брючный костюм у меня был припасён к выпускному, и я решила, что и в данном случае он сгодится. С обувью дело обстояло сложнее: пришлось перемерить кучу босоножек и туфлей, прежде чем я нашла красивые, удобные и за подходящую мне цену. Я даже побывала в парикмахерской на соседней улице, где мои волосы уложили в подобие прически, а с макияжем мне помогла Эжени. Сумочку я одолжила у Огюстины. За два часа до назначенного времени я была в полной боевой готовности.

Даниэль опоздал на двадцать четыре минуты. Я явно произвела на него своим видом неизгладимое впечатление. Сам он был в полурасстегнутой мятой рубашке и невзрачных брюках.

Его старенький автомобиль с натугой фырчал, пока мы добирались до дома Брижитт... И что это оказался за дом! Огромный белоснежный особняк, окружённый кованной оградой и роскошным газоном. Дверь нам открыл мужчина в ливрее, кажется, дворецкий или типа того. Если бы я заранее знала, куда так беззаботно позвал меня Даниэль, наверное, я подумала бы тысячу раз, прежде чем соглашаться. Гостей была как минимум сотня, и многих из них я не раз видела на телеэкране. Наряды присутствующих дам (не могу назвать их просто женщинами) выглядели так, словно над ними дни и ночи трудились самые талантливые в мире портные (впрочем, вполне вероятно, так и было). Куда уж было мне в моем скромном брючном костюме! Наверное, лишь Даниэль был одет хуже меня — но на него никто не обращал внимания, а на меня смотрели с недоумением и растерянностью.

Брижитт оказалась просто потрясающей, под стать своему дому и приему. Моя самооценка ничуть не занижена, я все ещё надеюсь, что окажусь гением, и внешне я достаточно привлекательная особа... Но Брижитт я, как говорится, не годилась и в подметки. У неё были классически-прекрасные черты лица, чистейшая, белоснежная кожа, потрясающая фигура, безупречно уложенные пепельные волосы и огромные, как у Даниэля, голубые глаза. Ее чёрное платье сидела на ней идеально, а украшения были подобраны с потрясающим вкусом. Когда она приблизилась к нам, нас окутало облако изысканного аромата духов. Я была сражена наповал и взирала на Брижитт с благоговением.

— Ну ты и вырядилась, — было первым, что сказал Даниэль сестре, и эта фраза прозвучала таким диссонансом с испытываемыми мной чувствами и ощущениями, что я уставилась теперь уже на него с глубочайшим недоумением.

— Ты как всегда очень любезен, Дани, — улыбнулась ему эта богиня красоты и повернулась ко мне: — О! Как я рада видеть моего брата в сопровождении девушки, да ещё настолько очаровательной! Вы чудесно выглядите! Дани, ну что ты молчишь, познакомь нас немедленно! — потребовала она.

Даниэль, недоуменно хмурясь, представил нас друг другу.

— Я очень рада! — Брижитт почти осязаемо излучала восторг по поводу нашего знакомства. — У вас потрясающий костюм, Рен, вам невероятно идёт!

Я совершенно растаяла от ее комплиментов: она была столь убедительна и ее голос звучал так искренне, что я бы поверила в свою красоту — если бы рядом на стене не висело большое зеркало, позволявшее сравнить нас обеих...

— Это мой муж, Габриэль, — представила в свою очередь Брижитт подошедшего смуглого, томного красавчика, напоминающего героев вестернов. Улыбался он так, что у меня задрожали ноги.

А затем в другом углу зала я увидела Майлза. То есть я не знала, как его зовут, но почему-то была сразу уверена, что его должны звать Майлз. Темно-русый, широкоплечий, подтянутый, смуглый или загорелый, синеглазый... От красоты Брижитт и Габриэля у меня и так слегка кружилась голова, но теперь я была окончательно сражена. Я влюбилась с первого взгляда. Мысленно я уже кинулась ему на шею и объяснилась в своих чувствах. И когда он перевёл взгляд на меня, мне казалось, что он услышал мое признание. Но синие глаза скользнули по мне лишь мельком, он был слишком занят разговорам с двумя совершенно теряющимися на его фоне мужчинами.

«Посмотри на меня, посмотри на меня ещё раз!» — умоляла я мысленно, безумно ревнуя его к собеседникам. И в то же время мне не хотелось, чтобы он смотрел на меня — столь равнодушно, как и в первый раз... И хотела, мечтала, умоляла судьбу, чтобы он снова взглянул на меня — хотя бы на миг! Критическая масса урана накопилась, и взрыв был неминуем. Электроны получили энергию, превышающую ту, что связывала их с ядром, само ядро готово было распасться на альфа-частицы... И я вместе с ним. Это была ядерная реакция, носителем которой являлась я, а камерой Вильсона, где можно было выявить траекторию частиц — Майлз.

Я даже не заметила, как Брижитт и ее муж нас оставили. Надеюсь, я не была с ними невежлива. Все мое внимание и мои мысли занимал лишь Майлз. Я любила его так, как никого и никогда не любила.

Не в силах совладать с собой, я повернулась к Даниэлю и прошептала:

— Кто это?

— Что? — переспросил он громко.

— Кто это? — чуть повысила я голос.

— Где? — недоуменно уставился он на меня.

Взглядом я указала ему на предмет моей страсти и обожания:

— Там, у стены, видишь? В синем костюме...

— А, — радостно заулыбался Даниэль, — это мой брат.

Теперь уже я уставилась на него. Мало того, что у него настолько восхитительная сестра, так ещё и Майлз его брат!

— Твой брат? — на всякий случай повторила я, чтобы удостовериться, что поняла его правильно. — Твой родной брат?

— Ну да, — кивнул Даниэль.

— Твой брат? — не отставала я. — Майлз — твой брат?

Даниэль удивился:

— Майлз? Почему Майлз? Он вовсе не Майлз!

Мой мир шатался. Я внезапно осознала, что впервые обратилась к профессору Сен-Дени на «ты». Майлз был вовсе не Майлзом, а звали его как-то иначе, наверняка ужасно глупым и некрасивым, не подходящим ему именем. Да и что мне с того? Разве я могу сравняться не то что с Брижитт, а хотя бы с половиной находящихся здесь дам? Даже Даниэль не был в меня влюблён, с чего я взяла, что Майлз обратит на меня внимание?..

На меня внезапно накатила волна злости и тоски. В глазах потемнело, голова кружилась, меня тошнило. В голове вертелись обрывки мыслей, с трудом складывающиеся в осмысленные словосочетания... Чёртов приём, чертовы гости, чертов Даниэль с его семейкой, чертов диплом, чертов университет, чертова физика, чертова жизнь, чертова я, чертова вселенная!!! Это был один из самых ужасных моментов в моей жизни. Придурок Даниэль непонимающе молчал, даже не думая представить меня своему братцу. И вот этот момент, когда я была так близко от Майлза и так далека, когда не имела ни малейшего понятия, как он мог бы отреагировать на меня, казался мне ужасным. Понимая, что если не познакомлюсь с Майлзом, я буду жалеть об этом всю свою жизнь, я, словно Жюльен Сорель, заглядывающий под кровать в спальне Матильды, словно Дениса, признающаяся в любви Муре, выпалила:

— Даниэль, познакомь нас.

С не к месту прорезавшейся проницательностью Даниэль поднял брови и вытаращил свои голубые, младенчески-невинные глаза:

— Неужели же мой брат заинтересовал вас, Рен? Это забавно... Вот уж не думал... Впрочем, мой брат всегда имел успех у женщин.

— Да при чем здесь это! — в отчаянии выпалила я, не зная, что ответить.

Даниэль чуть смутился:

— Ну-ну, Рен, я ведь пошутил... Право же, я не хотел вас обидеть! Глупая шутка, не более... Господи, Рен, у вас такой вид, словно вы... словно... — он не договорил, потому что в этот момент я постыдно разрыдалась.

Разумеется, мне хватило мозгов опустить голову и отвернуться, чтобы как можно меньше людей видели слёзы, ручьём текущие по моему лицу. Но остановить плач я не могла.

Даниэль растерялся. Даниэль испугался. Даниэль был в панике. В не меньшей панике была и я, понимая, что от настоящей истерики меня отделяют считанные секунды. Первый раз я была на таком приеме. И вела себя как дура-провинциалка.

— Рен... ну вы что... — лепетал бедный Даниэль. — Рен, ну вы такая же... Вы такой логический ум! Вы так хорошо сдали экзамены! — пытался он меня утешить. — Рен, ну как же вы так! — он теребил дужку снятых очков, и глаза у него были несчастными, как у потерявшегося ребёнка.

Я кусала губы и шмыгала носом. Слёзы текли. Даниэль пытался меня утешить. Это была настоящая комедия! Крестьянка при дворе Брижитт! Олух в светском обществе! Бремя дурости человеческой! Психопатка с чердака! Это был кошмар. Мне хотелось провалиться сквозь землю, оказаться как можно дальше отсюда. За миллиард километров! За бесконечность в степени бесконечность парсеков!

Разумеется, по непреложному закону — более непреложному, чем тот, что бутерброд падает маслом вниз, братец Даниэля Сен-Дени выбрал именно этот момент: чтобы подойти к нам.

Это было концом света. Вежливая улыбка на губах Майлза стала натянутой и застыла при виде моего зареванного лица. Он машинально поприветствовал нас и замолчал, видимо, не понимая, что происходит. Впрочем, не прошло и минуты, как он взял ситуацию под контроль:

— Даниэль, что ты натворил?!

Даниэль изумился ещё больше, чем до того:

— Я?!

— Почему твоя спутница плачет?! — не отступал его брат.

— Виржил... — запротестовал было Даниэль и смолк, так как я испустила горестный вздох.

— Виржил?! — вырвалось у меня.

Если и было в мире более не подходящее Майлзу и некрасивое имя, так это Виржил!

На нас стали оборачиваться люди. Я приготовилась зарыдать в голос.

Майлз-Виржил спас ситуацию. Подхватив меня под локоток, словно дряхлую старушку, он быстро потащил меня куда-то в сторону, провёл по короткому коридору и впихнул в какое-то помещение, оказавшееся дамской комнатой. К счастью, сам он остался снаружи, а в дамской комнате удивительным образом кроме меня никого не оказалось, и я смогла всласть нарыдаться в туалетной кабинке. Только когда я уже почти привела себя в человеческий вид с помощью холодной воды, вошли две мадам. Бросив на меня подозрительный взгляд, они принялись прихорашиваться у зеркала.

Я выскользнула наружу и остановилась в коридоре, раздумывая, как бы незаметно выбраться из зала и сбежать домой.

— Вы больше не плачете? — раздалось у меня за спиной.

Я с трудом повернулась. Конечно же, там стоял Майлз-который-Виржил.

— Даниэль сказал, что вы расстроились, так как вам не понравилось мое имя? — почему-то весело прибавил он.

Я поискала глазами Даниэля. Его нигде не было видно. «Найду — убью», — подумала я.

— Все претензии к моим родителям, — все так же радостно продолжал Виржил. Это имя определенно лишало его части привлекательности, но и оставшейся хватало с лихвой.

— Ну что вы... — пробормотала я, чувствуя себя полной дурой.

— Даниэль сказал, вы очень талантливая. Причём вы разбираетесь в физике?! Признаюсь, я совершенно в ней не разбираюсь, — доверительно сообщил Виржил.

— Ясно... — промямлила я.

— Вы, кажется, из того же теста, что и мой брат? Сумасшедший учёный? — бесцеремонно поинтересовался он.

— Ну, как посмотреть... — убитым голосом ответила я.

Виржил широко улыбнулся. Мои ноги снова ослабли.

— Вы не очень-то разговорчивы.

Я готова была провалиться под землю. «Соберись, Рен!» — мысленно постучала я себя по голове.

— Мне стыдно, — сказала я вслух. — Я ревела как дура. Но вовсе не из-за вашего имени. Просто... все здесь такое... чуждое и прекрасное.

— «Чуждое и прекрасное», — задумчиво повторил Виржил. — Знаете, я ведь и сам порой так думаю. Здесь все не то и не так, — с задумчивым выражением лица он стал очень похож на Даниэля.

— Я не принадлежу этому миру. Вашему миру, — уточнила я. — И это больно.

Видимо, потрясение все ещё не отпустило меня, что я так разоткровенничалась с малознакомым человеком, как бы красив он ни был.

— Это чудесно, — возразил Виржил. — Вы с Даниэлем — как глоток свежего воздуха. Вы настоящие, вы те, кто чего-то действительно стоит. Наверное, с моим братом интересно работать? Он так поглощён своей профессией...

Когда Виржил что-то спрашивал, он забавно вскидывал брови и выглядел донельзя удивленным.

— Да, он потрясающий преподаватель и вообще... он действительно настоящий учёный, — с жаром заявила я.

Виржил кивнул:

— Охотно верю. Он с детства бредил физикой. Вы, наверное, тоже?

Настал мой черёд удивляться:

— Я? Нет, вовсе нет... Как-то в последний школьный год я ей заинтересовалась. Родители хотели, чтобы я поступила на медицину. Они до сих пор разочарованы моим решением. Считают, что я все испортила, что физика — это баловство.

— Забавно, — улыбнулся Виржил. — Значит, вы пошли наперекор родительской воле?

— Да, — кивнула я. — В первый раз в жизни. Впрочем, мне нечем гордиться — это было спонтанное упрямство, каприз... Ну а потом было поздно отступать. Дома меня ждали бы лишь скандалы до тех пор, пока я бы не сдалась и не поступила так, как им хочется. Но я и сама не знаю, возможно, выбери я медицину, поступила бы правильнее...

Виржил выхватил с подноса официанта два бокала с шампанским и вручил один из них мне:

— Странно. Мне почему-то показалось, что вы вроде Даниэля.

— Это потому, что я тут начала рыдать по пустякам? — во мне проснулось легкое раздражение.

— Нет, вовсе нет, — засмеялся он. — Впрочем, возможно, поэтому тоже... Значит, вы считаете, мое имя мне не подходит? — слегка сменил он тему.

— Мне почему-то показалось, что вас зовут Майлз, — призналась я, чувствуя, как шампанское ударяет мне в голову.

— Майлз? — удивился Виржил. — Хм... Нет, уж точно не Майлз. Разве что в прошлой жизни.

Я хмыкнула. Это было бы прекрасным объяснением: в прошлой жизни мы были знакомы, лорд Майлз и... леди Кэтрин, например. Хотя какая я леди?! Даже либеральный Огастин Перри-Герберт из «Лисицы на чердаке» не назвал бы меня леди! К тому же я не верила во всякие прошлые жизни.

— О чем вы задумались? — спросил Виржил.

— О том, как сложно быть леди, — честно ответила я.

Он задумчиво кивнул:

— Да, это налагает определенные обязанности.

На другом конце зала я заметила Брижитт.

— Вот ваша сестра — настоящая леди, — сказала я. Виржил усмехнулся:

— И это, я вам скажу, делает ее чертовски нудной и скучной! И напрочь лишенной индивидуальности.

Это заявление вызвало во мне шквал возмущения. Брижитт нравилась мне. Но, чтобы не совершить faux-pas каким-то новым глупым высказыванием, я промолчала. И без того я была смущена своей дерзостью: ведь я говорила с тем самым Майлзом, на которого только недавно лишь смотрела с восторгом и влюбленностью.

— А чем вы занимаетесь... ну, вообще? — поинтересовалась я.

— Я? О, — рассмеялся он, — ничем особенным. Моя сестра и брат сказали бы, что я лишь перевожу бумагу. Проще говоря — я писатель. Я мечтаю о том, что мог бы совершить, но никогда не совершу. Описываю это в книгах, и почему-то находятся люди, которые покупают мои книги и читают их, — иронично объяснил он.

— Никогда бы не подумала, что вы писатель, — призналась я. — Я никогда ещё не общалась с настоящим писателем. И что же вы написали? О чем?

Он отмахнулся:

— Ах, пустяки и глупости. Не знаю, почему люди это читают.

— Ну хоть одно произведение! — попросила я.

Виржил пожал плечами:

— Ну, например, я написал о глупой девочке, по причине хорошего характера проворонившей свое счастье. И ещё о человеке, который ни во что не вмешивался и хорошо жил, но при этом ему было не по себе. Я же говорю, пустяки. Между прочим, вы вполне подошли бы на роль персонажа целого романа, Рен.

Я нервно хихикнула и неловко пошутила:

— Вот и напишите про меня что-то.

Он внезапно серьёзно кивнул:

— Хорошо.

— Я пошутила, — тут же пошла я на попятную.

— А я нет, — рассмеялся он.

Я снова хихикнула, на этот раз смущенно. Мне было неловко.

— Мне пора домой, — сказала я.

Он тут же вызвался меня подвезти, но я запротестовала: я приехала с Даниэлем и уеду отсюда либо с ним, либо на такси. Так что мы вместе отправились на поиски братца Майлза и нашли его увлечённым разговором с каким-то пожилым месье. Даниэль увлечённо рассказывал ему об атомном реакторе и медленных нейтронах. Когда стало ясно, что так просто Даниэля не остановить, Виржил извинился и сбежал. Бедному пожилому господину же пришлось слушать Даниэля ещё с добрых полчаса, пока я не сжалилась над ним и не увела увлечённого профессора, сославшись на головную боль и желание поскорее оказаться дома. Даниэль был, видимо, так доволен тем, что я хотя бы не плачу, да и не горел особым желанием оставаться на приёме, что с готовностью подчинился мне.

Раньше, в детстве, я думала, что как только я окончу школу, меня сразу же пригласят в элитный университет, а потом устроят на престижную работу. С приглашением в университет у меня не сложилось. Пришлось самой добиваться стипендии, собственным старанием и трудолюбием пробивая себе дорогу к знаниям. А по окончанию университета оказалось, что никто не горит желанием предлагать мне суперинтересную и невероятно важную работу. Я осталась на кафедре писать докторскую работу. Надо сказать, мои родственники не очень поняли это мое решение, как не понимали, что я вообще нашла в физике. Даже мои кузины — одна из которых действительно поступила в медицинский университет, а вторая изучала экономику — удивлялись мне. Моя соседка и подруга Эжени тоже закончила университет и уехала в маленький городишко около восточных гор. Сначала мы с ней переписывались и перезванивались, но мало-помалу наше общение разлезлось, как старая кофта, а потом и вовсе сошло на нет.

Большую часть своего времени я проводила в университете, в лаборатории, где мы с Даниэлем занимались научными исследованиями. Мы очень сдружились после того случая на приеме его сестры, и он даже позвал меня как-то на совместный ужин с семьей. По его словам, я очень понравилась Брижитт. Подозреваю, что она просто надеялась, что мы с ее братом в один прекрасный день составим счастливую пару. Но даже если бы я испытывала к Даниэлю глубокие чувства (легкая влюбленность не в счёт), то он-то точно уже находился в прочных отношениях с физикой и другой спутницы жизни ему было не нужно. Тем не менее, приглашение его сестры я приняла: мне хотелось пережить дежа-вю и в этот раз доказать себе, что я способна на большее в социальном аспекте, нежели рыдать в туалете.

Брижитт и ее муж даже в домашней одежде выглядели элегантно и очаровательно. Я была с ними безукоризненно вежлива и приветлива, как и они со мной. Однако Даниэль забыл уточнить, что и его брат Виржил тоже там будет, и это было для меня неожиданностью — хотя «семейный ужин» и впрямь подразумевал его присутствие.

— Я прочитала ваши книги, — от смущения едва поздоровавшись, сразу выпалила я. — Мне понравилось.

Он узнал меня и удивился моим словам. Я, кажется, умела его удивлять:

— Вот уж не думал. Даниэль моими историями совершенно не интересуется. Я думал, физикам-ядерщикам нужно что-то поконкретнее: факты, формулы...

— Иногда, — вмешался Даниэль, — мозгу стоит переключаться и на что-то менее важное, второстепенное!

Виржил засмеялся:

— Ах, второстепенное!

Я испугалась, что он обиделся:

— Вовсе нет! Это тоже важно! Ваши истории — это жизнь, а жизнь не может быть второстепенной.

Виржил усмехнулся:

— А вот Даниэль, я уверен, считает даже этот наш ужин делом второстепенным.

— Неправда, — вяло запротестовал Даниэль.

— То, что он появился на прошлом приеме Брижитт — это вообще исключение. Обычно ей легче заполучить президента, чем собственного брата.

— Ну, он много работает, — встала я на защиту Даниэля. — И занят важными делами...

— Первостепенными делами, — ехидно поправил меня Виржил. Мы переглянулись с ним и рассмеялись. Даниэль пожал плечами, всем своим видом выражая неодобрение нашему поведению.

С тех пор я видела Вирджила несколько раз в кабинете Даниэля на кафедре — странное дело, до того он ни разу там не появлялся. Мы порой болтали с ним о сущих пустяках, но эти беседы так дороги мне, что я ни с кем не хочу ими делиться, потому не буду их описывать здесь. Скажу лишь, что у нас были очень схожее чувство юмора и взгляды на некоторые вещи, и общение с Виржилом уменьшало хроническое чувство одиночества, которое я испытывала.

Я назвала эту историю «Дом, период полураспада урана и я» — по тому, что мне действительно важно. И порой мне казалось, что я достигла того, чего желала: у меня был дом — моя комнатка в квартире Огюстины, у меня была любимая работа, символично представленная полураспадом урана, и была я, полная знаний, мечтаний и стремлений... А порой мне казалось, что убогая комната, едва оживлённая моими личными вещами, уж никак не может претендовать на звание Дома. Мой дом обязательно будет уютным приютом усталой души, измученной дорогой. Я заведу двух кошек, одна будет балованной и породистой, а другую я подберу в приюте, облегчив ее трудную судьбу, и любить их я буду одинаково. На окна я поставлю цветы, а в угол — пальму в кадке. Мебель будет светлой, лаконичной, не то что разномастное старьё Огюстины!

И работы ведь у меня как таковой не было, не было уверенности в следующем дне, а получаемой в Университете стипендии едва хватало до конца месяца...

И даже собой я была порой недовольна, недовольна своими достижениями, своим характером, внешностью. В моей жизни не произошло до сих пор ничего, кроме самых банальных событий. Даже встреча с Виржилом закончилась в сущности ничем: мы стали с ним хорошими друзьями, как и с Даниэлем. Даже нормально влюбиться я не умела! В Виржиле мне не хватало придуманного мной Майлза. К тому же большую часть моего времени занимала наука. Мы с Даниэлем разрабатывали новый проект, ездили перенимать опыт и делиться им с другими лабораториями и много размышляли над поставленными задачами. Я чувствовала, что, как и Даниэль, принадлежу науке, физике, полураспаду урана... И в то же время порой мне отчаянно хотелось чего-то другого, например, той беззаботной жизни, которая, как мне казалось, была у Брижитт и даже у Виржила.

И я искала себя, и Дом, и жизнь. И мои поиски продолжались.

— Поздравляю! — очень громко, словно бы я была глухая, воскликнул Даниэль Сен-Дени. — Никаких возражений! Вы всех покорили!

Люди оглядывались на нас с любопытством и возмущением.

— Вы шумите на всю улицу, — радостно сказала я Даниэлю.

Он отмахнулся:

— Да хоть на весь город! Сегодня мы имеем на это право!

Я не могла не признать логичность его слов. Потому что это был необычнейший день в моей жизни: день, когда я получила степень доктора физических наук в области ядерной физики! И на самом деле я должна была сейчас вопить от радости громче Даниэля. Но единственное, что я ощущала, была безграничная усталость. Мне хотелось оказаться дома, лечь на кровать и если не уснуть, то хотя бы полежать в блаженном оцепенении. Но это было бы невежливо по отношению к Даниэлю — который, на минуточку, был моим научным руководителем! К тому же Виржил пригласил нас обоих в ресторан, отметить Великое Событие Моей Жизни. По дороге, правда, он заскочил «на минутку» к редактору своего очередного произведения что-то уточнить... И исчез. Первые полчаса мы с Даниэлем прождали спокойно, но потом начали нервничать.

— Вы не очень-то рады своему сегодняшнему успеху, — чуть ворчливо заявил мне Даниэль.

Я пожала плечами. Il avait raison, я должна была радоваться. В моем возрасте стать доктором наук было многообещающим успехом. Но усталость и странная апатия не оставляли меня. К счастью, Виржил наконец появился, слегка недовольный чем-то. Не отвечая на наши вопросы, он двинулся вниз по улице, и мы вынуждены были последовать за ним.

— Ну вот, так вы оба испортите нам весь праздник, — слегка расстроился Даниэль.

