День родился (джен)

Ты не важен.

Твоё рождение было ошибкой.

Только твоя доброта привела тебя сюда.

Моно слышал это каждый день. Вязкие, омерзительные речи лились в его уши со всех сторон, обволакивая, унижая, делая больно дрожащему где-то внутри сердца мальчишке. Сам Моно уже давно не был мальчишкой — на стуле сидел, съёжившись, высокий худощавый мужчина, так похожий на зловещий призрак. Заточение в Башне оставило на нём следы — едва ли бы кто-то узнал в этом Тощем того самого мальчика, ловко орудующего топором.

Око сломало его, заставило забыть о сопротивлении. Предательство Шестой стало катализатором. Шли годы, а Моно всё сидел и сидел на стуле посреди сумрачной комнаты, безропотно выслушивая издевательства хозяина, и постепенно забывал о том, что когда-то был добрым. Его сердце покрылось тёмной коркой из злобы и пустоты.

И когда это произошло, дверь, скрывающая его от внешнего мира, со скрипом распахнулась.

Тощий приподнял голову и прислушался. Кажется, Бледный город посетили очередные дети. Тонкие губы исказились в едва заметной усмешке