В кафе мы (к вящему негодованию официанта) заказали всего по чашке кофе. Я, подумав, прибавила все же к этому кусочек пирога с яблоком и миндалем. Кофе я всегда пью с молоком и сахаром, и Виржил, как обычно, косился на меня с недоумением. Он слегка оттаял и принялся рассказывать о правках, которые редактор непременно хотел внести в его новый роман. Разошедшись, он в красках расписывал содержание романа:

— ...и тогда Сет понимает, что этот страх не уйдёт никогда, страх вечный и бесконечный, как Вселенная!

— У Вселенной есть конец, — занудно перебил его Даниэль.

— Он понимает, что страх поработил его, — не обратил на реплику брата никакого внимания Виржил. — Он осознаёт, что есть лишь один выход: покончить с этим раз и навсегда, уйти из жизни! И решающий миг настаёт, красивая обстановка, костяная шкатулка, хранящая в себе наибанальнейший пузырёк с таблетками... Он глотает их одну за другой, запивая красным вином... И внезапно пугается, вызывает скорую помощь, свет в глаза, носилки, промывание желудка. Дороги назад нет, теперь он боится не только жизни, но и смерти. Он живет в ожидании страха и боится его снова встретить, последняя дверь закрыта, и смерть ему больше не друг. А затем нет ни страха, ни даже сумасшествия, лишь одна пустота и скука, до самой глубокой старости. И вся жизнь его бессмысленна и полна сожаления.

Мы с Даниэлем смотрели на Виржила чуть снисходительно с высоты нашего физически-ядерного и абсолютно научного мировоззрения. Его литературные творения воспринимались нами милым баловством.

Затем Виржил перешёл на критику литературы:

— Азимов? Рен, ну как вы можете его любить, у него же все так по-американски! Нет идеи, есть протест...

— Вот уж не надо! — возмутилась я. — У Азимова как раз полно идей! Он, Брэдбери, Саймак и Воннегут — столпы научной фантастики, пусть и американской!

— Вы считаете их лучше Жюля Верна, Веркора и Карсака? — усмехнулся Виржил.

— Вы просто патриот, — пробурчала я.

— А вы нет? — тут же парировал Виржил.

— Почему же?! — разумеется, я не могла не запротестовать. — Конечно, я патриот, но иностранные фантасты нравятся мне от этого ничуть не меньше!

Даниэль смотрел снисходительно теперь уже на нас обоих. Под перекрестными взглядами прекрасных синих и голубых глаз двух Сен-Дени я слегка смущалась, но не подавала виду. Но только наш разговор смолкал на минуту-другую и я оставалась наедине с этим сине-голубым излучением, как легкое беспокойство охватывало меня. Даниэль и Виржил же выглядели вполне в своей тарелке.

Наконец Виржил вскочил и объявил, что вынужден нас покинуть, так как его ожидает встреча с потенциальным издателем. Он снова поздравил меня и сбежал.

Я проводила его взглядом.

— Вы все еще жалеете, что он не Майлз? — безмятежно поинтересовался Даниэль и я подавилась кофе.

В этот миг мне было плевать, что он — мой научный руководитель, что он меня умнее, что у него степень профессора и что мы с ним друзья. Иногда Даниэль бывал просто невыносим.

— Нет, — коротко ответила я и тоже поднялась. — Мне пора. Увидимся завтра в лаборатории, — как можно более холодным тоном сказала я Даниэлю и пошла к выходу, предоставив ему заплатить за нас с Виржилом. Не обеднеет.

К тому времени я уже распрощалась с Огюстиной и моей обжитой комнаткой в ее доме. На прощание у нас случилась трогательная сцена с рыданиями, объятьями и обещаниями не забывать и навещать друг друга. Я снимала теперь двухкомнатную квартиру в более престижном районе вместе с двумя студентками. Студентки разместились в одной большой комнате, а я, как великий гунн Аттика, захватила другую в своё личное пользование. Постепенно (частично благодаря все ещё посылаемым родителями суммам) это мое новое логово приобрело жилой вид и стало походить на Дом. К сожалению, на новую мебель денег у меня все ещё не было, пришлось довольствоваться разномастным секонд-хэндом. Кроме того, соседки по квартире были слишком юными. Они рыдали ночами из-за неразделённой любви, слушали громкую музыку днём и громко страдали из-за несданных экзаменов. Разумеется, любовные томления были и мне не чужды. Но мои мечты о НЕМ были куда более возвышены. Это был тот самый ОН, которого я искала на остановках, на улицах, в ресторанах, тот самый Майлз, которого я так и не нашла в Виржиле... Если бы я точно знала, что его не существует, я бы нашла в себе силы с этим смириться, так как эрзац меня не устраивал.

Кроме того, мне не хватало авантюр, адреналина, настоящей опасности. Я почему-то часто вспоминала моего бывшего соседа Жана, который теперь, на расстоянии, вдруг начал казаться мне овеянным ореолом романтики. Я вспоминала то, чего не случалось, я смотрела фильмы — чужие мечты — с прекрасными героями, которые совершали сумасшедшие, нелогичные, но такие понятные мне поступки.

В те моменты, когда полураспад урана отпускал меня, я испытывала страстное желание Жить По-Другому. Как точно по-другому, я не имела точного понятия. Иногда в полусне меня захлестывали видения и чувства, и я испытывала непонятную тревогу и страсть — к неопределенному человеку, к вещи, к действу. Я видела джунгли, море, горы, небо, мир вокруг, они ждали и звали меня. Я мечтала о приключениях и великих свершениях, о сверходаренности, сверхвозможностях, сверхжизни...

Даже работа не оправдала моих ожиданий: я мечтала об открытиях и романтике, а получила нудное преподавание на кафедре, скучные рассчеты и долгие эксперименты. Этого мне было не достаточно, ведь я мечтала ещё и о славе и известности.

В принципе, мои соседки являлись неплохими девицами. Они были очень похожи друг на друга, только одна с более светлыми волосами и повыше, а другая темненькая и коренастая. Первая училась в медицинском университете, а вторая — в нашем. Обе они приходились родственницами мужу моей тетки, с помощью которой мы все и встретились с целью снять жильё вместе. Квартира же принадлежала знакомой моей тетки. Иногда родственные связи можно использовать во благо.

В обмен тетка упросила меня забрать кота, который изничтожил в ее квартире все ее любимые цветы. Кот был огромным и красивым, благородной серой расцветки. Звали его Поль. Он оказался ленивым и наглым, часто требовал еды, внимания и ласки, и мне порой думалось, что тетка подарила мне мужа, только маленького и очень волосатого. В первый же день его по ошибке закрыли в холодильнике, но я вовремя спохватилась, и кот не пострадал. Вскоре он обжился на новом месте и вёл себя вполне по-хозяйски.

Свободного времени у меня было мало, а с появлением кота его стало ещё меньше. Я экономно тратила его на книги, музеи и прогулки. Телевизор стоял в комнате соседок, а их вкус к телепередачам и фильмам я не разделяла. Поэтому чаще я шла в кинотеатр по соседству и вскоре стала там завсегдатаем. Я увлеклась Стейнбеком и считала его гениальнейшим писателем. Я гуляла по берегу реки и скупала старые книги у букинистов. Я смотрела в небо и считала облака.

И тогда мое недовольство собой слегка отступало.

В тот день, едва я зашла в лабораторию, как моя коллега — молодая болтливая профессор Ферруци — поспешила сообщить мне новость:

— О, Рен, вы же ещё не знаете! Совсем ничего! А ведь у нас новый сотрудник!

Я не отреагировала, так как мои мысли были заняты не получавшимся экспериментом.

— Он молод, ему тридцать один год, он приехал из Руана и, по слухам, он племянник декана! — выпалила Ферруци, все ещё пытаясь впечатлить меня своей осведомленностью.

— Как вы думаете, что бы это значило? — продолжила она.

Я удивилась:

— Что значило?

— Ах, Рен! — всплеснула руками Ферруци. — Ну подумайте сами: посреди учебного года... Внезапно... Возможно, его выгнали с предыдущего места работы? Неспроста же он сюда приехал!

— Вот как... — с умным видом протянула я.

Ферруци ещё больше оживилась:

— Я уверена, что его взяли только потому, что он племянник ректора!

— Я думала, декана, — с серьезным видом сказала я. — Или он племянник обоих сразу?

— Кто? — в лабораторию вошёл Сен-Дени и услышал окончание моей фразы.

Ферруци сразу вскочила:

— Ах, мне пора! — заторопилась она. — Студенты ждут! — и выпорхнула за дверь, как большая чёрная суматошная бабочка.

Даниэль понимающе подмигнул мне:

— Сплетничате, Рен?

Моя благородная душа вознегодовала:

— Я?! Никогда! Вам показалось.

— Уши меня подвели, — сокрушился Даниэль и, не выдержав, рассмеялся. — А теперь за работу. Пора разобраться, почему у нас ничего не выходит с этим экспериментом...

Честно говоря, новый преподаватель меня заинтриговал. Молод, племянник декана... Неплохая партия для бедного доктора наук... Разумеется, эти мысли были шутливыми, но в каждой шутке есть доля шутки, как говорится. Посмеиваясь над своими фантазиями, я какое-то время крутилась рядом с Даниэлем, но, видимо, мое мельтешение мешало ему думать, и в конце концов он попросил меня сходить за сандвичами для нас обоих. По коридору университета я шла, вглядываясь в знакомые и незнакомые лица, словно надеялась распознать среди толпы студентов нового преподавателя. Воображение рисовало мне широкоплечего рослого блондина с обаятельной улыбкой. Я мысленно назвала его Ивом. Хотя, конечно, после эпизода с Майлзом-Виржилом называть кого-то незнакомого было с моей стороны опрометчиво.

Внезапно, откуда ни возьмись, рядом возникла профессор Ферруци и громким шепотом заявила мне, одновременно весьма ощутимо толкая меня в бок:

— Это он! Новый сотрудник!

Я оглянулась. «Он» оказался чуть выше среднего роста, с темными волосами и слегка смуглой кожей. Я разочаровалась. На высокого блондина он был явно не похож. Профессор Ферруци жадно впитывала мою реакцию. Чтобы избавиться от ее общества, я шагнула к нему:

— Простите, вы ведь наш новый коллега?

Я колебалась, подать ему руку или нет, и все же протянула ее:

— Меня зовут Рен Лансо. Я преподаю первому курсу ядерную физику.

Он улыбнулся, кивнул, осторожно пожал мне руку:

— Очень приятно, — голос у него был низким, бархатным, с чарующей хрипотцой. — Ив Вотур, — представился он.

Я опешила.

— Ив?! Я... я как-то сразу подумала, что вы Ив. И я угадала! Хотя обычно я не угадываю... — тут я прикусила язык, поняв, что несу полную чушь.

В принципе, он был хорош собой. Глаза, правда, серые и волосы темные, короткие. Но это его не портило. Я уставилась на его рубашку в синюю клетку и спросила:

— Я слышала, вы из Руана?

— Да, — кивнул он.

— Мой прадед был оттуда, — снова выдала я никому не интересную информацию.

Но Ив заинтересовался:

— Так мы с вами почти земляки? Вы бывали в Руане?

— Нет... нет, не была, — рассеянно ответила я.

Меня охватило странное чувство. Мне стало вдруг все равно, что он не синеглазый блондин и не похож на викинга, и что у него морщинка на переносице, и что он не очень высокий и не широкоплечий. Я ощущала физическое влечение к нему.

«Я что, влюбилась?!» — удивилась я мысленно и уставилась на Ива, пытаясь понять, чем же он меня так привлекает.

Он пару секунд чуть растерянно тоже смотрел на меня, затем неловко улыбнулся:

— Был рад познакомиться с вами, мадам... Лансо, — перед моим именем он замялся, явно припоминая его.

— Взаимно, месье... — в эту секунду я внезапно поняла, что забыла его фамилию! Леблан? Вокар? Волер? Вотур!

— ...месье Вотур, — закончила я после куда более длительной паузы и поспешила скрыться с глаз Ива и все так же стоявшей неподалёку и улавливающей наш разговор Ферруци. К тому же мне надо было раздобыть сэндвичи для Даниэля Сен-Дени.

Весь день я была занята экспериментом и, признаться, почти забыла про Ива. Мои внезапные чувства к нему ослабли. Но стоило мне, выйдя вечером на улицу, увидеть его, садящегося в красный автомобиль, как они вспыхнули вновь. Я испугалась, что он уже женат или, того хуже, у него есть дети. При мысле о последних я готова была сплюнуть три раза через левое плечо. Я переживала из-за этих предположений, глядя вслед уехавшему автомобилю, пока меня не подхватил под руку Даниэль и не принялся воодушевленно излагать свою очередную Гениальную Идею.

Наверное, я слишком мало описываю свою работу, но дело в том, что все в интересное уже изложено мной в научных и научно-популярных статьях, а неопубликованные данные все равно задокументированы в университетских протоколах, так что мне не хочется повторяться. Кроме того, все это так или иначе касается разработок Даниэля, и тогда простая этика потребовала бы от меня его разрешения, прежде чем использовать эти данные для моих мемуаров. Так что я не буду усложнять себе жизнь и буду и дальше писать о моей работе лишь в самых общих чертах.

К тому времени, как я познакомилась с Ивом, Даниэль как раз занимался теорией кварков, хотя все уже считали, что они так и останутся недоказанной теорией. Но у Даниэля возникла МЫСЛЬ, и он поделился ей со мной и предложил облечь эту эфемерную субстанцию в материальность и привлёк к данному процессу всю доступную ему энергию электрических полей и внутриядерных сил. А использование моей энергии и всего моего времени было необходимо по умолчанию. Даниэль бродил по лаборатории задумчивый, выныривал за стены университета лишь изредка, а глаза у него стали такими прозрачными, что на их дне можно было разглядеть все его мысли — которые вертелись сейчас (как, впрочем, и ранее) вокруг ядерной физики. Он, казалось, потерял чувство голода и жажды, да и усталость его почти не брала. А вот меня это все как раз периодически донимало, а в голову лезла и всякая ерунда, вроде картинок из недавно просмотренного фильма, фразы из недавно прочитанной книги Виржила или мысли об Иве Вотуре. Разумеется, с Даниэлем об этом я не говорила, да и любой разговор на отвлеченную от физики тему был бы с ним сейчас бессмысленнен. Впрочем, я тоже была захвачена работой, но просто не готова была посвящать ей двадцать четыре часа в сутки. Мне хотелось и поболтать с профессором Ферруци о ее новой юбке, и переброситься парой фраз с соседками по квартире о телесериалах, и поболтать с теткой по телефону о семейных новостях, и поваляться с котом на диване, в который раз объясняя ему правила поведения в моей квартире... Да в конце концов, существовало ещё столько интересных вещей! Картинные галереи, библиотеки, цирковые представления, театр, кино, аттракционы — все это манило бедную измученную работой меня. И я вовсе не собиралась ими окончательно пренебрегать. На приглашение Виржила пойти на презентацию его новой книги я тут же ответила согласием, несмотря на возмущённый взгляд Даниэля, который попытался было остановить меня призывами к моей совести: «Но мы ещё не закончили на сегодня, Рен, это же важно и невероятно интересно! Посмотрите, эти расчеты показывают нечто необычное...».

Тем не менее я неизменно возвращалась к работе и порой проводила за ней целые дни, вечера и даже ночи.

Ив Вотур был другим, чем мы с Даниэлем. Он честно отрабатывал положенные часы преподавателя и сразу же уезжал из университета на своём красном автомобиле. И порой мне хотелось тоже уехать с ним. Дошло до того, что однажды я спросила Даниэля в разгар нашей научно-исследовательской и экспериментаторской деятельности:

— Вам это не надоедает?

Даниэль неуверенно улыбнулся:

— Что?

— Все! — отрезала я. — Эти расчеты, которые не хотят рассчитываться, эти устройства, которые не хотят функционировать, вся эта физика, эта теория, эти попытки перевести наши фантазии в реальность?!

Даниэль ошарашенно уставился на меня:

— О... Нет, — пробормотал он.

— А мне надоело! — рявкнула я. — Я устала, у меня болит голова, я постоянно хочу спать!

— Вам просто надо отдохнуть, Рен, — успокаивающим тоном сказал Даниэль. — Возьмите отпуск дня на три, выспитесь, сходите куда-нибудь, развейтесь.

— Дня на три?! — ничуть не успокоилась я. — Да мне месяца три как минимум надо! Месяца, Даниэль!

Даниэль улыбнулся:

— Ну-ну, давайте так: сначала вы отдохнёте три дня, а потом мы поговорим на эту тему.

— А работать за меня кто будет? — подало голос мое чувство ответственности. — У меня же ещё и лекции со студентами...

— Ничего, — отмахнулся Даниэль, — у меня завтра как раз никаких лекций, я отработаю за вас, а на остальные дни попросим коллег вас заменить. Я поговорю с ректором.

Признаться, я была настроена скептически насчёт переговорных талантов Даниэля, но все совершенно волшебным образом разрешилось: мы поменялись лекциями с профессором Ферруци, и ректор оказался совсем не против такого нашего решения!

В итоге у меня оказались целых три свободных дня. А если считать и выходные — то целых пять! Это было настолько потрясающим, что первый день я совершенно ничего не делала, провела его дома и общалась с котом на тему смысла жизни. Второй день я бесцельно бродила по городу, навещая любые мной места. А на третий день случился семейный обед у тетки. А в субботу я столкнулась с Ивом Вотуром. Честное слово, это была Судьба, так как сама я никогда не стала бы его разыскивать, невзирая на все мои мысли о нем. К тому времени я была окончательно уверена, что влюблена в него. Наша встреча случилась в кафе — о, эти судьбоносные для меня кафе! На этот раз я была не официанткой, а клиенткой, и сидела одна за столиком. Он тоже был один. Наши взгляды встретились. Ив показался мне ещё красивее, чем обычно. Он узнал меня и улыбнулся, жестом приглашая присоединиться к нему. Я чуть было не расплескала свой кофе на пути к его столику. Мы поздоровались и какое-то время сидели молча. Был конец ноября, и Ив, весь в чёрном, с клетчатым длинным шарфом, выглядел очень изысканно. Лицо было у него мужественным и строгим. Молчание стало неловким, и я заговорила — произнесла какую-то мало что значившую фразу об университете. Он подхватил. Университет ему нравился: большое здание, светлые аудитории, хорошее руководство, современно оборудованные лаборатории, прекрасные карьерные возможности. Оказалось, что его дядя — действительно декан университета, а точнее, наш декан — действительно его дядя. Нет, Ив, хотя и был родом из Руана, в столицу приехал из Реймса, а раньше работал в Лионе. Из Реймса ему пришлось уйти из-за разногласий в коллективе, о подробностях которых ему не хотелось распространяться. Ив отвечал открыто и с подробностями, и я незаметно перешла на более личные вопросы:

— А ваша семья? Они довольны переездом?

— Я один, — спокойно ответил он. — Вот уже полгода, как мы с бывшей женой развелись.

— А дети? — не удержалась я.

— Нет, Агнес не хотела детей. Наверное, это и к лучшему, — пожал он плечами. — А вы, Рен? Вы замужем?

Я весело замотала головой:

— Я, кажется, безнадежная старая дева!

Глаза у Ива были серые. Как писал О. Генри: «... волосы такие, и эдакая улыбка, и взгляд...». То, что Ив был разведён, меня воодушевило. Я рассказала ему ещё пару анекдотов из университетской жизни. Мы вместе посмеялись над проделками моего кота, а Ив рассказал о собаке своей бывшей жены, обожающей посреди ночи с разбегу прыгать на кровать. Правда, затем он заметил, что профессор Сен-Дени довольно странный тип, и мне это совсем не понравилось. Пришлось довольно резко ему возразить, и он сразу же извинился и замял эту тему. Но, за исключением этого инцидента, проведённые в кафе часы были очень приятными.

Ив вызвался проводить меня, несмотря на мои отказы, и довез меня на машине до дома. Мы расстались довольные друг другом. Я готова была всю ночь рисовать себе радужные планы, но слишком быстро уснула и проспала как убитая до самого утра.

А днём я сообразила, что он даже не попросил у меня номер телефона, посмотрела на себя — взъерошенную и помятую со сна — в зеркало... и поняла, что пустые мечты обычно так и остаются мечтами.

Поэтому я выбросила Ива из головы и погрузилась в чтение историй Азимова и Саймака, позанималась немецким языком и полистала журналы по физике. А в понедельник притащила свои бренное тело и бессмертную душу и вручила их вместе с мозгом в полное пользование Даниэля Сен-Дени, который уверил меня, что не существует лучшего способа избавиться от глупых навязчивых мыслей, чем интересная работа.

Порой мое настроение останавливалось на отметке минус десять ниже абсолютного нуля, все надоедало до зелёных чертиков, хотелось послать окружающих далеко и надолго. Ничего и никого мне было не надо, хотелось уйти, чтобы меня оставили в покое. Мои безответные чувства к Иву Вотуру смешивались с фрустрацией из-за не получившихся экспериментов на работе. Я не предпринимала никаких шагов, чтобы сблизиться с Ивом, и находила справедливым, что и он их не делал. И вроде бы меня устраивала такая любовь на расстоянии, но вот только все виделось мне в мрачном свете и вызывало раздражение и досаду. Я надеялась заболеть, чтобы болезнь разрешила мне провести еще какое-то время в ничегонеделании, но даже ледяная вода, которой я напилась как-то поутру, и холодная погода не вызвали в моем крепком организме никаких патологических изменений. Я огрызалась на вопросы Даниэля, я была невежлива с коллегами, я не хотела ни с кем общаться. Я готова была признать, что наука не для меня, а ядерная физика совершенно не интересна. Все эти лептоны, босоны и фермионы были не приспособлены к нашему обычному миру. А ионизантная камера вовсе не заслуживала отданных ей часов моего свободного времени.

Мне не хотелось ничего, кроме ничегонеделания. Хотелось стать бездельницей с островов в рассказах Джека Лондона или Сомерсета Моэма. Мои мозги давно расплавились и бултыхались в черепе неаппетитным месивом. Сессия у студентов, квартальные отчеты, научные статьи — все это вызывало у меня отвращение.

А затем наступили рождественские праздники. Они всегда ассоциировались у меня с семьей. Елка, огни, подарки, свечи, смех, разноцветные елочные игрушки, чей кристальный перезвон ласкал слух. Шуршание конфет, оранжевое сияние апельсинов, семейные разговоры... И как кульминация: распаковка подарков, изумление и радость...

Но из всей семьи у меня теперь были лишь тетка и ее дочки, а остальные стали бесплотным голосом в телефонной трубке. Мне не хотелось праздновать, но и одной оставаться не хотелось, а мои соседки по квартире уехали на праздники к родителям.

К счастью, в университете устроили рождественский бал, как эрзац семейного праздника. Конечно, студенты держались от преподавателей особняком, но мы и не навязывались. Впрочем, некоторые молодые преподаватели пользовались особым спросом среди студентов, но не я. Хотя обычно меня это ничуть не расстраивало... Но Даниэль Сен-Дени предпочёл провести это время с большей пользой, чем в праздности, и теперь я горделиво восседала одна у стены, пытаясь развеселить себя бокалом вина. Рядом стояла профессор Ферруци, накрашенная до состояния воюющего индейца, и радостно передавала мне местные сплетни.

В конце концов мое состояние достигло той фазы, когда мне стало все равно. Тогда я поднялась и покинула своё насиженное место, и решительно отправилась на поиски Ива.

— Рен, дорогая?.. — вопрошала мне вслед удивленная моим неожиданным уходом Ферруци.

Найти Ива удалось не сразу. Дело в том, что, пробиваясь сквозь толпу студентов, я была внезапно отвлечена девушкой с золотыми кудрями, одетой в длинное темно-розовое платье. Она была бесподобна. Я забыла обо всем и только во все глаза смотрела на неё, вначале тайком, а после и открыто, убедившись, что она меня не замечает, будучи поглощённой разговором. Рот у неё был крупным, ярким, на ещё совсем детском лице, и этот контраст вкупе с ее зелёными глазами привлекал меня. В это мгновение мне хотелось стать такой, как она. Кто-то обратился к ней по имени — Эллен — и это сочетание звуков показалось мне прекрасным. Я мысленно повторила ее имя, радуясь, что ее зовут не Марта, Ортанс или, того хуже, Леопольдина. Это простое имя, Эллен, шло ей невероятно. Она была та самая Елена Прекрасная, из-за которой я сама была готова развязать Троянскую войну. Внезапно я вспомнила, что в греческом мифе о Елене был и Парис, это ассоциировалось у меня с «Елена в Париже», и игра слов вызывала у меня улыбку. Имя белокурой принцессы звенело у меня в ушах, сократившись до короткого «Э».

Я, кажется, даже начала что-то шептать, не сводя взгляд с прекрасной нимфы. Внезапно мои мысли перебил мужской голос:

— Рен! Рад вас здесь тоже видеть.

Я с трудом сфокусировала взгляд на ком-то кроме Эллен. Этим кем-то оказался Ив.

— О, вы... — мои ощущения, испытываемые при виде златовласой красавицы, я внезапно перенесла на Ива и замерла, пытаясь справиться с нахлынувшими чувствами.

Он молчал. Я тоже не произносила более ни слова. Я вдруг подумала, что он может тоже увидеть Эллен, и испугалась. Мне не хотелось делиться ни ею, ни им, ни ими обоими.

— Так забавно, мы работаем рядом, но почти не видимся, — сказала я.

— Вы всегда слишком заняты, — ответил он.

Я удивилась. Мне не приходило в голову, что в этом была причина наших редких встреч. Мне казалось, это просто я ему не интересна.

— Ах вот как... Да, возможно, — согласилась я.

Ив улыбнулся:

— Возможно, у вас найдётся как-нибудь свободная минута для меня? Тогда, в кафе, мы прекрасно провели время... То есть, мне так показалось, — слегка смутился он.

От его слов вся моя энергия перешла в потенциальную и я какое-то время тщетно пыталась использовать ее, чтобы привести в порядок свою концепцию окружающего мира.

— Да, конечно! — выпалила я и тоже смутилась.

— Когда вам будет удобно? — прямо спросил Ив.

Мне внезапно захотелось сбежать, даже не теряя туфельки. Но я усилием воли удержалась от такого сумасшедшего поступка и лишь пожала плечами:

— А когда вам удобнее?

— Завтра в шесть вечера? — к счастью, Ив был куда решительнее меня, иначе бы мы никогда не установили времени встречи. — Я могу заехать за вами, и мы поужинаем вместе.

Я была в таком смятении, восторге и потрясении, что этот калейдоскоп чувств полностью измотал меня, лишив возможности думать. Опасаясь сказать Иву что-то донельзя идиотское, после чего он бы не захотел со мной встречаться, я быстро извинилась и таки включила режим Золушки, поспешно сбежав не только от Ива, но и с бала.

Тут так и просятся семьсот шестьдесят пять страниц о том, как «я думала, что он меня не любит, а на самом деле он меня любил», про то, как мы разлучились и переживали всякие ужасные перипетии, чтобы наконец воссоединиться. И жили они долго и счастливо... Моей фантазии хватило бы на это с лихвой, pourquoi pas, но в жизни я не способна на такие треволнения. Потому мы с Ивом мило и скромно встречались после работы и по выходным полтора месяца. А потом он все так же мило и скромно продемонстрировал мне простенькое золотое колечко и испросил позволения называть меня своей женой...

Моя ответная речь была совершенно невразумительна. Я жутко испугалась перемен в своей жизни, и Иву пришлось выслушать пару минут разрозненных слов, звуков и восклицаний. В конце концов я все же промямлила что-то, напоминающее «да».

Ив невероятно обрадовался этому и сразу же сделал faux pas, объявив:

— Прекрасно! Я думаю, торжество мы можем устроить весной или летом, мои родители и сестра как раз смогут приехать, понимаешь, они...

— Твои родители и сестра? — перебила я его, чувствуя, что у меня холодеет в груди.

— Да, а что? — не понял Ив.

Я была потрясена. До сих пор в моих мыслях существовали только мы с Ивом, а уж никак не все его семейство. Я была совершенно не готова к новым родственникам.

— Они приедут сюда? — уточнила я глупо.

— Ну да... Разве твои родители не захотят приехать? — непонимающе смотрел на меня Ив и вдруг посерьезнел: — О, Рен... у тебя... у тебя с семьей... Прости, если я задел тебя...

Меня словно окатили ледяной водой. Я почти не знала этого человека, мне ещё нет и тридцати лет, зачем замуж, для чего, какие новые родственники?! Паника окончательно овладела мной.

— У меня чудеснейшая в мире семья, я обожаю своих родных, ты ничего, ничего не понимаешь! — я резко дернула чертово кольцо, не желавшее покидать мой палец, стянула его, чуть не содрав кожу, и сунула Иву:

— Прости, но у нас ничего не получится, — твёрдо сказала я, развернулась и ушла.

Он за мной не пошёл.

Этот последний факт задел меня куда больше, чем все произошедшее. «Стало быть, я не так ему и важна», — эгоистично подумала тогда я, забывая, что и Ив только что пережил эмоциональное потрясение.

Но мне было не до Ива. Я страдала и носилась со своим страданием. Я пыталась отвлечься работой, но и к ней у меня душа не лежала. Мои мозги усыхали, знания испарялись. Мне не хотелось ни читать, ни изучать, ни экспериментировать, ни преподавать, ничего. Я взяла больничный, сославшись на депрессию и выгорание. Я лежала на диване и смотрела в потолок. Я спала до умопомрачения. Понемногу на меня снизошло спокойствие и умиротворение, и кот Поль мурлыкал рядом и точил о меня когти, и все стало чудесно.

Я постепенно начала выходить из дома, гулять по февральским улицам и вдыхать прохладный воздух, разглядывая витрины магазинов и проезжающие мимо машины. Это был мой Рай. Спокойствие, мир, бездействие.

Все закончилось внезапно: вечером кто-то позвонил мне в дверь. Я думала, это вернулись из кино мои соседки, но нет: там стоял незнакомый мне темноволосый молодой человек. Я была в халате, в совершенно затрапезном виде.

— Что вам угодно? — холодно поинтересовалась я.

— Простите, я ищу мадам Лансо, — отозвался молодой человек, переминаясь с ноги на ногу.

— Это я, — намного более уверенно, чем он, ответила я.

Он обрадовался:

— Профессор Сен-Дени просил меня навестить вас. Он звонил вам несколько раз, но никто н отвечал, а у вас его журналы и...

— Ах, конечно, Даниэлю именно сейчас срочно понадобились эти журналы, — хмыкнула я. Молодой человек начал раздражать меня своим серьезным видом.

— Да, у профессора возникла очень интересная идея насчёт босонов. Знаете, если, — оживился было парень, но я перебила его:

— Не хочу ничего слышать о работе. Я на больничном.

— Да, я знаю, — кивнул молодой человек. — Вы преподаёте моему брату, Анри Лебо.

Я кивнула, хотя это имя мне ничего не говорило. Я пригласила парня в квартиру и отправилась в свою комнату за журналами. Они нашлись под диваном.

— Держите, — сунула я их парню.

— Меня зовут Даниэль, — внезапно сказал он.

Я бы прекрасно обошлась без этой информации.

— Даниэль, которого послал ко мне Даниэль, — сказала я вслух, впервые вглядываясь в него. Он оказался очень привлекательным и сероглазым. Я испугалась, что снова влюблюсь.

— Хотите что-то выпить? — предложила я из чистой вежливости. Больше всего мне хотелось, чтобы он ушёл.

Но он попросил воды, и мне пришлось пойти на кухню и принести ему стакан. Черты лица у него были тонкие, пальцы — длинные, музыкальные.

— Сколько вам лет, Даниэль? — спросила я.

Он удивленно округлил глаза:

— Двадцать три.

Я вздохнула:

— Когда же мне было двадцать три... Это прекрасное время.

— Вы ещё и сейчас не старая! — горячо, с юношеской беспардонностью возразил Даниэль.

Я рассмеялась. Мы разговорились. Я узнала о его страсти к науке — именно поэтому он помогал профессору Сен-Дени, о его семье — кроме брата у него была ещё сестра Анриетта. Он не курил и не пил, любил философию и вообще воплощал собой ходячий идеал молодого ученого. Я даже чуть не прослезилась.

Когда он наконец ушёл, профессор Лансо долго сидела на кухне, пила холодный чай и неумело, чуть ли не в первый раз в жизни, курила сигареты, задыхаясь и кашляя, а в сгущавшихся сумерках тонул ее любимый город. И только далеко за полночь профессор Лансо легла спать.

Профессор Лансо — это я. Хотя иногда мне хочется стать кем-то другим.

Я, конечно, дура. Тупая как кролик. Но Ив так проникновенно говорил о своей любви ко мне, что я — дамочка, разочаровавшаяся во всем, чей возраст неуклонно стремился к бесконечности (которой тогда казались мне тридцать лет), чьё одиночество набило уже всем, включая ее саму, оскомину, чьё сердце истосковалось по любимому делу и любимому человеку, а рядом был лишь кот... в общем, я внезапно (да, я вся такая внезапная) растаяла и приняла таки его вторичное предложение ноги и печени, то бишь руки и сердца, на этот раз без капризов и драматичных отказов.

И мне даже показалось, что я все ещё люблю Ива, что-то вроде e scusa se ti amo, только вот прощать мне надо было саму себя. Я улыбалась Иву и соглашалась с его словами, и сама говорила ему милые пустяки, и вроде бы любила его, и вроде бы верила, что способна его любить.

Ив церемонно познакомил меня со своими родителями: дородной мадам Вотур и сухим, как щепка, месье Вотуром. А ещё была его сестра Сезарин, которая оказалась нормальнее, чем я ожидала, судя по ее имени. Сезарин было что-то около сорока. Она была невысокой, с красивой фигурой, с длинными, чуть волнистыми каштановыми волосами и всем улыбающимся тонкогубым ротиком, извергающим поток приторных любезностей. У неё был на удивление высокий лоб, который, впрочем, ничуть ее не портил. До сестры Даниэля Сен-Дени, Брижитт, ей было далеко, но в общем Сезарин производила приятное впечатление своей внешностью. Ко мне она сразу воспылала необъяснимой сестринской нежностью. Да и мать Ива прямо расцветала при моем виде:

— Ох, Рен, милочка, не попробуете ли пирожных?.. Дорогая, пересядьте на это кресло, оно куда удобнее и здесь не дует. Осторожнее, не ушибитесь, этот шкаф расположен так неудачно! — то и дело слышала я.

Нет, я вовсе не против ненавязчивой опеки, но ключевое слово здесь «ненавязчивая»! Поэтому привязанность ко мне Сезарин и мадам Вотур меня немного раздражала. Я уставала от их заботы обо мне.

Сезарин была замужем за неким хмурым фермером итальянского происхождения, чью фамилию я постоянно забывала, и они уже обзавелись на редкость приставучим bambino — которого, впрочем, я видела довольно редко, чтобы он успел мне надоесть.

Вообще в доме родителей Ива царила атмосфера суматошного обожания. Обожали все, всё и всех: родители Ива обожали своих детей, внука, зятя и друг друга, Сезарин обожала своего bambino, родителей, брата и мужа, муж Сезарин обожал жену, сына, тестя с тещей и брата жены, а Ив, оказалось, обожал родителей, сестру, племянника и мужа сестры... И все эти люди немедленно же заобожали меня в качестве будущей жены, свояченицы, невестки и так далее. Кстати, bambino, невзирая на его нежный возраст, тоже уже всех обожал. Странно было слышать, как к мачо-Иву, смугло-мужественному и решительному, мадам Вотур обращалась «солнышко», месье Вотур говорил «сынуля», а Сезарин — «малыш» и «братишка»... Впрочем, Ив принимал эти прозвища с большим достоинством и абсолютно естественно. Но вот я никак не могла привыкнуть, что из «профессора Лансо» я превратилась в «милочку» или даже порой «дорогую девочку»!

Но в то же время у меня вновь возникло ощущение семьи, и моя с таким трудом добытая самостоятельность показалась мне не такой уж и нужной и не настолько уж обязательной, как я считала раньше.

В университете известие о нашей с Ивом помолвке особенно потрясло двух человек: профессора Ферруци и Даниэля Сен-Дени. Даниэль широко распахнул свои небесные глазищи и страдальчески произнёс:

— Рен... Вы в своём уме? Зачем вам замуж?!

Я дерзко пошутила в ответ:

— А что, ждать, пока вы сделаете мне предложение? Так я и до семидесяти лет не дождусь!

Даниэль лишь поморщился:

— Он вам не пара, Рен. У него даже нет ученой степени, да что там степень — у него совершенно нет тяги к науке. Он — преподаватель, а не учёный, — заявил он с презрением.

Я пожала плечами:

— Я же не карьеру с ним строить собираюсь, а семью.

— Я не узнаю вас, Рен, — взъерошил свои светлые волосы Даниэль, снял очки, протер их и снова нацепил на нос. — Ну неужели же вы готовы бросить все... всю вашу жизнь...

Видимо, на моем лице были написаны решительность и упрямство, потому что Даниэль вдруг замолчал и махнул рукой:

— Впрочем, это ваше дело. Поздравляю, — обиженным голосом сказал он и поспешно вышел из лаборатории.

Зато профессор Ферруци была в полном восторге:

— Я знала, я знала, что так и будет! Как я рада, как я за вас рада! — восклицала она, чуть ли не подпрыгивая. Ее восторг был смешон, но уж лучше такая забавная реакция, чем странное поведение Сен-Дени. В конце концов, все обычно выходят замуж, и honi soit qui mal y pense, как гласит девиз Ордена Подвязки. В конце концов, сотни поколений моих предков сочетались узами брака, и эта генетическая память толкала и меня повторить их опыт. Чем я хуже или лучше своих предшественников? Я ведь всего лишь «потомок», от слова «потом»...

Я воспринимала всю эту затею с замужеством как увлекательное приключение. Очаровательный Ив, его милое семейство в уютном доме... Я представляла себе наше с Ивом семейное гнездышко и готова была плакать от счастья. И в то же время что-то тревожило меня, я испытывала порой приступы необъяснимой, беспричинной паники. Впрочем, у меня было время на раздумье после первого предложения Ива и моего отказа: я трезво оценила преимущества незамужней и замужней жизни и сделала выбор в пользу последней, о чем и напоминала себе, когда паника становилась невыносимой.

Наверное, я играла роль. Роль заботливой невесты, роль Рен Лансо, Которой Нужна Простая Супружеская Жизнь, роль Профессора Лансо, Забывшей о Карьере и Желающей Стать Домохозяйкой. Даже сладкие слова, обозначавшие мою ученую степень, казались мне теперь лишенными смысла и былой привлекательности.

Мы говорили с Ивом о доме, о мебели в будущей гостиной, о нашем счастье... Он легко и непринуждённо говорил мне «люблю», и я так же легко отзывалась, не задумываясь, любила ли я его на самом деле. Мы с Ивом относились друг к другу как к хрупким вазам, и я порой боялась неудачным словом, движением, действом разбить наши отношения. Но он мне нравился, я им интересовалась, он меня увлёк и у меня несомненно проявилась влюбленность... Но была ли это та Любовь, на которую я — как мне казалось и кажется — была способна?..

Полураспад урана отодвинулся для меня на другую сторону Галактики, и на первое место выступил Дом, а мне так хотелось оказаться во всем первой! Работа мешала мне думать о Доме, мешала моей уверенности в правильности моего решения, тянула меня в неизведанные дали, а мне было так приятно семенить по прямой, мягкой, накатанной дороге...

Даниэль недоумевал:

— С вами все в порядке, Рен? Вы так рассеяны и незаинтересованы...

Его пугало мое безразличие к нашим экспериментам, к новым статьям, к новым идеям; орбиты электронов, внутриядерные силы, атомные электростанции, Эйнштейн, Чедвик, Вильсон, ядерные бомбы больше не будоражили мое воображение. Мой центр притяжения сместился в сторону Ива.

Ив стал для меня безумно важен. Мне нравилось в нем все: его пунктуальность, его аккуратность, его спокойствие и серьезность, его самоувереннность, его оптимизм и его доброта. Его родители были образцовой семейной парой, его сестра была готова мне помочь при малейшем моем затруднении. Его племянник почти не капризничал. Собака Вотуров, шотландская овчарка Лулу, встречала меня, радостно виляя хвостом. Светлый дом, светлые люди. А мне так не хватало света и счастья!

Иногда они казались мне слишком наивными, и я смотрела на них снисходительно, но тут же понимала, что гордиться мне особо нечем, а моя переменная облачность и в сравнение не идёт с их вечным ярким солнцем. Я теребила витое колечко, подаренное Ивом и прекрасно дополнявшее мой безымянный палец, и думала, что мне невероятно повезло, хотя я это ещё не до конца осознаю.

О нашей свадьбе у меня остались сложные воспоминания. То есть, она, конечно, как говорится, «удалась». Невеста (то есть я) была в светлом длинном — в пол — платье, сияющий жених был в торжественном темном костюме и белой рубашке, а круглый прелестный букетик цветов, брошенный недрогнувшей невестиной рукой, осчастливил какую-то дальнюю родственницу, растолкавшую всех остальных. Все остальные представляли собой утирающих слёзы счастья родных жениха и невесты, слегка завидующих новому счастью друзей и державшихся особняком коллег. Невеста оживленно лепетала что-то на своём невестином языке, жених терпеливо жал руки поздравляющим, а гости умилялись.

Все было прекрасно — если не брать в расчёт, что мои родители умудрились наговорить мне именно те слова, которые я меньше всего жаждала услышать:

— Теперь ты поймёшь, в чем предназначение женщины! Как я рад, что в нашей семье появился ещё один мужчина! Теперь ты наконец научишься нормально готовить: мужа надо хорошо штормить, чтобы он был к тебе добр! Просто не верится, что теперь ты стала взрослой женщиной... — изрекали дорогие моему сердцу люди, и я даже не могла излить на них свою досаду.

Но когда и мадам Вотур заговорщицки подмигнула мне и выдала: «Заставь его почаще работать — деток много не бывает!», я не стерпела. Ледяным голосом сквозь стиснутые зубы я процедила:

— Прекрасный совет, но, думаю, ваша дочь нуждается в нем больше меня, — и улыбнулась так, что это наверняка больше напоминало оскал.

Мадам Вотур слегка побледнела и отшатнулась от меня:

— Милочка... Да я ж пошутила, — пробормотала она и ретировалась на безопасное расстояние, не спуская с меня опасливого взгляда.

Но остальные гости мне спуску тоже не давали. Моя двоюродная сестрица, та самая, которая когда-то поступала учиться в медицинский университет, провалилась на паре сессий и была отчислена, но не отчаялась, а сразу же выскочила замуж, с опытностью повидавшей многое матроны заявила:

— Главное, чтобы он тебе не изменял.

А ее младшая сестра подхватила:

— Ах, эти мужчины, они все такие ветреные! Не забывай о салонах красоты, чтобы он в тебе не разочаровался!

— И постарайтесь не оставлять его голодным, Рен, — прибавила вездесущая профессор Ферруци. — Мужчины любят желудком! Если ваш муж будет сыт — он будет вами доволен.

Я была уже готова прервать церемонию бракосочетания и заявить, что передумала, что остаюсь незамужней. Но тут ко мне подошёл Даниэль Сен-Дени:

— Я, разумеется, вас поздравляю, — волнуясь, начал он. — Счастья вам и всего эдакого... Хорошего, в общем. Но главное: я тут получил новые журналы, там потрясающий материал! Кроме того, вышла та самая книга, о которой я вам говорил, Рен, — помните, наш коллега из Берлина собирался опубликовать сборные данные о фундаментальных частицах? Рен, это феноменально! Кроме того, я наткнулся на интересную концепцию Пустоты — абсолютный вакуум рассматривается с новой точки зрения. Я не совсем с ней согласен, но поразмышлять можно, хотя... Впрочем, счастья вам в семейной жизни...

Эта речь меня потрясла. Она словно показала мне тот извращённый мир, в котором я жила до Ива, те странные интересы, которые теперь меня совершенно не трогали. «Бедный Даниэль», — думала я, оставляя его наедине с фундаментальными частицами и абсолютным вакуумом. Синхрофазотрон моей жизни, к счастью, ускорился в нужном направлении и столкнул нас с Ивом в то самое время, когда меня ещё можно было спасти.

Я выбросила Даниэля из головы и продолжила слушать глупые пожелания гостей, которые уже не казались мне столь раздражающими.

Эта свадьба явилась для меня переходом в новый мир. Тот мир, где, возвращаясь Домой усталой, измученной рабочим днём, отрешенной от всего мира, ты перешагиваешь порог и оказываешься в миленькой, славненькой квартирке. Я распрощалась с привычкой оставлять стопки книг и журналов на полу и на диване и научилась расставлять их красиво на полках. Светлые просторные комнаты успокаивали меня своим уютом. Телевизор был у нас теперь собственный, и я могла переключать каналы на те, которые нравились мне, а не соседкам. Мы завели аквариум с рыбками — к вящей радости кота Поля, и я теперь знала, чем тетраодон отличается от суматранского барбуса, чем питается Tilaüia mossambica и какую почву предпочитает анубиас семейства ароидных... Я расставила на полках цветы: фиалки, орхидеи, кактусы и традесканции украсили наш быт. Дополняли нашу идиллию милые соседи — вежливая пожилая пара, молодая вдова с двумя детками, счастливое многодетное семейство — всегда были рады помочь нам.

Кроме того, мы с Ивом приобрели новый автомобиль, темно-красный, напоминавший своим видом торпеду, развивавший приличную скорость за считанные минуты.

Мир и любовь царили в нашей семье. Мы улыбались друг другу. Мы рассчитывали вместе наш семейный бюджет. Мы ездили за покупками и неизменно покупали всякую милую и прелестную ерунду. По воскресеньям мы все собирались на семейный обед у родителей Ива. Счастье и радость поселились в нашем Доме.

Разумеется, я не забросила работу, наоборот, я снова нашла в себе силы ей заниматься, но у меня появилось четкое разграничение между этой самой работой и личной жизнью, моим свободным временем. Оказалось, что читать можно не только журналы по физике, но и каталоги товаров, отмечая те, что пригодятся нам с мужем. Можно было сходить вдвоём в ресторан и болтать на темы, не связанные с полураспадом урана. Можно было творить, не искать, не мучиться... Я больше не хотела растворяться в работе. Я хотела гармонично сочетать ее с другими сторонами моей жизни.

По какой-то блажи я даже приобрела себе мольберт и принадлежности для рисования. Теперь я порой посвящала часок-другой моих выходных творчеству: копировала известные картины, рисовала пейзажи и натюрморты с фотографий или даже с натуры. Ив посмеивался над моим новым увлечением: «Кажется, ты выбрала не ту профессию!», соседи, которым я раздавала особенно хорошо получившиеся рисунки, гордились соседством с «настоящим художником», а родители Ива повесили мои творения на самое видное место. Это было какое-никакое, а признание, которого мне так не хватало.

А что давала мне работа, кроме зарплаты? Нет, меня, конечно, ценили коллеги, и «доктор наук» звучало прекрасно рядом с моей фамилией, но никто из коллег не восторгался мной, не кричал, что я переплюнула Эйнштейна, что я оставлю след в науке... Авогадро и Гельмгольц были по-прежнему недоступно далеки от меня, и все так же надменно смотрел Герц с черно-белого фото в учебнике. Исследования выдавали никчемные результаты, публикации статей разбивались о происки и интриги конкурентов из других университетов... И чем сильнее я разочаровывалась в науке, тем сильнее меня тянуло в простую жизнь, полную простого человеческого счастья, где никого не интересовало, являются ли электроны возбужденным состоянием вакуума, а расположение атомного реактора в ядерно-электрической станции было совершенно не нужным знанием.

И оказалось, что в этом новом мире, двери в который распахнул для меня Ив, Эйнштейн вовсе не ницшеанский сверхчеловек на фоне страдающих от собственной никчемности унтерменшей — нет, Эйнштейн был для большинства просто именем в школьной программе. И размытое представление о достижениях Эйнштейна для большинства людей этого нового мира было куда менее важным, чем их собственные успехи в кулинарии или ремонте дома. Эти люди были, конечно же, готовы признать, что утренние блинчики и Общая Теория Относительности несколько отличались, но блинчики были для них куда реальнее. А Теория Относительности относилась к категории странной зауми, которую зачем-то придумывают и изучают странные люди (к которым совсем недавно принадлежала и я). «Что бы сделал ваш Эйнштейн, если бы его не кормили?» — весело спрашивала мадам Вотур, преисполненная гордостью за вклад блинчиков в прогресс науки. А ведь находились и люди, которые знать не знали, кто такой Эйнштейн! «Этот что ли, который композитор?»... Не говоря уже об Эдисоне, Белле или Вильсоне.

Мне повезло очутиться в этом новом, прекрасном мире. Мой проводник в него был человеком, знающий об Эйнштейне, но не считающий нужным болезненно завидовать ему до потери пульса, до ненависти к себе и собственному бессильному мозгу. Ив представлял собой мой мост между двумя Вселенными. Оказалось, что я вовсе не создана из антиматерии, аннигилирующейся при столкновении с людьми. Оказалось, что речь идёт не о плазме, не о законах ядра, не о полураспаде урана, а о социальных играх, и что я, как Итен Хоули, могу внезапно развернуться на сто восемьдесят градусов и стать обычной домохозяйкой, рисующей красивые картинки и вклеивающей в особую тетрадку кулинарные рецепты.

Это оказалось блаженством: знать, что я свободна, что ничто, rien, НИЧТО не мешает мне в любой момент переменить мои решения, сменить мой образ жизни: что все зависит только от моего желания!

Я всегда была и буду благодарна Иву за это знание, которое он мне дал.

Самое чудесное изобретение человечества — это няня. Аллилуйя! Иже еси на небеси...

На личном опыте я убедилась в необходимости няни, когда у нас с Ивом родился Кактус. Милейшая свекровь, мадам Вотур, научила меня, что няня должна быть проверенной и с рекомендациями. Так что просто взять первую попавшуюся в дом было решительно невозможно. Наш телефон трепетал от непрерывных звонков, сделанных в поисках няни: звонок некой Мари, чей малыш уже давно вырос, но его воспитывала потрясающая няня; звонок некой Анжелике, чья сестра была очень приличной няней; звонок некой Жюли, у которой было три милых девчушки и которая наверняка знала хорошую няню; звонок ещё одной Мари, матери двух детей-погодок... и так далее, и тому подобное. Я наивно спросила, почему бы нам не обратиться в агенство по найму, но мадам Вотур и Сезарин в два счёта доказали мне несостоятельность моего предложения. Ведь агенство, в свою очередь, должно быть сначала рекомендовано кем-то!

Но в итоге после долгих треволнений и множества звонков няня нашлась. Она оказалась крупной добродушной дамой с воркующим баском. Руки она обычно держала сложенными перед собой, особенно когда разговаривала с кем-то. Черты лица у неё были правильными, но крупными, под стать ее росту — сто восемьдесят сантиметров! Няню звали Беатрис-Дезире Нуар, и мне было искренне жаль оба чудесных имени, которые подошли бы скорее нежному, изящному созданию, а не великаноподобной мадам Нуар. Умом она не блистала, но обладала неплохой житейской смекалкой и навыками обращениями с детьми. Так что в итоге именно она освободила меня от забот о младенце-Кактусе.

Разумеется, даже моя эксцентричность не позволила бы назвать ребёнка именем Кактус. На самом деле его звали Эрик. Счастливый папаша, то есть Ив, порывался назвать сына в честь моего или своего отца, но я тут же отвергла эту «гениальную» идею. Ведь отца Ива звали Теофил, а моего — и того хуже.

И вообще-то он изначально почему-то хотел девочку, которой бы «заплетал косички», но получил лысого и сморщенного мальчишку. Волосы у Кактуса стали пробиваться лишь к концу первой недели его жизни и торчали в разные стороны, словно колючки, за что я и нарекла его Кактусом. Впрочем, остальные родственники меня в этом не поддержали и предпочитали звать его Эриком или каким-то дурацким сюсюкающим прозвищем.

Кактус был большеголовым и длинноногим, с большими, младенчески-голубыми и бессмысленными глазами. Все вокруг только и делали, что восхищались им, и почему-то считали, что мне очень приятно слышать их восторги. Я долго сдерживалась, а потом психанула и заявила, что этот орущий придурок мне ужасно надоел и я его совсем не люблю. «Он отравляет мне отдых и вообще всю жизнь», — сказала я им честно. Молоко у меня пропало ещё до того, и Кактус действительно действовал мне на нервы своими капризами.

Тут они все засуетились, решили, что у меня послеродовая депрессия, и нашли Кактусу няню. А меня отправили на побережье Средиземного моря успокаивать нервы.

«Море, солнце и вода... вот и вся моя еда!» — вполголоса распевала я, сидя целыми днями на берегу, завернутая в яркое полотенце и, противореча своим словам, поглощала яблоки, апельсины и персики. Проходящие мимо продавцы время от времени снабжали меня мороженым. Простор моря кружил мне голову, хотелось доплыть до горизонта, соединиться на его линии с небом и морем. Я ходила смотреть представления дельфинов, смотрела старые фильмы в кинотеатрах и даже однажды зашла в казино, но застеснялась и сразу же вышла. Я покупала поделки и безделушки из ракушек. Я ела соленую рыбу, вареную рыбу, жареную рыбу, под соусом и без. Кальмары, морские ежи, креветки... Клетки моего организма впитали морепродукты и рыбу и обновились ими, пересотворившись. Море сводило меня с ума и одновременно вправляло мозги на место. Я растекалась волнами и тонула в золотистом песке, прилипающем к моей сухой коже, скрипящем на зубах, блестящем в волосах... Соленый вкус моих губ возвращал меня к реальности, а вверху крики чаек звали меня в небо.

Уезжая, я обещала Иву часто звонить, но в итоге не сделала ни звонка. Для меня не существовало более ничего: ни семьи, ни работы, ни Университета, ни Столицы, ни Дома, ни урана... Была я и было море. Я отдалилась от всех, была потрясающе одинока и счастлива. Я ощущала себя выше них, важнее них, сверхчеловечнее. Куда там было до меня Эйнштейну! Мои «блинчики» затмили его Теорию Относительности. Я жила ради себя и собой. Морем. Солнцем. Я просолилась насквозь, мои мозги превратились в сыпучий песок, высушенный солнцем.

Я читала пустые книги, книги ни о чем, книги обо всем сразу. Я спала в иные дни долго, до полудня, а иногда просыпалась рано и шла к морю. Я не знала там никого, ни с кем не общалась, приходила в отель, запиралась в номере. Наверное, рецепционисты думали, что я сумасшедшая или просто невежливая. А может, вообще ничего не думали. Мне было все равно. Море подарило мне спокойствие удава и безразличие бесконечности.

Но внезапно мой отдых подошёл к логическому концу. Я заметалась. Мелькнула мысль остаться там навсегда, и будь что будет. Глупая мысль — и потому я, рациональный Homo sapiens sapiens, не приняла ее всерьёз, собрала чемоданы и вернулась обратно к Иву, Кактусу и прочим.

В глубине души я понимала, что покой, который мне предлагало море, мне не подходил. Я должна была выстрадать, вымучить кровью, потом и трудом свой собственный покой, иначе он мне не подходил. И это стало моим новым смыслом жизни — достижение состояния покоя, которое идентично Абсолютному Счастью.

По возвращению оказалось, что море пошло мне на пользу. Впрочем, иметь ребёнка, когда за ним присматривает кто-то другой, оказалось очень удобно, я появлялась на какое-то время, чтобы облобызать чадо и тут же отправиться по своим делам, оставив Кактуса няне. Зато Ив подолгу засиживался в детской — так что я даже заподозрила его в нежных чувствах к няне Беатрис-Дезире, но потом оказалось, что и няня пользовалась этим временем, чтобы сбегать по своим няньским делам.

Ив долго и занудно разговаривал с Кактусом и читал ему книги. Впрочем, это перекликалось с тем, что я почерпнула из журналов про воспитание детей, но меня лично хватало лишь на то, чтобы указывать няне на новомодные методы и тенденции. Зато Ив был твёрдо уверен, что агукающий младенец понимал сказки Шарля Перро и братьев Гримм, а уж Андерсен был зачитан им десятки раз! Кроме того, Ив время от времени обращался к бедному ребёнку по-английски, безбожно коверкая слова, и пытался обучить дитя математике. Впрочем, это полностью заслуга Ива, что к двум годам Кактус складывал из кубиков своё имя и знал наизусть весь алфавит, да ещё считал до семи (или даже до десяти, я толком не помню). Зато кошку он назвал kitty, а собаку doggy — и мы долго не могли отучить его от этих англицизмов, приобретённых стараниями папочки.

Честно говоря, я толком не занималась Кактусом, пока он не достиг более осмысленного возраста, когда с ним стало интересно. Мне было приятно, что он оказался довольно хорошеньким, со своими светло-каштановыми кудрями и серыми, как у Ива, глазами. Мне льстила его осмысленность, его болтливость, его неповторимые гримаски, его ум. Меня забавляли его детские словечки, его вначале беззубая улыбка, но страстной материнской любви во мне не было. Ив обожал его, а я скорее позволяла ему быть рядом со мной, принимала его, как неизбежность.

Первым словом Кактуса было «мама», и тогда мне впервые стало стыдно за отсутствие нужных чувств к нему. Я начала задаривать его игрушками, заставляла себя проводить с ним больше времени, но всепоглощающей любви так и не возникло.

Кактус был очень подвижным, живым, разговорчивым. Он был пластичным и гибким, любил танцевать под любую услышанную музыку, как маленький туземец, что забавляло меня. Он был очень ласковым ребёнком, а так как с няней он всегда был чисто одет и умыт, то общаться с ним было приятно.

И странно было то, что я не могла полюбить его так, как должна была, и это тревожило меня и беспокоило.

В нашем университете случилось необычное событие: его посетили русские. Это звучало для меня так странно, словно бы к нам заявились с визитом пришельцы с другой планеты. Или динозавры. То есть, конечно, русские не вымерли, как динозавры, но нас с ними разделяла невероятно глубокая пропасть, даже более глубокая, чем время — нас разделяли взгляды на жизнь и менталитет. Впрочем, я до этого никогда толком не общалась с русскими и могла судить о них только по прочитанным книгам, статьях в газете и передачах в телевизоре. Время от времени я слышала на улице русскую, по моему мнению, речь, но лично не общалась ещё ни с одни живым русским. С мертвым, впрочем, тоже. Эти русские к тому же были коллегами-физиками.

Стать их гидом по нашему университету выпала честь моей бывшей преподавательнице математике профессору Лемуан, профессору Форю, Даниэлю и — к моему восторгу — мне. Честно говоря, я даже сначала немного испугалась. Экземпляр русского человека был мне интересен, но и их опасность нельзя было исключать: всем известна их суровость и обидчивость, к тому же на них наверняка плохо повлияли их вечные российские репрессии и ссылки. Разумеется, я ни на йоту не верила в глупые слухи о гуляющих на улицах медведях, за которыми следят люди с балалайками. Но знаменитая vodka неизменно делает Homo russicus невменяемым и непредсказуемым. Я полистала книгу по русской истории: сплошные рабы, деспоты-цари и бедность масс на контрасте с богатством меньшинства. Впрочем, у нас не лучше. Да и количеством революций мы их, конечно же, превзошли.

Как бы то ни было, мне очень хотелось увидеть лично живого, говорящего и двигающегося русского.

Не знаю, как готовились к этой встрече остальные, но я целых два вечера просидела над французско-русским разговорником и выучила наизусть zdravstvouiti, da svidania, rada poznakomitsa, davaiti pit’ vodku и zdes u nas sinchtofazotron... Этого, по моим размышлениям, должно было хватить для первичного знакомства.

Русских было мало, всего трое, и двое мужчин вовсе не были такими крупными, как я их себе представляла. Женщина была примерно моих лет, коротко стриженой, востроносой, с мяукающим голоском. Совершенно не интересная. Младший из мужчин, лет под сорок, был бородат, словно только что из Сибири. Старший был сухопар и с кустистыми бровями.

После долгой официальной речи ректора нас официально представили друг другу через переводчика.

— Anna Sidorova, — протянула мне руку женщина, поставив ударение на первое «а» в имени Анна и где-то в середине фамилии. Она оказалась преподавательницей и научным сотрудником.

— Victor Kolvatschique, — представился молодой русский, декан факультета математики и физики.

Второй мужчина назвался Ivan Petrovitch, причём я уже знала, что второе имя даётся русским обычно в честь отца. Фамилию его я не разобрала.

Разумеется, никто из нас не поверил, что эти их имена — настоящие. Мы все знали о строгих и коварных нравах КГБ.

— Men’a zavut Reine Lanceau, — представилась я фразой из самоучителя, и русские радостно заулыбались мне словно ребёнку, произнесшему первые слова.

Но Даниэль Сен-Дени изумил нас всех ещё больше, непринуждённо заговорив по-русски. На мой слух это звучало вполне свободно.

— Даниэль, вы не перестаёте удивлять нас скрывающимися в вас талантами! — даже воскликнула профессор Лемуан.

Мы водили их по аудиториям и лабораториям, и месье Ковальтшик несколько раз почему-то восторженно заявил, что мы «капиталисты». Причину его восторга я не очень поняла, но вроде бы им всем понравилось, как у нас все устроено. Женщина молчала и только что-то строчила в своём блокноте — наверняка отчёт для КГБ. Иван Петровитш был заинтересован нашими разработками по физике — что показалось мне странным, так как он вроде бы преподавал математику... Даниэль Сен-Дени пытался их разговорить, но они держались стойко и никаких секретных российских разработок нам не выдали.

Мне очень хотелось спросить их о Сталине и репрессиях, но это было бы совершенно не в тему. Мы сделали пару общих фотографий, они подарили нам по матрешке, а мы им — по маленькой Эйфелевой башне. Потом мы расстались и больше никогда в жизни не виделись.

У меня было такое чувство, будто бы у меня оказался ключ от волшебной двери, но я лишь потыкала его в скважину, так и не сумев повернуть. Русские олицетворяли собой другой мир, другую жизнь, и я лишь слегка соприкоснулась с ним, увидела его фрагмент, но не общую картину. Сначала из-за возбуждения этой встречей мне было почему-то смешно, я еле удерживалась от нервного смеха, но потом мне стало тоскливо. Я сидела в кабинете, односложно отвечая на вопросы любопытной Ферруци, и думала о совершенно отличной от нашей стране, отличающемся менталитете и социальном строе. Мне хотелось снова увидеться с русскими и подробно расспросить из об их жизни: «Что вы едите на завтрак?», «Как зовут вашу собаку?», «Почему вы не верите в бога?», «Нравится ли вам ваша профессия и ваша жизнь?»...

Мне хотелось узнать, чем они отличаются от нас и конкретно от меня. Разве они иначе дышат, иначе смеются, иначе плачут? Почему их интересует не то, что меня? Или то же самое?

Я злилась на себя, на них, на границы между нашими странами, на Ива, на коврики в нашей квартире, на статуэтки, цветочки, Кактуса, Семью, собственное бессилие и безрезультатно прожитые годы. Мне хотелось сделать Хоть Что-то Важное. И неспособность на это выводила меня из себя.

Я ворвалась в кабинет Даниэля и крикнула:

— У них — у них другие приоритеты, другая жизнь, наверное, и смерть даже другая!

Даниэль захлопал ресницами и снял очки:

— У кого?!

— Как «у кого»?! Bonjour, Даниэль, у кого, как не у этих русских! — засмеялась я, но не над ним, а над собой: думаю, размышляю, медитирую, тревожусь, а вот — Настоящий Учёный, уже и забыл про русских, помнит только о своей ядерной физике...

— Кстати, Даниэль, как там ваша Абсолютная Пустота?

Даниэль неуверенно улыбнулся:

— Что?

Кажется, он и об этом уже забыл. Кажется, я одна думаю о всякой ерунде годами. Кажется, я немного выпала из фазы.

— Ладно, неважно, — отмахнулась я. — Ну же, рассказывайте, чем вы сейчас занимаетесь? Что нового в мире альфа-бета-гамма частиц? Что вы изобретаете? Кварковую бомбу? Атомный вирус? Говорите, мне все интересно!

Даниэль рассмеялся:

— Бомба, вирус... Какая вы кровожадная, Рен. Но я рад, что у вас хорошее настроение и вы проявляете интерес к нашей работе. В последнее время вы заняты только вашей семьей, — с легкой обидой сказал он. — То есть, конечно, ваша семья...

— Не говорите мне о ней, — перебила вдруг я его неожиданно даже для самой себя. — Не хочу. Надоело, — и, произнеся это, я вдруг поняла, что мне и впрямь все надоело. Надоела Семья, надоели воскресные сборы у свекра и свекрови, надоела няня, надоела моя прелестная квартирка, надоел Ив и, пожалуй, даже Кактус...

Я ощутила себя рабом Микеланджело, сбрасывающим свои путы.

— Мой отдых кончился, Даниэль. Пора снова браться за работу. Отныне мои дни, вечера и ночи принадлежат вам!

Даниэль рассмеялся:

— Звучит соблазнительно...

— Вас соблазнишь! Это бесполезно, — отрезала я. — Разве что на ночь в лаборатории рядом с ускорителем частиц...

Тогда я ещё толком не понимала, правильным или не правильным было мое решение. Но я должна была что-то срочно изменить, чтобы жить дальше. Иначе я бы задохнулась.

Воскресное утро. Просторная комната, солнце светит в окна. На полу валяются детские игрушки, среди них — двухэтажная пожарная станция: ящички с песком, брандспойты, столб для срочного спуска, пластмассовые человечки в касках, пожарная машина с «взаправду» гудящей сиреной и мигающей лампочкой сверху. Рядом стоит «почти настоящая» больница: белые койки, кабинет врача, крохотные медсестры; а в углу — школа с крошечными партами и доской, на которой можно писать мелом...

Кактус, привычным движением головы отбросив с глаз длинную прядь волос, увлечённо озвучивал свой город: «У-у-у, вж-ж-ж, гав-гав, месье доктор, сделайте мне укол... помогите, у нас пожар! Мы должны эво... эва... эваикироваться! Биба-баба! Быстрее!». Я с не меньшим увлечением достраивала из конструктора те строения, которые не входили в магазинный комплект городка: банк, атомная электростанция... А из листа бумаги вышло отличное голубое озеро. Кактус расставил деревья, лодки и спасателей, пляжные зонтики и «место, чтобы переодеться». Я распаковала железную дорогу и собрала светофор: le feu tricolore, трехцветный огонь. Кактус немедленно переключился на новую игрушку: «Стоять, красный! Куда вы спешите? Вам надо срочно охладить атомный реактор?»... По части атомных реакторов Кактус у нас был весьма подкован.

В августе ему исполнилось четыре года. Он уже довольно хорошо читал и коряво писал, путаясь, считал до двадцати и только недавно стал выговаривать букву «ш», которую долго до того заменял на «с», да и до сих пор иногда путался. Няня доживала у нас последний год: с пяти лет мы с Ивом решили переложить обязанности по воспитанию Кактуса на подготовительный класс школы. А пока что бедная Беатрис покорно водила Кактуса на футбол (понедельник и среда, с двух до четырёх), баскетбол (вторник и пятница, с трёх до пяти), в кружок рисования (вторник и четверг, с часу до трёх) и на танцы (четверг и суббота, с четырёх до семи). Ив к тому же занимался с ним математикой. Я отвечала на бесконечные «почему», развивая общее мышление. Беатрис не раз пыталась отговорить нас хотя бы от танцев, считая, что «ребёнок слишком устает», но мы считали, что Кактусу было необходимо всестороннее развитие.

Нельзя сказать, что Кактус был очень послушным. Но он не был и капризным, а скорее упёртым. Решив что-то для себя, он отстаивал это решение всеми своими силами. А ещё он был ужасным подлизой: особенно натворив что-то, он тут же принимался просить прощения, обниматься, лез на руки... но это не мешало ему тут же повторять свой проступок.

Возможно, все вышеописанное выставляет меня эдакой любящей матерью-гусыней, но на самом деле Ив любил Кактуса куда сильнее меня. Нет, разумеется, МОЙ Кактус вызывал у меня чувства привязанности и нежности, и я к нему очень привыкла и даже скучала, когда его не было рядом. К тому же он был очень хорошеньким. Его общество было для меня куда более предпочтительным, чем трех сопливых ребятишек в четвёртый раз беременной Сезарин. Но иногда мне казалось, что я привязана не меньше к нашему золотистому ретриверу Принцу, которого Ив подарил мне взамен пропавшего кота Поля: однажды он сбежал из квартиры и не вернулся, несмотря на долгие поиски. Я очень переживала и расстраивалась, и Ив решил меня утешить, подарив мне другое животное. Принц был чудесен, с мягкой шерсткой и умными, добрыми, печальными карими глазами. Если бы он ещё не линял так сильно!..

Отсутствие сильных чувств к Кактусу иногда тревожило меня, но чаще я испытывала облегчение, что не вхожу в группу безумных мамаш, носящихся со своим чадом, как с хрупким яйцом. Долгое общение с Кактусом начинало меня раздражать («Почему он не может просто свернуться в клубочек, как Принц, и уснуть себе на коврике в детской?! Или хотя бы просто помолчать с полчасика?!»).

К тому же я была очень занята: меня пригласили в Германию на «обмен опытом», и покупка билетов, сборы, бронирование подходящего отеля и подготовка лекций занимали кучу времени. А над ухом нудел Кактус с глупыми вопросами о немцах («А кто они такие? А почему они не говорят по-французски?! Ну ма-ам...»).

Я пыталась сообразить, хватит ли моего немецкого языка на общение с местными жителями, пока Кактус упрашивал меня привезти ему немецких мальчиков, с которыми он будет играть, так как с соседом Тома он поссорился. Разумеется, я разнервничалась и повысила голос, высказав Кактусу все, что думаю о противных мальчишках, которые думают только о себе и постоянно болтают. Кактус начал реветь, няня стала его утешать, с укоризной глядя на меня, и я сбежала от этого светопреставления в парк по соседству, где недолгой прогулкой привела свои расшатанные нервы в более-менее стабильное состояние. Дома меня уже ждал Кактус с этими серыми большущими глазами, лучившимися из-под челки, который уверил меня, что он будет хорошим, только пусть я его больше не бросаю...

Два месяца я провела в Германии, недалеко от Гамбурга. Все это время я только и делала, что работала. Это был наш совместный франко-немецкий проект по ядерной физике, а именно — по обнаружению элементарных частиц. Мы проводили изматывающе монотонные эксперименты, вычисляли, рассчитывали и подсчитывали, выводили формулы и испытывали прочность и рентабельность оборудования. Ню, альфы, омеги преследовали меня и во сне. Мы не успели толком посмотреть Германию, даже соседние города. Честно говоря, я и своих коллег-то толком не знала — мы общались только на рабочие темы. Так что, хотя Ив и обижался, что я почти не звонила, но мне и впрямь было не до семьи. Монотонность и напряженность работы вызывали желание расслабиться, а расслабляться было никак нельзя, чтобы не допустить ошибки. К концу рабочего дня — а мы часто перерабатывали — я готова была уснуть на месте. А Даниэль Сен-Дени умудрялся по вечерам ещё что-то читать, иногда пересказывая мне содержимое. Но мой мозг уже успел приобрести маленькую коркообразную форму с единственной исследовательской функцией, нацеленной на ядерную физику. Я уже и не представляла иной жизни — Ив, Кактус, все остальные казались мне далекими и ненастоящими.

Когда же я наконец вернулась домой, отстранённость и опустошенность не покидали меня. Ив показался мне совершенно чужим: чужое лицо, чужой голос, чужие руки, чужие слова... Кактус успел измениться за месяц, повзрослел. Он даже уже чего-то хотел от жизни — правда, пока что это было «стать преподавателем в университете, как папа»: он устроил в своей комнате «школу» для своих игрушек, задавал им домашние задания и строго спрашивал у доски.

Ив предлагал постричь Кактуса, но мне так нравились его волосы до плеч, чуть заворачивающиеся к низу — намного лучше, чем короткие стрижки у его друзей!

Я и раньше мало общалась с соседями, но и они изменились за время моего отсутствия: в прошлом милая и скромная молодая вдова начала принимать по ночам подозрительных типов, так что не менее милые старички из квартиры напротив постоянно вызывали полицию и время от времени громко переговаривались перед ее дверью о падении нравов и распутстве. Дети вдовы смолили сигареты и бросали окурки на детской площадке. Семья из пяти человек, что жила под нами, начала непрерывно скандалить, и, кажется, глава семейства страдал алкоголизмом.

Но самое странное, что мне мешали не эти окурки, не хлопание дверей вдовы по ночам, не скандалы соседей — мне почему-то стало неудобно в нашем уютном гнездышке, раздражала наша ладная жизнь, наши уверения взаимной привязанности. Мне куда спокойнее и интереснее было проводить время в университетской лаборатории, где мы с Даниэлем и двумя студентами подтверждали и опровергали различные теории, создавали новые, и при этом дискутировали до хрипоты. Ив никак не мог понять, зачем я трачу столько свободного времени на работу. Но я молчала, потому что не могла ему объяснить. Мне просто нравилась эта моя жизнь, мои исследования, публикации, конференции и открытия, точно так же, как несколько лет назад мне нравилась моя игра в семью и Дом. Теперь же этот НАШ дом меня не удовлетворял, мне нужен был МОЙ дом, мое личное пространство, где будут лишь полураспад урана и я. А Ив этого совершенно не понимал.

Бедный Ив. Бедный Кактус. Бедная его няня.

Бедная я.

Лето выдалось жаркое. Жара наступила на меня, на городские улицы, на редких людей, осмеливающихся покинуть помещения. Если о холоде можно сказать по-разному: «все замерзло, дыхание и жизнь остановились», «трещал мороз и сухой снег укрыл землю; озноб пробирал до костей», то жара в городе почти у всех ассоциируется с плавящимся асфальтом и духотой: on étoffe. Душно. Асфальт и впрямь растекался чёрными пятнами. Спирало дыхание. Яркий свет резал глаза. Руки, спина, одежда вмиг пропитывались потом.

А наше «святое семейство» — я, Ив и Кактус — бодро катило в автомобиле с не совсем исправным кондиционером на обед к Вотурам-старшим. Кактус взмок и попытался открыть окно, но Ив строго потребовал этого не делать, чтобы не выпустить остатки прохлады и не впустить ее величество жару. Кактус, разумеется, тут же заныл:

— Почему нельзя? Почему-почему-почему?!

Жара, духота, сломанный кондиционер и нытьё Кактуса — этого было слишком много для моих измученных нервов. Я сжала зубы, чтобы не закричать. Я ощущала себя зверем, запертым в клетку из жары и духоты.

— Кактус, замолчи, — с трудом произнесла я.

— А мне жа-а-арко! — ныл Кактус. — А сто, нельзя даже приоткрыть?!

— Не «сто», а «что», — строго поправил его Ив. Кактус обиженно отвернулся, но его молчание продлилось недолго и он снова заныл, в этот раз избегая слов со звуками, напоминающими ненавистную ему «ш»:

— Ну мне плохо-о-о, ну ма-а-ма! Ну скажи-и-и папе!

Меня передернуло. «Мама» — это я. А я не способна была в тот момент никому ничего говорить. Оставьте меня все в покое!

Кактус продолжал ныть. Жара добралась до последней клеточки моего тела, раскалила его. Духота сжимала грудную клетку. Голова начала болеть. Солнце било в стекло, рассыпаясь на множество лучей, от которых было не скрыться...

— Ну ма-ам! Ну ска-а-жи!

Я готова была выскочить на ходу.

— Ну мама!

Я не выдержала.

— Кактус, закрой свой рот! — совершенно непедагогично заорала я.

Кактус заткнулся на секунду. Ив от неожиданности дернул руль, и машина вильнула. Кактус начал реветь. Я дернула ручку, опуская стекло, пытаясь вдохнуть свежий воздух... в лёгкие попали пыль, жар, духота, горячий, обжигающий ветер.

— Кактус, замолчи немедленно или я тебя убью! — заорала я так, что Ив только рот открыл, но не проронил ни звука.

К счастью, через пару секунд мы были на месте, иначе и впрямь не обошлось без чьего-либо трупа. Я вытащила себя из машины. Ив тоже выбрался, взял ревущего Кактуса за руку, начал его успокаивать. Я молча стояла рядом. Я не испытывала никакого раскаяния, никаких чувств к Иву и Кактусу, ничего. Меня трясло от бешенства.

— Рен? — Ив подошёл ко мне, положил горячую руку на плечо. — Рен, успокойся.

Я скинула его руку, пошла к дверям дома Вотуров-старших. Втащила свое тяжелое тело на ступеньки, преодолевая густой воздух. Ив с Кактусом подошли тоже, Ив позвонил в дверь. Нам открыла его мать, мадам Вотур-старшая (а младшая мадам Вотур, как ни странно, — я).

— Ой, кто у нас тут?! — счастливо воскликнула она. — А мы вас заждались уже. Ну-ка, Эрик, поцелуй бабулю.

Затем она целует Ива и тянется ко мне, но я отшатываюсь:

— Жарко...

Однако мадам Вотур так просто не проймёшь, она хватает меня за плечи и смачно чмокает в щеки и зачем-то лоб:

— Милая, что-то вы бледненькая...

Меня снова передергивает. В такую жару... да нет, даже если был бы холод минус триста пятьдесят градусов Кельвина, но что за привычка лобызать всех и вся? Целоваться с мадам Вотур — удовольствие сомнительное. Что со старшей, что с младшей.

Перецелованные, мы наконец были допущены внутрь дома. Там царила приятная прохлада, и я слегка пришла в себя. Вся семья была в сборе: оба старших Вотура, глубоко беременная Сезарин, ее хмурый итальянский муж, их трое отпрысков: длинный и рыжий, короткий и рыжий и маленькая и темноволосая. Со всеми нужно было перецеловаться. Во мне снова начала нарастать злость.

Во время обеда они глупо рассуждали о какой-то ерунде. Внезапно мадам Вотур хитро подмигнула мне:

— Что-то у тебя, милочка, нет аппетита... Или ты собираешься снова нас осчастливить?!

Я сначала не поняла и тупо переспросила:

— Осчастливить? Чем?

— Ах, ну чем же может осчастливить свою семью женщина! — радостно ляпнул месье Вотур.

Я уставилась на него. Затем отчеканила:

— Ну уж нет. Кактус был и будет единственным ребёнком.

— Ах, не зарекайся, дорогая! — влезла эта беременная Сезарин.

— Что значит «не зарекайся»?! Уж о средствах контрацепции я в курсе! — отрезала я.

Над столом повисло неловкое молчание. Мадам Вотур сделала большие глаза и взглядом указала мне на детей.

— Ну, год-другой можно и подождать ещё, — подал голос муж Сезарин.

Я не выдержала:

— Какой год-другой?! Что непонятного в том, что я только что сказала?! Я больше не хочу никаких других детей! Я не собираюсь плодиться как крольчиха, превращаясь в бесформенную бочку!

— Рен! — воскликнул ошеломлённый Ив. Сезарин побледнела. Месье Вотур подавился куском рагу.

Мадам Вотур попыталась разрядить ситуацию и обратить все в шутку:

— Ах, милочка, вы ещё так молоды! Ещё передумаете десять раз, быть крольчихой — не так уж и плохо, как может показаться...

— Современные методики, — влезла Сезарин, но я прервала ее:

— Плевать мне на современные методики! И кому тут говорить о современности — вам, вечно обслюнявливающим меня вашими поцелуями, от которых меня тошнит, с этими вонючими детками, вечно беременными, вечно...

— Рен?! — в ужасе вскрикнул Ив, но меня понесло:

— Вы мне надоели! До сумасшествия! Надоели все! — заорала я и зачем-то прибавила: — Пошли, Кактус, мы уходим, — схватила бедного ребёнка за руку и потащила к двери.

Ив бросился за нами:

— Рен, Рен, подожди! — Он догнал меня в прихожей. — Рен, я не понимаю, что на тебя сегодня нашло?! В чем дело?!

— Оставь меня в покое! — я дернула дверь, она не поддалась, я дернула ещё раз и только тогда сообразила повернуть ключ.

— Рен, я не понимаю, — Ив так и выглядел, словно ничего не понимал.

— Идите вы все к черту! — огрызнулась я и дернула Кактуса к двери, а он послушно затопал за мной на лестницу.

Наверное, если бы Кактус и сейчас заревел, я бы остановилась, осталась, может быть, даже успокоилась... Но Кактус абсолютно доверчиво и уверенно семенил за мной, что я ощущала себя правой и с гордым видом вывалилась вместе с ним на улицу, в жару, оставив растерянного и недоумевающего Ива позади.

Он за нами не пошёл.

После того, как мы с Кактусом покинули дом родителей Ива, я какое-то время решительно шла «вперёд и только вперёд» — правда, пару раз все же свернув на незнакомые мне улицы. Кактус некоторое время молчал шёл рядом, а потом не выдержал:

— Мам, мне жа-а-арко, — заныл он.

Его нытьё вывело меня из странного состояния бездумной злости на всех и вся, в котором я находилась. Я поняла, что мне тоже жарко, а одежда вся промокла от пота. К счастью, неподалёку оказалось кафе. В помещении работал кондиционер и было прохладно. А ещё там продавали мороженое и лимонад. У меня с собой было немного денег. После двух порций мороженого мне стало совсем хорошо. Кактус тоже повеселел.

— Знаешь, — облизывая ложку, заявил внезапно он, — а я тоже не люблю, когда бабуля меня целует! — и чуть испуганно смелостью такого заявления покосился на меня.

Я рассмеялась. Кактус воодушевился:

— Правда-правда! Пусть она целует Анник, Сезара и Жоржи! — перечислил он своих кузенов.

— Ладно, разошёлся, — добродушно одернула я его. Прохлада кафе и прохлада мороженого в моем желудке охладили мой воинствующий пыл. Теперь моя выходка у старших Вотуров из разряда Великой Революции перешла в Глупые Капризы Нервной Особы. «Вонючие детишки», «тошнит»... Фу, это же вопли базарной торговки! Мне теперь очень хотелось, чтобы произошедшее никогда не случалось. И Кактус... Какого черта я потащила за собой ребёнка?! Почему не оставила с Ивом? Материнский инстинкт в действии? Тоже мне, нашла сокровище... Но было поздно сожалеть, сделанного не вернёшь. Можно было, конечно, вернуться и попросить прощения, но даже думать об этом было противно.

Кактус болтал ногами и пил лимонад. Я неумело закурила сигарету.

— Мам? Ты куришь?! — удивился Кактус.

Я неопределённо хмыкнула.

— Я не зна-ал, — по своей нервирующей меня привычке растянул гласную Кактус.

Я пожала плечами. Кактус насупился:

— Ма-ам?

— Что?

— Ма-ам... — задумчиво протянул Кактус.

Это начинало выводить меня снова из себя.

— Говори, чего тебе! — резко потребовала я.

Кактус ещё немного помялся.

— Мам... — «мамкнул» он в третий раз и решился: — Ты теперь разведешься с папой?

Я растерялась. Об этом я не думала.

— Что ты такое говоришь... — пробормотала я неуверенно.

— У Лулу мама с папой разошлись, потому что его папа алкоголик и дурак! — выдал Кактус. — А наш папа умный и почти не пьёт алкоголь, — испытующе уставился он на меня серыми глазами из-под длинной челки. — Он хороший у нас, да?

— Хороший, — кивнула я и улыбнулась. Поразительно, что в данной ситуации мне ещё хотелось улыбаться.

— Ладно, Кактус, допивай лимонад, — скомандовала я. — Мы идём в кино.

Кактус обрадовался и, кажется, забыл о нашем с Ивом потенциальном разводе:

— На мультфильм, да?

Я кивнула:

— На мультфильм, — сейчас я готова была пойти с ним на что угодно.

По дороге, правда, мы слегка с ним поругались: Кактус снова болтал без передышки, при этом избегая использовать слова со звуком «ш», а на мои требования все же не избегать этот звук он обиделся. Но сам мультфильм Кактусу очень понравился, да и мне было смешно.

Затем мы пошли в парк развлечений и катались до вечера на каруселях. Мне не хотелось возвращаться домой и видеть Ива, слушать его укоры. Но Кактус устал, да и не могла же я заночевать на улице! А на номер отеля у меня бы не хватило имевшихся при себе денег... Идти к знакомым было стыдно: что бы я им сказала?! Так что в конце концов мы направились к дому.

Ив встретил нас так, словно бы ничего не было. Ожидаемого мной страшного скандала не случилось. В принципе, Ив и ретривер Принц встретили нас одинаково приветливо — правда, Ив не махал хвостом.

— Наконец-то! Мы уже вас заждались, — сказал нам Ив, и радостный и усталый Кактус тут же вывалил на него все свои впечатления.

Ив уже накрыл на стол. После моих неумелых блюд из полуфабрикатов то, что приготовил он, выглядело и пахло потрясающе, но мы с Кактусом были сыты мороженым и пирожными и только слегка поковыряли вкуснейшие блюда.

Затем замученный Кактус отправился спать. А Ив убрал посуду в посудомойку и сказал, не глядя на меня:

— Рен, нам надо поговорить.

Это прозвучало одновременно ужасно и облегчающе. «Он наверняка предложит развестись, ну так тому и быть», — подумалось мне.

Но Ив предпочёл более сложный путь.

— Рен, — сказал он, — выслушай меня, пожалуйста, не перебивая!

Я кивнула. Он продолжил:

— Я думаю, ты и сама знаешь, что была сегодня не права и вела себя недостойно. Мои родители своеобразные люди, и ты не обязана их любить. Но почему тебе было просто не сказать мне, что ты не хочешь с ними общаться? Я никогда не принуждал тебя к этому... А так ты расстроила всех — мою мать, отца, сестру — а в ее положении нужно избегать негативных эмоций. Весь день они гадали, чем же обидели тебя, что сделали не так, чем расстроили... Рен, так же нельзя! Я понимаю, ты устаёшь на работе, нервы сдают... Но ты можешь больше времени проводить дома: денег нам хватит. И что это было: ты схватила Эрика и сбежала от меня, словно я — твой враг?! Мне было очень обидно и больно. И стыдно перед всеми.

Он сделал короткую паузу.

— Рен, тогда, когда я впервые предложил тебе выйти за меня замуж, ты отказалась, потому что не хотела знакомиться с моими родителями. И долго не хотела представить меня своим. Может, у тебя какие-то проблемы в семье были? Да, я знаю, ты говоришь, что у тебя прекрасная семья, но... Но это все очень странно, Рен. Поверь, мои родители не хотели ничего плохого. Они привыкли к нежностям, и моей маме просто не приходило в голову, что тебе это может быть неприятно.

Честно говоря, мне очень хотелось прервать Ива. Во-первых, чем читать эту нудную лекцию, ему стоило бы просто наорать на меня: «Дура! Если у тебя нервы ни к черту — ложись в психушку, а не устраивай безобразные сцены!»... Было бы короче и эффективнее. Во-вторых, при чем тут моя работа?! Что он имеет в виду под «больше времени проводить дома»? Это что же, мне бросить все, а ему, значит, можно и дальше заниматься интересным делом?! Он что, считает, что я всю жизнь мечтала о карьере домохозяйки?! О достижениях на кухне? О Великой Теории Генеральной Уборки?! Да плевать мне на дом, на Ива, на них всех!..

В третьих: что за проблемы в семье он постоянно имеет в виду? Да, мои родители не верили в то, что мое призвание — ядерная физика, что я добьюсь в ней чего-то важного, и я никогда не прощу им, что они не поддержали меня толком, когда я собиралась уезжать в столицу и поступать в Университет. Они видели меня врачом, требовали, чтобы я поступила на медицинский. Мы поскандалили и я уехала. И не поступила никуда. И пусть они высказали мне тогда по телефону такое, за что я их никогда не прощу, но и тогда они высылали мне ежемесячно энную сумму, чтобы я не голодала. А теперь они даже гордятся мной. И то, что мне не хотелось представлять им Ива, не имеет никакого значения. Просто я не люблю дурацких шуточек моего отца — которых мне все же не удалось избежать...

Но ничего этого я не произнесла вслух. Я только сказала:

— Извини. Я была не права. Передай мои извинения своим родителям. Я думаю, нам с ними лучше какое-то время не общаться.

Ив растерянно смотрел на меня — точь-в-точь Кактус.

— Но... — попытался он что-то сказать, но я встала и вышла из комнаты на балкон.

Сквозь стекло двери было видно, что он так и остался сидеть на диване. Затем включил телевизор.

Я закурила. Было такое чувство, что что-то закончилось. А может, и началось.

Настал момент, когда Кактуса можно было наконец сплавить в школу. Последние полгода он остался без попечения заботливой няни, и мне иной раз приходилось ради него бросать занимавшие меня важные дела, чтобы не пропустить очередные занятия танцами или спортом. Конечно, было приятно видеть, что мой Кактус более ловок или быстр, чем его сверстники, способен без проблем забросить мяч в корзину с разных углов или забить гол, обойдя своих маленьких противников. Да и рисунки его были неплохи. А когда он на танцах в паре с милой, хорошенькой светловолосой девочкой серьезно и сосредоточенно скользил по залу, я преисполнялась гордости за него. Но его занятия отрывали меня от дел куда более важных, а долгие разглагольствования Кактуса ни о чем действовали на нервы. «Знаешь, Жюльен ещё такой глупый, а думает, что он умный... Ты помнишь Жюльена, мама? А Эфеми дерётся как мальчик! Не то что Жаннетт, Жаннетт классная, я ее люблю!» — без перерыва выдавал Кактус, и все эти Жюльены, Эфеми, Жаннетт, Пьерро, Нико, Лулу смешивались в моем мозгу в бесконечный белый шум, напрочь перебивавший умные мысли и вызывавшие мигрень. Кактус был способен болтать всю дорогу, быстро произнося слова и проглатывая звуки, громко, отчаянно жестикулируя и слегка задыхаясь от обуревавших его эмоций. К тому же, он все ещё иногда вместо звука «ш» произносил «с» и обижался, когда я его поправляла. К счастью, чаще обязанность присмотра за Кактусом брал на себя Ив, а я изображала из себя Очень Занятую Мадам, которую нельзя тревожить по пустякам.

И вот наконец-то Кактус должен был пойти в школу. До этого мы долго выбирали тетради («Ну ма-ам, я не хочу с таким рисунком!») и письменные принадлежности.

— Я не хочу желтую ручку, хочу красную и вон ту, зелёную в полоску. И этот ластик, он пахнет лимоном! — капризничал Кактус.

Особенно сложно было выбрать школьный рюкзак: на все мои предложения Кактус вопил, что не будет такое носить! В итоге Ив все же умудрился подобрать ему что-то более-менее вменяемое...

Кроме того, надо было выбирать школу, подавать документы, проходить собеседования, договариваться, ездить, подписывать... Я была рада, что у нас только один ребёнок и снова пройти через этот кошмар мне не грозит. Да и любящий папочка Ив был готов в большинстве случаев сам уладить все возникавшие проблемы.

И мы победили систему образования, бюрократию и капризы Кактуса. В милом светлом костюмчике, с прелестным рюкзачком за спиной, маленький и беспомощный, с расчесанной челкой и укороченными волосами, которые теперь не касались плеч, Кактус взволнованно и слегка испуганно шагал рядом с нами в новеньких кожаных туфельках. Он поминутно поворачивал голову то ко мне, то к Иву и спрашивал, напрочь забыв, что он уже умеет выговаривать «ш» и подобные этому звуки:

— А говорить в сколе мозно? А петь? А играть в игруски? А танцевать? А играть в футбол? А уцительница ругается, если балуесься? А мозно уйти домой, если не понравится? А поцему?

Мы с Ивом терпеливо отвечали ему и лишь устало переглядывались. К счастью, внезапно Кактус углядел своих товарищей из баскетбольной команды — Жюльена, Нико и Пьерро, столь же встревоженных и возбужденных. Кинувшись к ним, он тут же поведал, что за каждый неправильный ответ учительница будет бить их по голове железной палкой. Его приятели побледнели, а Нико начал заикаться.

— Я этого ему не говорила! Он сам это только что придумал! — возразила я на укоризненный взгляд Ива и родителей кактусовых приятелей. Кактусу пришлось признаться, что он «немнозко посутил», и извиниться, но вид у него был довольный.

В этот момент мы дошли до школы и учительница — молодая и по виду не очень опытная мадам — с веселыми шутками и улыбками умудрилась быстро завоевать их доверие и куда-то повела. Кактус помахал нам на прощание рукой и исчез за дверью, а мы с Ивом отправились на работу...

В школе Кактусу понравилось. Его жажда знаний сослужила ему хорошую службу, и он, неусидчивый по натуре, мог долго концентрироваться на интересном деле. У учительницы он ходил в любимчиках, да и среди детей был душой компании, несмотря на ужасную болтливость и стремление перебивать любого, кто хоть немного задерживался с ответом. В этом он напоминал мне меня в детстве...

Нельзя сказать, что школа освободила мне много свободного времени — Кактуса все равно нужно было отводить туда каждое утро, забирать, вести на внешкольные занятия, делать с ним домашние задания... Но в школе Кактус стал более организованным и приятным в общении.

Однажды мне приснилось, что я сижу в крошечной комнате и смотрю в высокое, узкое и распахнутое окно. Солнце светило прямо мне в глаза, и все вокруг было золотистым, раскалённым, неприятным... Ненавистным. Мне снилось, что я сидела в той же позе, на этом горячем стуле, уже тысячу лет, не в силах встать или даже пошевелиться. В какой-то момент мне стало это так невыносимо, что я проснулась, взмокшая от пота, полная необоснованной ненависти ко всему вокруг. И все ещё толком не проснувшись, я переориентировала эту ненависть на все вокруг: на наш дом, на Ива, на все!..

Ретривер Принц, увидев, что я открыла глаза, с радостным лаем бросился ко мне и заскочил на кровать, принявшись облизывать мои неприкрытые одеялом руки и лицо. Вместо того, чтобы возмутить меня, это поведение растопило мою ненависть, и я ощутила прилив нежности к собаке. Гладя его мягкую шерсть, я шептала ласковые глупости в большие уши. В это время у меня появилась мигренозная аура, а через четверть часа началась и сама мигрень. Сославшись на головную боль, я отправила Ива готовить завтрак, запоздало выпила ибупрофен и пролежала в кровати пару часов, радуясь, что это была суббота и на работу можно было не идти.

Ив сделал вкуснейшую яичницу с беконом и помидорами. Из кухни, правда, валили клубы дыма (Ив засмотрелся на передачу в телевизоре и первая попытка завтрака была неудачной) и тянуло прохладой из открытого окна. Я наконец встала и побрела к ванной, но тут зазвонил телефон.

— Мам, это тебя! — крикнул поднявший трубку Кактус, и мне пришлось изменить мой маршрут по квартире.

— Да? — недовольно буркнула я, но из трубки меня окатила звуковая волна восторженности:

— Рен, как прекрасно, что вы дома! Мне срочно нужны ваши ключи от лаборатории! — счастливо заявил голос Даниэля Сен-Дени.

Мои сонные и мигренозные мозги с трудом воспринимали информацию:

— Что? Какие ещё ключи?

— Ключи от нашей лаборатории! — терпеливо и все так же счастливо повторил Даниэль.

— Да, конечно... — я потёрла глаза кулаком и зевнула.

— Прекрасно, а то я свои потерял! Обе пары! — все счастливее сказал Даниэль.

— Безобразие, — без энтузиазма ответила я.

Даниэль никогда не отличался особой аккуратностью. В кабинете, дома и даже в нашей лаборатории всегда царил бардак, если только кто-то из студентов не вызывался навести порядок. Но и студенты не горели желанием убираться, к тому же их усилия Даниэль все равно почти сразу же сводил на нет, разбрасывая куда попало вещи и документы. Он был самым настоящим неряхой.

— Вы понимаете, Рен, я тут проснулся с одной интересной идеей... Но лучше приезжайте с ключами к лаборатории, и я вам все расскажу! — ничтоже сумняшеся в моем согласии предложил Даниэль.

— Сегодня суббота, — ответила я. — Почему бы вам самому не заехать ко мне за ключами, а о вашей новой гениальной идее вы расскажете мне уже в понедельник? К тому времени вы уже будете знать, подтвердилась она или нет.

— Мне заехать к вам? — искренне удивился Даниэль. — А я не помешаю?

Я мысленно дала ему подзатыльник.

— Ничуть, — заверила я его. — Приезжайте. Вам же нужны ключи?

— Нужны, — слегка растерянно ответил Даниэль.

— Вот и прекрасно. До скорого, — сказала я и повесила трубку.

Слегка раздражённая наглой уверенностью Даниэля, что все обязаны привозить ему ключи от лаборатории по первому требованию, я попыталась было разобраться в тетрадях Кактуса. Тот безуспешно пытался уверить меня, что кривые закорючки представляли собой палочки и кружочки. Я заставила его переписать, невзирая на отчаянные протесты, и как раз следила, чтобы каллиграфия не превратилась снова в абстракционизм, когда в дверь позвонили. Я ожидала увидеть Даниэля, но это оказался незнакомый молодой человек.

— Профессор Вотур, здравствуйте!

— Я — Рен Лансо, Вотур — это мой муж, — поправила я.

— О, — слегка смутился парень. — Извините... Я думал, вы теперь тоже Вотур. Профессор Сен-Дени дал мне ваш адрес и попросил забрать ключи от лаборатории...

— Вот бессовестный! — вознегодовала я. — Он вполне мог бы и сам потрудиться, а не эксплуатировать студентов!

— Я недалеко тут живу, мне не сложно, — встал на защиту Даниэля молодой человек. — А вы меня ней помните? Я к вам уже как-то заходил — кажется, журналы забрать. Я тогда ещё университет не закончил, а сейчас делаю мастерат...

И тут я его вспомнила:

— Вы ведь тоже Даниэль, так?

Кажется, я тогда даже в него почти влюбилась.

— Кто там? — вышел к нам из комнаты Ив и с недоумением оглядел Даниэля.

Я почувствовала себя застуканной с любовником.

— Это Даниэль, из нашего университета, он живет неподалеку. Даниэль пришёл за ключами от лаборатории: Сен-Дени, зараза такая, решил не утруждаться сам, — виноватым голосом объяснила я Иву.

Даниэль стушевался и, поблагодарив за ключи, поспешил удалиться. Мне было смешно: неужели у меня возникали какие-то чувства к этому долговязому и слегка неуклюжему парню? Как я могла в него влюбиться? А в Виржила?.. «А в Ива?» — предательская мысль проникла под шумок в мою голову, и я испуганно отшатнулась от неё...

Вскоре Ив отправился отводить Кактуса на кружок танцев. Я попыталась читать, но мысль о Даниэле Сен-Дени и его новой гениальной идее, которой он был там занят, не отпускала меня.

Наверное, Ив очень удивился, по возвращению домой обнаружив лишь записку о том, что я в лаборатории. Надеюсь, он не терзался ревнивыми подозрениями.

Бывают дни, когда небо падает на землю и все, что казалось таким устойчивым, оказывается хрупким и шатким. Спокойный, налаженный ход университетских будней время от времени разлаживался с приходом Сессиантуса Ужастикуса, и бедные студенты носились, как безголовые курицы, а мы, преподаватели, вынуждены были вникать в их проблемы и находить время для предэкзаменационных консультаций... Сумасшедший Даниэль Сен-Дени выбрал именно сессионное время для того, чтобы срочно свернуть все наши до сих пор проводимые работы и внезапно начать новые, на его взгляд — более многообещающие. На все мои протесты он только снисходительно улыбался. Студенты и мастеранты не осмеливались возражать Даниэлю, так что пришлось оставить мой votum separatum при себе.

Ив же умудрился подхватить грипп и страдал в постели, взвалив на меня все заботы о Кактусе. К тому же мадам Вотур-старшая, встревоженная состоянием здоровья своего сыночка, чуть ли не ежедневно появлялась на пороге нашего дома, чтобы присмотреть за ним. Какого черта неработающая мамаша Ива не могла навестить его в мое отсутствие в любое другое время дня?! Нет же, она была занята покупками, салонами красоты и выгуливанием собачки, так что на сына у неё оставалось время только к вечеру... «Да и Эрик ведь весь день то в школе, то ещё где, а мама хочет видеть внука», — объяснял мне Ив.

Конечно, я могла запереться в одной из комнат и не выходить на время ее присутствия в нашей квартире, но у мадам Вотур был на редкость громкий голос, и я слышала все ее разговоры с Ивом и Кактусом. К тому же совсем не общаться со свекровью было бы невежливо. Мою же «гневную выходку и несправедливые слова» тем жарким летним днём мадам Вотур давно великодушно простила.

Ко всему прочему наш противный Кактус внезапно решил, что игры и забавы куда интересней научного поприща, и заставить его делать домашние задания стоило мне неимоверного труда. Конечно, яркое сооружение из красно-бело-желто-сине-зелёной пластмассы со множеством игрушечных строительных инструментов и касок под гордым названием «Мастерская», которую купил ему Ив, или красная тележка с разными пожарными принадлежностями (включая почему-то и топор) — подарок дедушки и бабушки — были куда интересней математики, чистописания и природоведения. Да и журналы с футболистами, автомобилями запредельных цен и игрушками привлекали детское внимание куда сильнее, чем учебники. Нет, Кактус отлично разбирался в яблоках, отнятых кем-то у кого-то, поездах, ездящих один быстрее другого и количестве подаренных Жаном Жанне цветов. Но почерк у него был настолько ужасный, что половину его писанины я обычно была не в силах разобрать, даже если он очень старался. К тому же он путался в часовых стрелках и слишком долго высчитывал показываемое время. А тут ещё в школе у Кактуса обнаружили музыкальный слух и стали подталкивать нас в сторону музыкальных уроков! А ведь учебный график Кактуса был и без того заполнен под завязку, так что музыкалка должна была неминуемо вытеснить футбол, баскетбол, танцы или рисование. Сам Кактус склонялся к тому, чтобы отказаться от рисования, но его болезненный папочка хрипло заявил, что всю жизнь мечтал о сыне-художнике, чем привёл нас с Кактусом в полнейшую растерянность. В результате мы отказались от танцев и приобрели Кактусу скрипку, которая ему тут же надоела!

Я разрывалась между идеями Даниэля Сен-Дени, ленью Кактуса, болеющим Ивом. Желание отдохнуть от них всех крепло во мне.

И в это время пришло письмо от моей матери, которое я забыла на столике в прихожей. Оно было не распечатано, но адрес и имя отправителя случайно, конечно же, увидела мадам Вотур-старшая, и это вдохновило ее на долгие расспросы о здоровье и благополучии моей семьи.

— Они ведь довольно редко к вам приезжают, не так ли? Но, наверное, вы часто созваниваетесь?

Я, конечно же, подтвердила ее предположение. Но после ее ухода эту тему поднял и Ив:

— Ты солгала, Рен, — обвиняющее заявил он. — Ты редко звонишь и почти не пишешь своим родителям. И мы всего два раза навещали их, а они почти не бывали у нас.

Я разозлилась:

— Это мои родители! Я общаюсь с ними столько, сколько захочу! И оставьте меня все наконец в покое! — и я вышла, хлопнув дверью. Мне хотелось больше никогда его не видеть, не слышать, не знать. Он мне надоел. Я не понимала, что я в нем нашла. В нем не было нужной мне искры. Он был самым обыкновенным средним человеком, во всем — средним.

Но мне не хватало решительности пойти дальше этих мыслей, что-то поменять в моем привычном мирке с Ивом, Кактусом, ретривером Принцем и противными свекрами... Я продолжала жить по инерции.

Однажды Кактус влетел в квартиру маленьким ураганом:

— Мам, ты дома?

Я выглянула в коридор:

— Уже семь часов вечера, где же мне ещё быть?

Кактус пожал плечами:

— Ну, в лаборатории...

Он был прав. Для меня не было чем-то необычным задержаться в лаборатории до позднего вечера.

— Как твоя музыка сегодня? — спросила я.

— Ха! — емко ответил Кактус, скидывая кроссовки и отбрасывая их к стене. — А у нас в классе две новенькие! — радостно сообщил он. — Одну зовут Анна Буланже — представляешь, у нас теперь в классе две Анны Буланже! Новенькую мы будем звать Аннетт... Чтобы отличать их, понимаешь? А вторая Селин, но я не запомнил ее фамилии, — тараторил он. — А ещё...

— Иди мой руки и садись за стол, — перебила я его.

Кактус потопал в ванную комнату и начал там громко что-то распевать. Руки он мыл охотно, наперекор всему, что я до сих пор слышала о детях. Возможно, дело было в том, что я ему в красках описала ужасные бактерии и вирусы, которые заполоняют руки непослушных маленьких грязнуль. Наконец Кактус выбрался из ванной и набросился на жареную картошку с яйцом и помидорами — вершину моего кулинарного мастерства. Набив рот, он малопонятно прошамкал:

— Меня сегодня хвалили по математике! Я ещё им сказал, что видел твой син-хро-фазо-трон, и никто не знал, что это такое! А с Пьерро мы сегодня подрались, он сказал, что я дурак... хотя сначала это я сказал, что он дурак, — подумав, признался Кактус. — Но он меня ударил по голове — а бить по голове нельзя, будет сотрясение мозга и все! Но я ему дал в глаз и у него теперь фингал... Учительница очень ругалась...

— Я так понимаю, нас теперь вызовут в школу, — мрачно отозвалась я.

Кактус кивнул:

— Да, но, мам, что я мог сделать, раз он назвал меня дураком?!

— Драться нехорошо, — заученно сказала я.

Кактус не впечатлился. Он потянулся к чаю, погрузил в стакан мордочку и совершенно не в тему пробулькал:

— Когда я вырасту, я полечу за Галактику и даже за Вселенную и узнаю, что там!

— То есть ты станешь астронавтом? — уточнила я.

Кактус подавился чаем. Откашлявшись, он возмущённо воскликнул:

— Ну мама! Астронавты летают в космос, а я полечу за космос!

Мне пришлось вмешаться в его розовые мечты:

— К сожалению, такого транспортного средства, которое смогло бы тебя доставить за Галактику в течение твоей жизни, человечество еще не изобрело.

— Почему? — нахмурил бровки Кактус.

— Потому что оно должно было бы лететь с огромной скоростью, а, во-первых, мы ещё не знаем, как его до такой скорости разогнать, и во-вторых — человек такие скорости навряд ли переживет.

— Я сильный, — возразил Кактус. — Я буду тренироваться и все выдержу. И придумаю такую ракету, чтобы она летала быстро-быстро! Если вы с папой мне поможете...

Я улыбнулась.

— А ещё я стих написал, — застенчиво признался Кактус.

— О? — удивилась я. Стихов он до сих пор не сочинял.

— Хочешь, прочитаю? — спросил Кактус и, не успела я согласиться, залез зачем-то с ногами на стул и подбоченился:

— «Кактус»! — обьявил он и пояснил: — Это стих так называется. Как я, понимаешь?

Я кивнула, и Кактус торжественно продекламировал:

— Почему он колется? Может, он боится?

И ни с кем он даже не играет!

Может его обидели — очень, очень, очень?

Может, он подрался и его ударили?

Но у него длинные и злые колючки!

И колются они!

Все-все дни!

Но если его поливать и любить,

И на солнце греть,

И ждать, и сильно захотеть —

То он зацветёт большим, большим цветком!

Он зацветёт, вот увидишь!

Я тебе подарю

Его цветок!

Кактус победно оглядел меня и соскочил со стула:

— Тут, правда, рифмы нет, но учительница сказала, что можно без рифмы, понимаешь?

Я кивнула. В эту минуту я была близка к тому, чтобы понять всех любящих матерей на свете.

Даниэль Сен-Дени предложил мне увлекательную тему для диссертации, связанную с одной стороны с земными аппаратами, которые теоретически могли бы обеспечить людей новой формой энергии, а с другой стороны имеющую отношение к ядерным процессам, происходящим внутри звёзд и с звёздной плазмой, так что я начала слегка, в порядке бреда, задумываться о работе в Agence Spaciale Europeenne или в National Air-Space Agency, в миру более известных под аббревиатурами ASE и NASA... Но вместо мыса Канаверал в далеких США или даже парижского офиса ESA мне, конечно, пришлось довольствоваться университетской лабораторией. Я больше не преподавала на постоянной основе студентам — это отнимало слишком много драгоценного времени, — а посвятила себя полностью подброшенной Даниэлем идее. Это так типично для меня: я бесплодна на абсолютно новые, оригинальные мысли, но идею, почерпнутую у кого-то, я могу развить, повернуть, раскрутить и закрутить так, что она превращается в нечто невероятно интересное.

Даниэль честно помогал мне несколько месяцев, но однажды я нашла его за столом с листком бумаги. «Синтез NH3, чистые металлы, энергетика», — размашистым и неразборчивым почерком Даниэля значилось на листе.

— Это что? — с подозрением спросила я.

Даниэль обдал меня рассеянным светом своих голубых очей, снял очки, повертел их и посмотрел сквозь стекла на свет:

— Здравствуйте, Рен.

Я не была готова отступать:

— Что это, Даниэль?

— Что «это»? — он наивно попытался спрятать листок в стол, но я ладонью припечатала его к столешнице (в смысле, листок, а не Даниэля, хотя, признаюсь, последнее доставило бы мне больше удовольствия).

— Это! — я сделала глубокий вдох и продолжила, стараясь не повышать голос: — Насколько я вижу, дорогой Даниэль, это не совсем относится к тому, чем мы с вами и сейчас заняты? А точнее, это совсем не относится к тому, чему мы посвятили столько времени и сил.

Даниэль улыбнулся:

— Тут вы правы, Рен.

Я покачала головой:

— Не улыбайтесь так! Ничего веселого тут нет! Мы почти полгода... Почти полгода я мучаюсь неясно над чем, читаю тонну литературы, исписываю кипу бумаги, ищу, думаю, с ума схожу, забросила себя, семью, весь мир, света белого не вижу! И вот, когда я — мы! — почти уже нащупали верный путь, когда нам нужны все наши головы, мозги, руки, мысли — то вы — вы! — предательски... не улыбайтесь вы так, я не шучу, именно предательски! Вы предательски норовите улизнуть к вашей очередной новой гениальной идее?! Этот листок относится не к нашей работе, а к тому, о чем вы раздумываете этот последний месяц — к водороду! Даниэль, я же не слепая! Оставьте водород в покое! Оставьте его кому-то другому, это же не в вашей компетенции даже! Никому — ни мне, ни Форю, ни Лебо, ни даже моему Иву — никому не пришло бы в голову бросать столь многообещающее дело пусть в самом начале, но когда уже чётко видны линии дальнейших действий! Даниэль, это несерьёзно! Вы снова бежите за призрачной мечтой и снова не добьётесь ничего! Половина ваших неудач связана с тем, что вы бросаете неоконченное дело и начинаете новые проекты, которые-то и останутся неоконченными! Возможно, вам это доставляет даже определённое удовольствие, но подумайте же о нас... Обо мне!

— Ну-ну, Рен... — растерянно пробормотал Даниэль. — С чего вы взяли, что я собираюсь что-то бросать. Можно ведь заниматься несколькими проектами параллельно...

— Параллельно? — снова завелась я. — Нет!!! Нет, нет и нет! Я настаиваю — да перестаньте вы улыбаться! — я требую, чтобы вы оставили к черту свой водород кому-то другому на растерзание! Вы не потянете два таких крупных проекта одновременно!

— Ха! — возмущённо и снисходительно к моей глупости заявил Даниэль.

— Это же междометие использует мой сын, — раздраженно ответила ему я.

— Дети подчас обладают прекрасным словарным запасом, — отозвался Даниэль. — Неужели же, Рен, вы даже не хотите узнать, что меня сейчас волнует? Почему я так зациклен на этом водороде и его возможностях? Что за тайны вселенной скрываются за сухими формулами?

— Не хочу! — отрезала я. — Ваши странные желания меня не касаются.

Даниэль, не слушая меня, вытащил из ящика стола какие-то бумаги, исписанные схемами, формулами и расчетами.

Я разозлилась вконец:

— Вы спятили?! У меня своей работы по горло! Это будет моя диссертация! Мне нужна эта новая ученая степень! И я ответственно отношусь к своей работе! Так что уберите вашу макулатуру! — требовала я.

Даниэль подмигнул мне:

— Ну хоть одним-то глазком можно глянуть?

Я заколебалась. Мне было любопытно, что там такого, что отвлекло Даниэля от нашей мегаважной темы.

— Я могу очень коротко рассказать, в общих чертах, — продолжал этот хитрец.

— Иногда я вас ненавижу, — призналась я и кивнула: — Валяйте. Но быстро и коротко.

Разумеется, этот чертов Сен-Дени увлёк меня своим рассказом и своими размышлениями.

— Это погоня за двумя зайцами, Даниэль, — попыталась я все ещё отбиться.

— Зато какие перспективы открываются нам, если мы преуспеем! — окончательно соблазнил меня Даниэль...

Иногда я думала, что несправедлива к Иву. За двадцать семь лет мне толком не попалось ни одного жениха, а он, бедный, почти сразу же взвалил на себя тяжкое бремя жизни со мной. Даже будучи разведённым с первой женой и страдая (вероятно) от одиночества Ив не обязан был жениться на ученой дуре с непомерно высокими замашками. Я не фотомодель и не красавица, лицо мое в зеркале мне все время кажется чужим, не таким, каким я себе его представляю в мечтах и фантазиях, фигура моя — тихий ужас, и ничто, ни шейпинг, ни гимнастика, ни спорт не смогли внести в неё достаточные коррективы. А Ив — он же, того, смуглый мачо, красавчик, сероглазый, подтянутый, стройный, там одна улыбочка чего стоит, да мне на него молиться надо бы! Заботливый отец, любящий муж, завтрак-обед-ужин может приготовить без нареканий, по требованию и без, «дорогая ты устала? Давай я сам уберу в квартире», отводит Кактуса в школу и на многочисленные внешкольные занятия, чай-кофе в постель приготовит, цветы по праздникам, подарки, что мне ещё надо? Идеальный муж. Наверняка знакомые и соседи шепчутся между собой: «Вот повезло этой ученой крысе! Сама страшненькая, а такого умницу отхватила — не мужчина, а золото».

Нет, если и меня красиво одеть, причесать, нанести макияж — и я ещё на что-то сгожусь, но в том-то и дело, что сгожусь до поры до времени, пока рядом не промелькнёт метеором длинноногая красотка в туалете Версаче или Дольче и Габбана, обдавая всех облаком духов Сен-Лоран, размахивая сумочкой Живанши и притопывая туфельками Нины Риччи — ну кто-то вроде сестры Даниэля Сен-Дени. И дело даже не в длинноногости: не в духах, не в одежде, не в туфельках этих дурацких, а в гармоничном сочетании всего этого с прелестной мадам. Конечно, можно было бы утешать себя мыслью, что без этих аксессуаров эта красотка ни черта не стоит, но только ведь дело-то в том, что аксессуары, макияж, духи и прочее — это органическое целое с прекрасной мадам и представить ее без них — все равно что представить без руки, ноги или даже головы.

Мне иногда хотелось спросить у Ива: «Что ты вообще во мне нашёл? В истерической, с натяжкой хорошенькой, одержимой мымре, которая даже не в силах тебя достаточно оценить, которая безнадежно влюбляется в недостижимых киноактеров и персонажей фильма и тут же старается их забыть, ища удовлетворения в науке — и не находя его?!». Мне хотелось ткнуть Иву под нос дурацкие записи из моей дневниковой тетради: «Я снова устала, хочу уснуть и не проснуться, забыть все молитвы, загасить все свечи, утонуть в крике. Забери меня кто-нибудь, далеко-далеко, в глубь веков, в синий туман, к высоким холмам, вниз, вверх, в даль...».

«Я боюсь. Я ужасно боюсь. Беспричинный страх. Или все же причинный? Поселившийся во мне вместе с первым внезапным исчезновением — навсегда — близкого мне человека, когда я решила не допускать никого к своей душе. Это слишком страшно, когда один из слонов, держащих твой мир, вдруг шатается и падает, и мир кренится, и ты скользишь вниз, в пустоту, в ничто, и замираешь на краю, и карабкаешься в ужасе обратно, пытаясь удержать равновесие. Уж лучше я сама буду своими слонами, мне никто не нужен», — писала я. «Ничего мне не надо, никого мне не надо, я уйду отсюда, уйду», — истерила я письменно. Это были глупые, беспомощные слова, выражавшие бушующие во мне страсти. Меня никто не мучал, не пугал до полусмерти, не насмехался надо мной, все было прекрасно: семья, работа, коллеги, дом, моя личная машина, все ваши капризы, мадам... Что бы я ни ляпнула — Ив воспринимал это со всей серьезностью, обдумывал, исполнял... Кактус опять же — красивый, умный, любящий ребёнок, «мамочка, ты только не расстраивайся»...

На работе Даниэль так и сыпал интересными идеями, Форю глядела мне в рот: «Да, профессор Лансо, конечно!» — произносила она чуть ли не постоянно с величайшим уважением ко мне.

Чего мне было ещё надо? Мне повезло с Ивом. Его бы в угол повесить и поклоняться ему три раза в день. Пыль стирать с него бархатной тряпочкой. Господа и судьбу благодарить за дар неземной. А что я? Чего мне было надо?

Но ведь было же, было нужно мне чего-то от этой чертовски бессмысленной жизни, чего-то, сама не знала — чего, не могла назвать, нарисовать, не снилось мне даже это что-то. Мне хотелось странного.

И я искала его, это странное и неопределенное, и не находила, так как сама не знала, чего ищу — абсолютно ненаучный подход, профессор Лансо! Искала ли я покоя? Счастья? Возможно... Но где и в чем было искать? И вообще, что за дурацкие поиски это были, горячечный бред подростка, а не здравые мысли тетки за тридцать, матери восьмилетнего ребёнка...

Балда я была, конечно, да и есть. Ищу то, не знаю что. Как сказали бы Кактус и Даниэль Сен-Дени: «Ха!»...

Снова пришла весна и очнувшиеся деревья насытили воздух кислородом, H2O из снега перешло в жидкое состояние, а пронизывающие ледяные ветра сменились на тёплые ласковые поглаживания... Можно было надеть легкую куртку и бродить по улицам, недоверчиво поглядывая на хмурое небо и грозя ему зонтом. Можно было шлепать по лужам и дышать весной, и понимать, что очередная зима — позади...

Но меня свалил грипп. Я лежала в кровати беспомощная, с тяжёлой, словно залитой бетоном головой, гудящим телом, отказывающимся перекачивать воздух в легкие носом, саднящим горлом. Я пила литрами чай с малиновым вареньем, заботливо доставляемый в спальню мадам Вотур-старшей, слушала наставления Ива и внимала недовольному ворчанию собаки.

Очнулась я через неделю, разбитая и измученная, с кругами под глазами. Бродила по дому словно привидение, внушая себе, что должна ценить заботу Ива и испытывать к нему благодарность — но нежность поднималась во мне только при виде ретривера Принца, бродившего за мной по пятам.

А тут ещё Кактус решил именно в это время влюбиться в какую-то шмакодявку из своего класса, и приходилось целыми днями выслушивать его восторженные оды, посвящённые этой самой Селин. «Какая милая девочка, а ещё умная... Конечно, Кактус, она потрясающая», — рассеянно отзывалась я. Для Селин Кактус рисовал открытки и мастерил поделки. Он задаривал ее сладостями. И при этом продолжал болтать о ней не переставая — так, что у меня раскалывалась голова. К счастью, школа, спортивные занятия и уроки музыки хоть немного отвлекали его, иначе ему было бы несдобровать.

Я бродила по квартире, слушая болтовню Кактуса, и ловила себя на желании сесть на задние лапы наподобие Принца и завыть от безысходности. Мне хотелось, чтобы Ив и Кактус никогда не возвращались с работы и из школы. Мне было лучше одной, с Принцем. В голове же почему-то крутилась песня: «Падают звезды в темное небо, то ли был ты, то ли ты не был»...

Затем меня охватило желание творчества, я забрала у Кактуса акварель и стала рисовать девочку с золотистыми волосами и с котёнком медового цвета на руках: «Мадонна». И не дорисовала, бросила. Долго гладила Принца, плакала о несбывшихся мечтах.

Но потом взяла себя в руки, обозвала себя дурой с весенней хандрой и села читать новые журналы по физике...

Это было вовремя. На следующий день сестра Ива, Сезарин, тезка великого Гая Юлия Цезаря, приказным тоном потребовала от братца и его непутевой семьи присутствовать на ее сорокапятилетнем дне рождения. Кроме того, ее старшему сыну, Жоржи, исполнялось десять. Сорванец умудрился родиться почти день в день с мамочкой. Вот умница!..

Дорогая свекровь раз десять звонила нам, проверяя, готовы мы или нет к поездке. После энного: «Дорогая Рен, ну как вы там? Ещё не выехали? Копуши эдакие! Ваш малыш не заболел? А ты себя хорошо чувствуешь? Чемаю вас!» — недавно прочитанная мною «Супружеская жизнь» Эрве Бадена показалась мне просто райской. Между прочим, мадам Вотур искренне огорчалась, что я не звала ее «маменькой» или «мамулей», а только по имени.

Но наши сборы и впрямь затягивались. Кактус бесконечно искал свой серый свитер с двумя полосками — «мама, он тут лежал!», Ив пытался перед зеркалом привести себя в порядок перед празднеством. Я подпирала стенку в прихожей. Очередной звонок телефона привёл меня в панику — я решила, что это снова мадам Вотур-старшая, и заперлась в ванной, включив на полную мощность воду, так что Ив какое-то время тщетно кричал и стучался в дверь, пока до меня не дошло, что звонит Даниэль.

— Рен, Рен! — оглушил меня взволнованный голос Сен-Дени из телефонной трубки. — Я кое-что новое придумал! Мы были неправы с самого начала, там надо иначе! — и он продолжил формулами, которые я не разобрала.

— Постойте, Даниэль, повторите ещё раз, — попросила я.

— Ах, вы лучше приезжайте поскорее! — нервно возразил Даниэль и затараторил дальше: — Это гран-ди-оз-но! Рен, помните, когда вы говорили, что это не так, а я думал иначе?.. Ну, когда энергия, электроны рассеиваются, помните?! Рен, вы правы, это и вправду так! Рен, мы сделаем все иначе! Рен! Вы обязаны приехать немедленно!

Не менее взволнованная, чем он, я крикнула в ответ:

— Я еду, я сейчас же приеду! — бросила трубку, собираясь метнуться к двери, и наткнулась на растерянный взгляд Ива:

— Куда ты собралась ехать?!

Я сразу остыла и смутилась. Я совершенно забыла об Иве, о Кактусе, о дне рождения Сезарин и Жоржи...

— О... Понимаешь, — осторожно попыталась объяснить я, — Даниэль нашёл метод преодолеть одно ужасно мешавшее нам препятствие... И мы можем продолжить наше исследование. И, возможно, найти что-то новое... То есть, я сама ещё толком не поняла... Поэтому, — взмолилась я, — Ив, мне просто необходимо сейчас поехать в лабораторию и понять, что он имеет в виду! Ты ведь говорил, что к твоей сестре ездит автобус? Мы все равно хотели остаться у неё до завтра — вы поедете сейчас, а я на автобусе вечером... Ну не смотри ты так на меня, Даниэль... тьфу ты, Ив! Я же не могу иначе! У меня же работа и наше исследование!

— Да, — ответил Ив. — У тебя всегда работа и твоё исследование. Я заеду за тобой в шесть вечера, — он нагнулся и стал с помощью обувной лодки натягивать туфли.

Я виновато потрогала его за плечо:

— Ив... Ну... Не обижайся. Мне правда очень неудобно перед Сезариной, но...

— Не ври. Тебе совершенно все удобно, — отозвался Ив, разгибаясь, и позвал Кактуса: — Эрик, ты уже оделся? Давай быстрее!

Кактус, взъерошенный, на секунду выглянул из своей комнаты:

— Сейчас, папа!

Я решила не затягивать «прощальную сцену»:

— До вечера, — кивнула я Иву и выскочила на лестницу.

Какая жалость, что моя машина была в ремонте. Иначе бы я могла ездить куда и когда хотела, хотя водитель из меня был неважный.

Я посмотрела с улицы на окна нашей квартиры с ощущением, будто вырвалась из тюрьмы. Хорошо, что Даниэль позвонил.

Вечером я купила преогромнейший букет цветов и прелестный натюрморт в легких тонах с вазой, книгой и яблоком. Вначале, правда, у меня загорелись глаза на копию "Подсолнухов" Ван Гога, но она оказалась слишком дорогой. Да и ее было бы жалко дарить Сезарин. Для ее отпрыска я выбрала игрушечный автомат, издающий громкие звуки и переливающийся огнями. Кактусу такой нравился.

Вообще-то мне хотелось бы забыть об этом дне рождения и о ферме. Ив весь вечер дулся на меня, мадам Вотур доставала дурацкими восклицаниями ("Бедняжка! Столько работать! Даже побледнела, так и заболеть недолго!"), но в ее голосе нет-нет да и проскальзывал упрек. Сезарин мой подарок ни капли не впечатлил: натянуто улыбаясь, она пихнула бедные розы в одну вазу с гвоздиками, а картину запихнула куда-то между коробками конфет. Кактус, конечно же, полез посмотреть, что на ней нарисовано, уронил коробки, и Сезарин в сердцах обозвала его невоспитанным. Он, разумеется, жутко расстроился и чуть ли не разрыдался. Любящая бабуля кинулась его утешать. Месье Вотур в это время что-то мирно читал в углу, время от времени громко икая.

Меня угостили остатками торта, а затем угрюмый муж Сезарин повел меня на экскурсию по ферме, почему-то при этом словно бы полагая, что мне невероятно интересно посмотреть на коровники, поля и квохчущих кур. Он скупо описывал мне местные красоты и соблаговолил показать мне картофель и пшеницу, а когда я при этом не разразилась удивленными от впечатлений воплями, явно удивился.

Честно говоря, после преинтереснейших, но изматывающих споров с Сен-Дени и трех с половиной часов поездки к дражайшим родственничкам мне было не особо интересно следить за сидящими на насесте курами, и я откровенно зевала. К счастью, через какое-то время угрюмый муж Сезарин не менее угрюмо возвестил: "Ну вот и все, дальше уже земля моего брата. А дальше — земля моего второго брата, точнее, его жены, дочки старика Виньярда. И потом земля мужа моей сестры. Ну а дальше уже ферма Буке". Больше из вежливости, чем из интереса, я вяло отозвалась: "Это еще кто?". Муж Сезарин оживился: "Это наш сосед, — пояснил он для тупенькой меня. — У него три дочери, все не замужем". Я хмыкнула и зачем-то ляпнула: "Жаль, вы уже женаты, а то такая возможность получить еще землю во владение". Он посмотрел на меня недоуменно, и я уже собралась извиниться, как он захохотал — так громоподобно, что я даже отшатнулась.

— Ну вы даете! — отсмеявшись, воскликнул он. — Такая тихая и скромная, а как скажете что-то! Но нам пора домой, а то мошкара заест.

Его странное чувство юмора, откликнувшееся на мою совершенно неудачную шутку, удивило меня, но в то же время парадоксально установило между нами странную, хрупкую связь взаимопонимания. Пожалуй, из всего семейства в тот момент только он один и был мне симпатичен. Ни его недовольная моими подарками женушка, ни их нервные, громкие дети, ни мои свекры, ни даже Ив не были мне в тот момент так понятны и близки.

Кому понравилось на ферме — так это Кактусу. Городское дитя, он наслаждался, срывая черешню прямо с дерева и катаясь по траве, словно жеребенок. Впрочем, Ив погрузился в рыбную ловлю и тоже не жаловался на жизнь. Мне же было жаль рыбу, и рыбачить я отказалась.

Женщины попытались приспособить меня к помощи в готовке, но я случайно разбила пару тарелок и загубила какое-то варево, ненароком добавив в него слишком много соли, и меня оттуда выпроводили. Купаться и загорать мне вскоре надоело, и я запросилась обратно в Париж, куда меня и отвез Ив, ко всеобщему облегчению.

В какой-то книге я вычитала фразу, что "по сравнению со средним мужчиной, женщина неизлечимо и непростительно взрослый человек". Кроме того, уверял автор, ни одна девочка не мечтает стать пиратом, героиней, охотницей, ковбоем или, например, тайным агентом. По мнению автора, все девочки с детства охвачены материнским инстинктом и ни к чему так не стремятся, как выйти замуж за "бедняка, вдруг оказавшегося миллионером". Разумеется, бедный, глупый автор совершенно не разбирался в этом вопросе. Лично я в детстве была твердо намерена стать либо тайным агентом, либо героиней, ну и заодно всласть поохотиться в джунглях. А среди знакомых мне мальчишек попадались и меланхоличные увальни, предел мечтаний которых был ограничен вкусным обедом. Кроме того, хотя я ничего не имею против материнского инстинкта — это неплохая штука, но Ив куда больше меня обожал Кактуса и заботился о нем. В общем, как обычно: "все люди разные", и существуют как и неисправимо "взрослые" мужчины и женщины, так и те, кто никак не может выбраться из детства и поглощен своими фантазиями. И это даже порой помогает добиться им успеха в жизни, вот как в случае с Даниэлем Сен-Дени. Я же всегда старалась балансировать посередине.

Поэтому, когда вернувшийся из школы Кактус хнычуще возвестил, что он "совершенно случайно!" разбил стекло в классе, я живо припомнила, как мы с друзьями как-то попали мячом в окно соседа, и, чтобы успокоить явно страдающее дитя, медленно и членораздельно прочла ему стихотворение Спайка Миллигана про Мульмуля: "Сниддл-ти и сниддл-ту, ники-наки-э, тили-пули-уруру, дики-даки-де!".

Кактус, явно ожидавший несколько иной реакции с моей стороны, моментально прекратил ныть и воззрился на меня в немом изумлении.

Я перешла на человеческий язык:

— Предполагаю, мне теперь непременно нужно будет посетить твою школу для неприятного разговора с директором?

Кактус снова опечалился:

— Да-а-а... Сегодня к шести.

Я взглянула на часы и рассердилась:

— Что значит "сегодня к шести"?! Разве твои учителя не предполагают, что у родителей тоже есть своя жизнь и свои планы?! Я не для того отпросилась сегодня пораньше, чтобы тратить время на всякую ерунду!

Кактус понимающе кивнул, слегка оживившись.

— Ма-ам... — осторожно протянул он. — Там еще кое-что было...

— Ну? — требовательно буркнула я.

— Ты, главное, не волнуйся! Это не я, правда! — торопливо начал Кактус. — То есть, это не совсем я... Это Мишель Ревуар. Это он принес в школу лягушку, и это он предложил сунуть ее в портфель Селин Брокколиди... Просто ему было неудобно совать, и я помог... немножко... А она начала кричать — не лягушка, Селин... Почему девчонки не любят лягушек?! — любознательно закончил он свою тираду.

Я пожала плечами:

— Какие-то неправильные у вас девчонки.

В этот момент раздался телефонный звонок.

— Ой, это, наверное, наша учительница! — взвизгнул Кактус и уполз под стол к ретриверу Принцу.

Это и впрямь была учительница, между прочим — очень неприятная и недовольная всем и всеми особа. Наш разговор свелся к ее жалобам на Кактуса, на его безалаберность и непослушность, и требованию посетить школу к шести часам, которое мне уже озвучил Кактус. Причем учительница настаивала, чтобы мы явились всей семьей, вместе с мужем и сыном, так как случившееся "позорит их школьное заведение". Логику ее я не уловила, но (внутренне посмеиваясь) ответила вежливо, хотя и непреклонно, что воспитание Кактуса возлежит на моих плечах. Разумеется, это было далеко не так, но в тот момент я ощущала внутреннюю ответственность за сына и мне почему-то не хотелось перекладывать ее на Ива.

Готовясь погрузиться в трясину школьной жизни, я спровадила Кактуса на футбол и для начала заехала в лабораторию — быстро обсудить с Даниэлем какую-то мелочь. Но, разумеется, наш разговор так меня захватил, что я забыла и о школе, и о Кактусе, и даже о лягушке. Спохватилась я довольно поздно и опоздала на целых полчаса.

Кактус уже ждал меня во дворе, внезапно маленький и несчастный. Рядом с ним медведеподобный мужик что-то сурово выговаривал кактусовой учительнице, держа за руку скромного вида светловолосую девочку. Одноклассник Кактуса, Мишель Ревуар, изображал раскаяние, скромно стоя позади своей матери. Учительница безуспешно пыталась вставить реплику в монолог Медведя.

— Мам! — выдал мое присутствие Кактус, и все повернулись ко мне.

— А вот и вы! — недовольно ткнул в мою сторону пальцем мужчина. — Наконец-то вы соизволили явиться!

— Здравствуйте, — как можно вежливее ответила я, и тут же на меня вылился монолог о безалаберных родителях и их ужасных, невоспитанных сорванцах. Я никак не могла взять в толк, чем он так недоволен. Ну в самом же деле, несчастная лягушка в портфеле не заслуживала таких эмоций!

— Нечего на меня орать! — наконец завопила и я, устав слушать Медведя.

Он опешил:

— Так вы тоже орете...

— Я ору куда меньше времени, чем вы! — парировала я. — Было бы из-за чего так возмущаться! Вас же удар хватит, а я не очень-то умею оказывать первую помощь.

Медведь тупо уставился на меня. Учительница тоже. Я милостиво кивнула ей:

— Пришлите мне счет за разбитое стекло. И где, кстати, лягушка?

Они все впали в ступор, и мне пришлось повторить:

— С лягушкой все в порядке? — не то чтобы меня особо заботило это земноводное, но все же...

После некоторой задержки, ответила учительница — тихо и с опаской:

— Эм... Да... Она в кабинете биологии.

— Лягушка ее интересует! Вы лучше бы сыном интересовались! — нервно воскликнул Медведь.

Я проигнорировала его и потребовала у учительницы:

— Несите ее сюда.

Она впала в ступор, и пришлось объяснить:

— Я выпущу ее в пруд. Он как раз около нашего дома.

Учительница молча кивнула и, видимо, опасаясь со мной связываться, отступила назад. Медвежий папаша Селин что-то бурчал, но я пожала плечами:

— Ваша дочь цела и здорова, что вам еще надо?!

Он не успокаивался, и, устав от него, я обернулась к мамаше Мишеля Ревуар. И замерла.

Потому что это была никакая не мамаша, а самая настоящая фея, юная, стройная, изящная, очень, очень красивая.

Длинные, пепельные, прямые волосы и синие огромные глаза. Белоснежный свитер оттенял чуть смугловатую кожу. Ее маленькие серьги в виде кленовых листков и клетчатая юбка поразили меня в самое сердце. Ее туфли на тонкой шпильке — с которой я тут же бы упала, ее чудесная, недоступная мне прелесть, ее слегка испуганный взгляд вскружили мне голову, и я поняла, что снова влюбилась. Я не особо помнила уже, где я нахожусь и с кем.

Ее длинные ресницы дрогнули, а розовые губы изогнулись в улыбке.

— Здравстуйте, — глупо улыбнулась я в ответ.

Она кивнула мне и протянула узкую сухую руку с кольцами:

— Соня Ревуар.

Я осторожно пожала ее горячие пальцы:

— Рен Лансо.

Все вокруг стало неважным. Соня Ревуар захватила меня. Ее имя звучало как хрустальные колокольчики: "Со-ня Ре-ву-ар". Ее сын, видимо, пошел в отца — в его темных волосах и упрямом подбородке не было ничего от ее хрупкости и нежности.

Я очнулась оттого, что учительница осторожно протягивала мне банку с лягушкой. Я вежливо поблагодарила.

— ...это совершенно недопустимо, — доносились до меня слова вновь обретшей голос учительницы. Медведь что-то вторил ей. Я кивала, не своя глаз с Сони Ревуар. Она улыбалась мне в ответ уголками рта...

Я была влюблена и счастлива этим чувством.

В состоянии счастливой влюбленности я вышла из чопорного здания школы, сопровождаемая восхитительной Соней Ревуар, ее сыном и Кактусом.

Соня с очаровательной настороженностью покосилась на лягушку в банке, которую я крепко держала в руке, и спросила:

— Вы на машине?

— Нет, она постоянно ломается в последнее время, — призналась я, — так что мы сейчас поближе к народным массам, на автобусе. Но завтра великий день — в мастерской мне обещали починить машину полностью, и, стало быть, я смогу путешествовать с комфортом...

Я готова была болтать и дальше, говорить все, что угодно, лишь бы подольше не расставаться с Соней.

— Может, подвезти? — внезапно предложила она, и я чуть не задохнулась от счастья. Разумеется, это было предложено лишь из вежливости, и мне следовало бы не менее вежливо отказаться, но... Но ветер развевал пушистые волосы Сони, и я не могла перестать на них смотреть.

— С удовольствием!

Машина у Сони была, конечно, не чета моей: роскошный "Ягуар". Впрочем, она вообще производила впечатление очень обеспеченной женщины. Но во мне не было зависти, нет, одно лишь восхищение!

Мишель с Кактусом устроились на заднем сидении, а мы с лягушкой — на переднем пассажирском, рядом с Соней. И тут я спохватилась:

— А мы не можем заехать сначала к пруду, тут, неподалеку?

Соня с улыбкой посмотрела на меня:

— Разумеется. Надо же выпустить узницу на волю. Кстати, Мишель, откуда ты ее вообще взял?

В зеркале заднего вида отразился враз насупленный Мишель:

— Поймал в парке, мама.

До этих его слов я все еще сомневалась, что она его мать. Впрочем, столь молодо она выглядела, что могла быть и его мачехой.

Под болтовню детей мы слишком быстро доехали до парка, и я не успела в полной мере осознать близость Сони. Под восторженные крики Кактуса я выпустила лягушку в воду и, помахав ей рукой, обернулась к Соне и замерла, внезапно поняв, какое впечатление я на нее произвожу: эдакая странная тетка без пары винтиков в голове, беспардонная скандалистка, навязавшая ей свое общество в машине и теперь безумно орущая лягушке "До свидания!"... А ведь имя "Соня" означает "мудрость". Меня всегда тянуло к мудрости, но всегда — безрезультатно... К тому же от меня не веяло роскошью, не пахло дорогими духами, мои ногти не знали маникюра и вообще, наверняка ей казалось, что я только что вышла из пещеры, в которой обитала вместе со своим диким племенем!

Меня внезапно охватила почти неприязнь к этой расфуфыренной, молодо выглядящей дамочке, снисходительно поглядывающей на меня из окна своего "Ягуара". От моей любви не осталось ни следа. Я кивнула ей и, холодно поблагодарив, сообщила, что мы с Кактусом — сторонники спортивного образа жизни, и для моциона вполне можем пройтись до дома.

— Мам, это же далеко! — вытаращился на меня Кактус.

Соня тоже смотрела на меня во все глаза.

— Все в порядке, мадам Лансо? — осторожно спросила она.

Я обреченно решила, что она окончательно записала меня в ненормальные, и все так же сухо ответила, что со мной все прекрасно, ибо спорт — лучшее, что может произойти в человеческой жизни.

— О... Это, конечно, чудесно... — растерялась Соня. — Но... Мы с Мишелем хотели бы пригласить вас к нам домой на чашку чая... или кофе... или, если вы хотите... Мы были бы рады, если бы вы остались на ужин.

Ее растерянная настойчивость удивила меня, и, видимо, это отразилось на моем лице, потому что Соня начала объяснять:

— Видите ли... Мой муж, отец Мишеля, очень строг... И совершенно случайно он присутствовал при моем разговоре по телефону с учительницей... Он... Он иногда бывает несколько несдержан — но он очень отходчив! Если у нас будут гости, он постесняется ругать и наказывать Мишеля, а потом он успокоится, — бесхитростно закончила она.

— Ну мам, ну давай! — дернул меня за рукав Кактус, а Мишель скорчил умильную гримасу.

И я, конечно же, сдалась под их напором. Впрочем, мне тоже было интересно увидеть мужа Сони. Ведь он в некотором роде был моим соперником...

— Сколько вам лет? — грубо спросила я, чтобы не казаться слишком отзывчивой.

— Двадцать восемь, — без тени колебания ответила Соня.

Я покачала головой. Она выглядела намного младше.

Все-таки, влюбившись, я склонна говорить нерациональные вещи и совершать дурацкие поступки, а так же ощущать не подходящие к ситуации эмоции. Но мое восхищение домом Сони случилось бы и без моей любви к ней. Это был ДОМ, и не восхищаться им было невозможно. Чтобы его представить, стоит взять самый модный глянцевый журнал с красивыми современными интерьерами и дополнить его присутствием Сони. Если бы я была не влюблена, я бы начала завидовать.

Но муж Сони мне ожидаемо не понравился. Ей подошел бы аристократический денди с фамильной тростью, а это был обычный разбогатевший мужлан. Когда мы вошли, он сидел, развалившись в кресле с газетой в руках, в домашних тапочках, довольно потрепанных брюках и рубашке неприятного синего цвета. Ни фрака, ни галстука, ни бриллиантовых запонок, ничего. Тапочки просто уничтожили мое уважение к нему. Они были серые и с помпоном. Он был довольно высоким, коренастым, немного даже мускулистым, с квадратным лицом. Нос... Нос мне тоже не понравился. Он был прямым и острым, словно странный клюв. А короткая стрижка — которая мне так не нравится у мужчин — приоткрывала оттопыренные уши, придававшие голове вид сахарницы. Спрашивается, куда смотрела Соня, выходя за него замуж?!

При виде меня этот неандерталец лениво встал и, не скрывая удивления моим присутствием в его доме, без особой радости поздоровался с нами.

— Феликс, — подошла к нему Соня, — познакомься, это мадам Лансо, мать этого мальчика, друга Мишеля. Они учатся вместе. Я пригласила их на ужин.

— Ах вот как? — невежливо откликнулся неандерталец и, подумав, согласился: — Я не против.

Соня просияла. Эта ее радость в ответ на слова грубияна ("Тоже мне, он не против!" — возмущалась про себя я) показалась мне унизительной.

Муж Сони соизволил одарить меня улыбкой, показав явно исправленные стоматологом зубы.

В принципе, если не придираться, он был недурен собой. И выглядел, как и Соня, очень молодым. А уши... Кактус ведь тоже был немного лопоухим. И брови у Кактуса были прямыми, а не домиком, как мне бы хотелось. И вообще, непонятно, может, и из него вырастет такой вот неандерталец.

Мы насладились вкусным ужином, дискутируя о проблемах с детьми. Мне было вначале не по себе от окружавшей меня роскоши. Еду готовила кухарка, а подавала другая прислуга. Кактус и Мишель ужинали в детской, вместе со старшей сестрой Мишеля. К концу обеда я слегка освоилась и привыкла к происходящему. Соня показала мне фотографии, сделанные во время их недавних поездок по Испании, Италии и Соединенным Штатам. Нам было весело и хорошо вместе, и даже ее муж больше не казался мне помехой. Впрочем, в то же время я не помышляла ни о чем серьезном и не строила никаких планов — я просто наслаждалась близостью Сони.

Она отвезла нас с Кактусом домой, поблагодарила за приятный вечер, и мы обменялись телефонами, договорившись "непременно встретиться еще раз".

Мне было больно расставаться с нею. Мне казалось, что мы больше не увидимся, что этих прекрасных минут больше не повторится.

Ив удивился моему расстроенному виду. Но что я могла ему сказать?! Что я влюбилась в мать одноклассника нашего сына? Пришлось списать мое расстройство на скандал в школе и невежливость месье Брокколиди (Медведя). Ив поверил и даже порывалася потребовать у того объяснений. Он, правда, не мог понять, почему я приняла это так близко к с сердцу и в меланхолии провела вечер на балконе, неумело скурив без какого-либо удовольствия целую пачку его сигарет. "Я не знал, что ты куришь, Рен".

Впрочем, я редко курила.

Не то чтобы я больше ни о чем не думала, кроме как о Соне Ревуар с ее восхитительно сияющей кожей и тонкими пальцами. Нет, я была слишком занята своими рутинными делами, чтобы посвящать все мысли ее прекрасным глазам (забавно — возможно, потому, что мои глаза банальнейшего карего цвета, я не устаю восхищаться обладателями синих, голубых, серых или зеленых глаз).

Тем не менее, я думала о Соне чаще, чем оно того стоило. Несколько дней я даже вздрагивала от телефонных звонков — как школьница, застигнутая врасплох первой любовью. Мне оставалось только опуститься до глупых посланий с сердечками, пронзенными стрелой. Ив и Кактус остались за бортом моей души, и лишь по инерции я вела себя с ними как обычно, так что, кажется, они даже не заметили, что я необратимо изменилась. Вращаясь по орбите ядра "Ив-Кактус-работа", я просто физически ощущала, как ослабляется сила притяжения, так что вот-вот — и я стану свободным электроном и в виде трепещущего тока брошусь в пучину безумия...

Я никак не могла решиться позвонить ей первой. Я понимала, как мало значу для нее, и боялась, что она уже забыла меня. Поэтому я изо всех сил занимала себя работой, забивала ею голову, валилась с ног вечерами от усталости.

Глупая ученая Рен и ее дурацкие переживания.

Так прошла неделя.

Так прошло две недели.

И еще два дня.

А на третий я не выдержала и набрала номер Сони Ревуар. Ив с Кактусом были на воскресном обеде у Вотуров-старших, а я отговорилась головной болью. Я два раза бросала трубку, даже не дождавшись гудков. У меня дрожали руки. Колотилось сердце.

Молодой женский голос поведал мне, что мадам Ревуар не может на данный момент подойти к телефону, но ей передадут, что я звонила. Я назвала свое имя, тут же пожалела об этом и бросила трубку. Я начала рыдать. Как абсолютная дура. Где это видано, чтобы взрослая женщина рыдала от любви к Соне Ревуар?! "По всей вероятности, я психически больна, — говорила я себе. — У меня есть муж и ребенок, а я влюбилась в чужую жену". Но эти слова не приносили мне облегчения. Эти здравые рассуждения мне не помогали.

Я включила телевизор на бессмысленном фильме и легла на диван, во вселенской скорби поглощая яблоки.

Разумеется, я отдавала отчет в своем безумии. Но в те минуты я не могла перестать любить Соню, что бы ни говорил мне голос разума. Это была не любовь в смысле физического влечения, желания интимных отношений — нет, мне хотелось видеть ее, созерцать, говорить с ней...

Соня на тот момент воплощала для меня идеальное человеческое существо. Общение с нею позволило бы мне прикоснуться к идеальности.

Как и в случае с Виржилом-Майлзом, мои страдания могли бы растянуться на сотни страниц романа о "женщине-эмансипе" и "сексуальной революции", пропитанных романтизмом, ярко-розовыми мечтаниями и тоскливым ожиданием. Кульминацией романа послужил бы звонок и трепетный голос Сони... Она позвала бы меня снова в гости, мы поговорили бы по душам и, думаю, и стали бы закадычными подругами. Я уже видела нас с ней, наши разговоры ни о чем, ежечасные созвоны. Затем мой интерес постепенно бы угас, я спокойно оставила бы Соню в прошлом, вернулась бы — как всегда возвращаюсь — к своей работе, к семье. Это можно было бы растянуть на манер Теккерея на три-четыре тома по шестьсот листов.

Разумеется, в реальности она мне не перезвонила.

Я подождала пару часов и усилием воли сдернула себя с дивана и отправила в продуктовый магазин. В конце концов, идеальность — идеальностью, а нам с Кактусом и Ивом нужно было чем-то питаться целую неделю...

Соня позвонила через несколько дней. Мы мило пообщались. Я отказалась от ее приглашения на ужин — как примерная лабораторная крыса, в тот вечер я была занята на работе.

Так не состоялся мой роман с Соней Ревуар. Пропали те три тома по шестьсот страниц.

Следующие четыре года были ничем не хуже предыдущих, и если я их пропускаю в этом повествовании, то лишь из чистого каприза. Я вполне могла бы расписать вам эти четыре года в красках, но что-то удерживает меня, а против собственного настроения я идти не хочу. Тем не менее, я не могу не упомянуть о Великих Событиях, в достаточной мере повлиявших в течение этих четырех лет на мою жизнь.

Во-первых, я наконец-то получила докторскую степень по физике. Хотя нам с Даниэлем и объяснили, что изменение совершенной инфраструктуры энергетической промышленности на данный момент невозможно по разным соображениям, но наше изобретение, которое мы по-простому называли "энергоаппарат Сен-Дени-Лансо", было признано очень важным и интересным для будущего энергетики. Нам клятвенно пообещали когда-нибудь непременно куда-нибудь его внедрить и вызвать этим переворот в энергетической индустрии. Разумеется, я была невероятно горда этим достижением.

Во-вторых, мы с Ивом и Кактусом наконец-то распознали прелесть горных походов и каждое лето проводили чудесные недели в Альпах.

В-третьих, к постаревшему, но не менее резвому ретриверу Принцу прибавился коккер-спаниэль Альбер (в честь Альберта Эйнштейна).

В-четвертых, мадам Вотур-старшая достигла почтенного возраста восьмидесяти лет, и по этому поводу состоялось грандиозное семейное празднование с фонариками, лобызаниями всех и каждого, тщательно упакованными подарками и оптимистическими плакатами "4х20 лет — это еще не старость!"...

В-пятых... В-пятых, я решила развестись.

Последний пункт, следует, конечно, объяснить подробнее. Я терпела наличие Ива в моей жизни целых двенадцать лет, и, конечно, должно было бы случиться некое серьезное событие, которое подтолкнуло бы меня к разводу. Но этого некоего события не случилось. Тем не менее, в один чудесный день счастливой обладательнице докторской степени внезапно пришли в голову мысли о первой жене ее мужа. Ведь я была, как ни странно, в его жизни всего лишь "номер два", что звучало почти как "второй сорт". Впрочем, раньше это меня никогда не задевало. Да я даже особо не задумывалась о его "бывшей". Ну, была и была, теперь-то ее нет. Но в какой-то момент мысли о ней стали появляться время от времени в моей голове. Мне вдруг стало интересно, была ли она хотя бы внешне похожа на меня — людей ведь обычно привлекает один и тот же тип противоположного пола. Я хотела бы узнать о ней побольше. Почему она вышла замуж за Ива, а главное — почему она развелась с ним? Он не сохранил ни одного ее фото, ни одного напоминания о ней, но почему-то у меня создалось впечатление, что она была его старше (кажется, сестра Ива как-то сказала что-то, что навело меня на подобные мысли)...

Впрочем, наверное, я не испытывала особого интереса к самой личности этой его бывшей жены, а скорее пыталась понять, что связывало их с Ивом и что привело ее к решению о расставании. Я подспудно искала причину освободиться от этой — после стольких лет привычной и рутинной — игры в семью. Семейное счастье?! Да Даниэль Сен-Дени и то был намного счастливее, чем я. Чем Ив. Мы напоминали один из рисунков Гойи: связанных вместе людей, рвущихся прочь друг от друга... Впрочем, наверняка я драматизировала. Никуда Ив не рвался, а а просто жил по инерции, без особых запросов и поисков новых Великих Целей, без противоречивых стремлений, без постоянного осознания собственной недостаточности. Даже слащавость мадам и месье Вотур-старших не раздражала его, не мешала ему наслаждаться семейными отношениями. Нет, разумеется, Ив тоже чего-то хотел добиться: мир и согласие в семье представляли для него ценность. Новая машина виделась ему целью на будущий год. И это казалось ему достаточным.

Иной раз мне казалось, что если взять Ива и Даниэля (как переменные a и b) и вычислить арифметическое среднее c=(a+b)/2, то эта c и была бы тем, что мне нужно, почти идеально описывая меня.

Много лет назад, только окончив университет, легко было верить в существование где-то, далеко, в бесконечном пространстве, моего личного королевства, которое только и ждет меня. А сейчас я знала, что даже если тебя и зовут Рен, то королевство не всегда к этому прилагается.

И, совершенно не веря в свою затею, словно играя во взрослую жизнь, я как-то подошла к Иву и бесцеремонно выключила телевизор, в который он уставился. Кактус был на футболе (он считался хорошим нападающим), и теперь ничто не мешало нашему разговору.

— Я хочу развода, — сказала я Иву.

Он не понял. Нахмурился:

— Рен, там интересный фильм!

Я засмеялась:

— Ты меня вообще слышал? Я сказала, что хочу развода.

Это он уже услышал и понял. И сразу испугался:

— Ты шутишь, да?

Я покачала головой:

— Я абсолютно серьезна.

Ив явно не знал, что делать. Взял в руки недочитанную мной книгу, лежавшую на диване. Повертел ее. Видимо, что-то для себя решил. Встал, уставился на меня с оскорбленным видом:

— Ну, и кто он?

Тут не поняла я:

— Кто "он"?

Затем до меня дошло:

— Ох, нет, я ухожу не к кому-то. То есть, я никуда не ухожу. Я просто хочу развестись с тобой.

Ив снова растерялся:

— Я не понимаю, Рен... У тебя плохое настроение? Я сделал что-то не так? Это минутная забава?

Я удивилась. Все неполные тринадцать лет семейной жизни я только и думала, что ошиблась, что сделала неправильный выбор, что мне нужно было что-то другое. Минутная забава... Неужели же он не видел моих метаний?! Они ведь были так очевидны. Я сравнила бы себя с птицей в клетке, хотя на птицу я ничуть не похожа.

— Мое решение окончательное, — холодно сказала я и повторила: — Я хочу развода.

Он не выдержал и неожиданно повысил на меня голос:

— Что ты несешь, Рен?! Развод?! Почему?! Почему сейчас?! Что случилось?!

Я попыталась объяснить:

— Я ошиблась. С самого начала. Я не могу так больше. Я не хочу так больше! Я не могу больше с тобой! Я устала, устала, УСТАЛА! — я сорвалась на крик: — Я не хочу жить с тобой, не хочу, не хочу больше! Оставь меня в покое!

Это был дурацкий фарс. Я чувствовала себя глупой и теперь ощущала, что неправа. Я чувствовала себя виноватой и злилась на Ива за эту мою вину.

Ив попытался перевести разговор в рациональную дискуссию, но я продолжала эмоционально выкрикивать свои реплики. Он предположил, что я просто устала на работе и мне нужен отпуск. А я повторяла как попугай, что "я не хочу, не хочу, ничего с тобой больше не хочу!". Я устала не от работы, а от нашей семьи.

Но как я могла донести до него, что меня в нем раздражало? Что я злилась за то, что он был не таким, как я, что он не завидовал Эйнштейну, что физика для него — просто работа, что ядро и атом для него не центр Вселенной, что он готов утонуть в сиропе своей гадкой семейки, что Курту Воннегуту и Митчеллу Уилсону он предпочитает Дюма и Моруа, что он не влюбляется внезапно в незнакомых людей, что не жаждет он странного, что не ищет безнадежно Дом! Я пыталась это сформулировать, но мои слова звучали глупо и наивно, и бессмысленно, и он не мог меня понять, и это злило меня еще больше.

Потому я снова и снова кричала, что хочу развестись, и это ранило его и радовало меня...

Вернулся Кактус, и мне пришлось замолчать. Мы избегали смотреть друг на друга, но делали вид, что все в порядке. Кактус, кажется, ничего не заметил.

Через несколько дней я подала заявление на развод. Разумеется, после этого я не могла вернуться домой, как ни в чем не бывало. Мне не хотелось никого видеть. Я сняла номер в отеле, взяла отпуск за свой счет и провела несколько дней, читая научную фантастику.

Когда я вернулась, Кактус был в школе, но Ив оказался дома. Он смотрел на меня так, словно увидел зомби. Дрожащим голосом он стал упрекать меня за то, что я так внезапно исчезла и не давала о себе знать. "Я думал уже о самом худшем! Как ты могла, Рен?! Ты не думаешь обо мне, но подумай об Эрике! Я сказал ему, что тебе срочно пришлось уехать к твоим родителям, но он уже несколько раз спрашивал, почему ты не звонишь..."

Конечно, он был прав. Наверное, я должна была, сжигаемая чувством вины, проникнуться сочувствием и пониманием к Иву, но меня его слова отзывались во мне лишь глухим раздражением.

— Теперь, надеюсь, ты веришь, что я действительно не хочу с тобой жить? — только и сказала я.

Какое-то время мы не разговаривали и игнорировали друг друга. Я не знала, получил ли он уже извещение насчет развода. Я проводила дни в лаборатории, хотя работала мало и зачастую просто бездумно наблюдала за каким-то экспериментом.

Даже Даниэль заметил, что я изменилась:

— Все в порядке, Рен? — поинтересовался он.

— Я развожусь с Ивом, — ответила я.

Он удивился:

— О... Но почему?

Я пожала плечами:

— Надоело.

Даниэль какое-то время молчал, не зная, что сказать. Затем спросил:

— Вы расстроены?

Я покачала головой:

— На удивление — нет. Я чувствую себя арестантом накануне окончания долгого срока. Я привыкла к камере и не знаю, что мне делать с долгожданной свободой.

— К свободе вы тоже привыкнете, — оптимистично сказал Даниэль и оживился: — Кстати, у меня на примете есть кое-что для вас. Один мой знакомый ищет сотрудников и, я думаю, вы идеально подойдете! Хотя отбор довольно строгий — нужно заполнить анкету и пройти собеседование. Это правительственные разработки, связанные с астронавигацией. Вы всегда этим интересовались больше, чем энергетикой.

Мне стало слегка интересно, но лишь слегка. Равнодушие все еще окутывало меня мягким одеялом.

— Я попробую. Запишите мне контакты этого вашего знакомого, — попросила я.

Даниэль был явно разочарован моей вялой реакцией, и потому я прибавила:

— Я правда попробую с ним связаться. Меня очень заинтересовало это предложение, просто... Просто развод интересен только в книгах и фильмах. В жизни это довольно неприятная штука.

Даниэль кивнул, словно бы он что-то понял. Для него это все было словно иная планета. Впрочем, для меня тоже. Это было как заевшая пластинка, затянувшаяся, надоевшая всем игра, которую мы с Ивом до сих пор не осмеливались прервать. А сейчас обрушившаяся на нас тишина ошарашила нас. Мне уже почти хотелось повернуть все вспять.

Мы все еще ничего не сказали Кактусу и делали перед ним вид — насколько могли — что все в порядке, словно мы все еще идеальная семья, Мама и Папа из доброй детской книжки. А сами с напряжением ждали, пока истечет срок для раздумий, положенный при разводе.

Мне казалось странным, что, разводясь с Ивом, я словно разводилась и с его родней, Вотурами-старшими, Сезарин и ее угрюмым мужем и четырьмя племянниками Ива. Но вот они, как оказалось, почему-то не желали со мной разводиться. Видимо, Ив уже проболтался, и сладкий сироп их жизни оказался разбавлен ложкой дегтя. Потому дражайшие родственнички стройными рядами кинулись на борьбу с гнилью в цветущем саду их семейства. Сначала мадам Вотур пригласила меня к ним на ужин, а когда я непреклонно отказалась, она сама вместе с мужем заявилась к нам и весь вечер надоедала мне витиеватыми намеками. Затем заявилась Сезарин с отпрысками и, пока детей занимал Кактус, завела со мной нудный и вначале весьма бессмысленный разговор, который через долгое время все же привел к интересующей ее теме.

— Кстати, милочка, возможно, я сую носик не в свое дельце, — с фальшивой приветливостью протянула Сезарин, — но мне показалось, что у вас с Ивом не все ладненько... — она покачала головой и цокнула языком: — Ах, порой и я обозлюсь жуть как на своего муженька, но после, конечно, опомнюсь: мужчины, они такие вредненькие, но куда ж нам без них?! Братишка мой тоже не сахарок, вечно занят, вечно работает, конечно же, не хватает времени на жену... Но сердце у него доброе, слова плохого никогда не скажет. Были б вы, ласточка, потерпеливее, что ли, ласкою и заботою взяли... Нет, я вас не учу, упаси Господь, так, просто советую! Я же чуть старше вас, опыта-то, какого-никакого, побольше... Понимаю, иной раз хочется тепла, уютика, а Ив на работе пропадает, да и вы такая загруженная, труженица... Знаю, знаю, работку вы любите, да только жизнь семейная сама по себе не наладится, — поучала меня Сезарин.

Кончено, мне хотелось возразить каждому ее слову, перебивать, спорить до хрипоты! Ее слащавость раздражала меня, а свою жизнь я вовсе не узнавала в этом потоке работок и сахарков. Меня трясло от напряжения. Но я молчала, напоминая себе, что это все ненадолго, что скоро я избавлюсь навсегда от Вотуров.

— Живете-то вы, милочка, вместе уже немало времени. И с годами не молодеете. Трудно жизнь с начала-то начинать, — продолжала Сезарин.

Я даже готова была согласиться с этими ее словами. Мне было почти сорок лет. Но я ведь не собиралась ничего начинать заново. Я просто хотела спросить с себя тяжкий груз, тянущий меня ко дну стоячего болота, в которое превратилась моя жизнь. Решение развестись вовсе не далось мне легко. Я все еще не могла поверить, что это все происходит в реальности. Но сколько можно страдать о том, что мне недоступно, ощущая сжимающие горло спазмы?! Как часто я не знала, чего точно хочу, но понимала, что все — не то и не так. А теперь я видела цель.

— И подумайте о сыночке! Что-то он будет думать о мамочке с папочкой?! — вещала между тем Сезарин. — Деткам нужна полноценная семья.

Тут она попала в цель. Я действительно боялась, как это воспримет Кактус. Я избегала думать о его реакции...

В принципе, Сезарин много чего говорила правильно. Но то, как она это говорила, ее вытаращенные белесые глазки, ее наставительный тон, ее уверенность в собственной правоте ужасно мне не нравились. На секунду я даже представила, как душу ее диванной подушкой, и не выдержала, перебила этот дурацкий монолог:

— Хватит, — громко сказала я, — замолчите. Оставьте меня в покое с этим вашим опытом и вашими советами. Я не лезу в вашу жизнь с вашим мужем и вашими детишками. Не лезьте и вы в мою.

Сезарин явно оскорбилась:

— Ну что вы, милочка, — возмущенно ответила она, — кто же к вам лезет?! Больно оно мне надо! И нечего мне грубить! Я, между прочим, беспокоюсь о своем брате и племяннике, а вовсе не о вас. Поступайте, как знаете, вас не переделаешь!

Меня снова охватило чувство, что Сезарин права, но это только еще больше разозлило меня. Тем не менее, я больше не произнесла ни слова. Сезарин, как наседка, созвала своих детишек и удалилась в глубокой обиде.

Я осталась стоять перед закрытой дверью, готовая разрыдаться от злости на Сезарин, на Ива, на себя...

— Ма-ам? — обеспокоенно подошел ко мне Кактус. — Что случилось?

Он был высоким для своих двенадцати лет, худеньким, светловолосым и загорелым. В его глазах я прочитала тревогу. "Alarma! La bomba!".

— Ничего, милый, — постаралась я взять себя в руки. — Мы просто поругались с Сезарин.

Кактус внимательно посмотрел на меня. Помедлил, прикусывая нижнюю губу. Затем осторожно спросил:

— Вы с папой разведетесь?

У меня не хватило смелости сразу подтвердить это. Я фальшиво удивилась:

— С чего ты взял?

— Мне сказал Пьер, — пояснил Кактус, имея в виду своего кузена.

Я собиралась возражать и дальше, потом опомнилась. Какой смысл было мне лгать?

— Возможно, — сказала я, ожидая всего: истерики, обвинений, обиды...

— О, — только и сказал Кактус и слегка нахмурился. Помолчал. Потом пожал плечами:

— Ладно, я пойду почитаю.

Я не знала, как на это реагировать. Потому просто кивнула. И вдруг все же разревелась. Все было снова не то и не так. Я эгоистично тонула в слезах, не думая, какое впечатление произвожу на Кактуса. Мне казалось, что я играю роль в глупом спектакле. Ну не бывает такого в жизни.

Кактус суетился вокруг меня, пытался успокоить, потом тоже начал реветь. Тут уже я принялась его утешать:

— Прости меня, я тебя напугала, да? Все хорошо, милый, все в порядке! Просто я очень устала. В твоей жизни все останется по-прежнему, правда, мы с папой очень тебя любим! — уверяла я его и себя. Получалось это у меня довольно плохо. Кактус казался мне сейчас столь же далеким, как и Ив. Чужим.

Вскоре в нем заговорила двенадцатилетняя гордость и он стыдливо оттолкнул меня, вытер глаза и через силу улыбнулся. Чувство чуждости усилилось. "A stranger here". Но в то же время я не могла оставить его один на один с происходящим. Он был лучшим учеником в классе, прекрасно играл в баскетбол и футбол, был пластичным и музыкальным, целым сборищем талантов. Но при этом оставался наивным ребенком, смешным и трогательным в своей подростковой ребячливости, нескладным, желающим заявить о себе всему миру и одновременно стесняющимся всех и каждого. Кактус с этими его восторженными идеями, влюбленностями "на всю жизнь" и порывистой нежностью не заслуживал того, что он сейчас испытывал по моей вине.

Но что я могла сделать? Я не могла ему даже ничего толком объяснить: ни про Эйнштейна и атомы, несовместимые с сиропом, ни про Эрве Базена, ни про Воннегута, ни про Дом, ничего! Я лепетала что-то о "несовместимости интересов и характеров" и видела по его глазам, что он не понимает этого и не верит мне.

Потому я в конце концов перестала оправдываться. Мне оставалось только извиняться. Это и впрямь была моя вина, моя ошибка. Результат неверных расчётов и неправильных формул, неудачных теорий, которые я применила к своей жизни.

— Мам... Теперь мне надо будет выбирать, с кем остаться? — спросил рациональный Кактус.

Этого вопроса я не ожидала. Почему-то я даже не думала о том, как мы будем делить Кактуса. И я испугалась.

— Да... Наверное... Ты можешь жить попеременно то со мной, то с Ивом, — почему-то я не назвала его "папа", и Кактус сразу ухватился за это с внезапной вредностью:

— Он мой папа, а не Ив! — возразил он.

"Не мог смолчать!", — внутренне ощетинилась я, снова ощущая волну чуждости. Кивнула:

— Ты прав.

Мы какое-то время помолчали.

— Я пойду в свою комнату, — сказал Кактус.

Вечером, когда Ив уже вернулся, я никак не могла поудачнее сообщить ему, что Кактус уже все знает. К счастью, сам Кактус завел об этом разговор:

— Вы разводитесь, я знаю, — сказал он.

Ив почему-то укоризненно посмотрел на меня. Затем кивнул и продолжил готовить ужин, как ни в чем не бывало. Теперь на меня уставился уже обескураженный Кактус.

— Чего ты хочешь, — сказала я ему, — твой папа уже разводился, ему это привычно. Ничего необычного.

На Кактуса стало жалко смотреть, так что я не выдержала и обхватила его за плечи:

— Все пройдет, правда.

Он мне не поверил, конечно. Глупый, бедный Кактус. Но что я могла поделать на тот момент?

Эти разговоры с Ивом и его бесконечные попытки понять то, чего ему было не дано понять. Эти молчаливые укоры Вотуров-старших. Напряженный вид Кактуса, следящего за развитием событий... Иной раз мне казалось, что все это дурацкий сон, бессмыслица, нудный кошмар, который все продолжался.

Как бы то ни было, но in fine, в конце концов, мы развелись. Разделили имущество — квартира досталась мне. И решили вопрос с Кактусом: он оставался, как ни странно, со мной, а Ив мог видеть его в любое время. Остаться со мной решил сам Кактус — с меня бы сталось навязать его Иву. Собаки тоже остались со мной. И чета Вотуров-старших наконец от меня отвязалась. И своим родным я все кое-как объяснила.

Все налаживалось, но я все никак не могла привыкнуть к своему новому положению. Я жила почти так же, как прежде, и часто видела Ива в университете, и все это казалось мне странным. Кактус все так же хорошо учился и был вечно чем-то занят, и я могла за него не беспокоиться.

Пришел ответ на мой запрос о рабочем месте, на которое меня порекомендовал Даниэль. К моему большому сожалению, моя кандидатура не подошла на желаемую мной вакансию — в том числе потому, что у меня был Кактус, — но они предложили мне кое-что другое и после долгих колебаний, подталкиваемая Сен-Дени, я все же согласилась на предложенное. Во мне заговорили давние фантазии об агенте 007 и сверхсекретных заданиях. Мне пришлось пройти несколько психологических тестирований и разных проверок, и в конце концов я подписала документ о неразглашении Всего Важного, что я могла случайно или намеренно узнать.

Я уволилась из университетской лаборатории и мне даже пришлось (с огромной неохотой) продать нашу квартиру и переехать в чудесный двухэтажный дом в парижском предместье. Кактусу и нашим собакам он понравился. Дом достался мне уже с мебелью, и уют его был создан не мной, а людьми, жившими в нем до меня. Тем не менее, он принял меня как родной. Это был мой Дом, который я заслужила, добилась своими силами. Дом с маленьким балконом и широкой террасой, дубовой лестницей и просторными комнатами. Дом с небольшим садом с фруктовыми деревьями. Кактус тоже обожал наш Дом, как и я.

В принципе, я неплохо устроилась. У меня было все, что мне было нужно: Работа, Дом и Кактус. Мое новое рабочее место оказалось оснащено прекрасным новейшим оборудованием. Все со мной было в порядке, несмотря на развод: у меня не случилось депрессии, апатии, пропажи аппетита или плохого настроения. И эта легкость, с которой я перенесла расставание с Ивом, пугала меня.

Впрочем, иногда, ни с того ни с сего, я ощущала тоску и боль, беспричинные и вроде бы необоснованные. Мне все так же хотелось странного, неясного и непонятного, несмотря на то, что у меня уже было. Я оказалась ненасытна. "Хочу то, не знаю что". Я никого больше не любила — ни Ива, ни даже Кактуса, ни себя.

Ощущение, что все не то и не так, и не думало покидать меня, утихая только во время работы. Уран распадался, и с ним распадались мои надуманные проблемы. Закончив очередной эксперимент, наконец временно умиротворенная, я садилась в автомобиль, нажимала педаль газа, и весь мир вздрагивал. Передо мной проносились пейзажи и люди, а затем калейдоскоп останавливался, и я оказывалась перед Домом.

В эти мгновения я была счастлива.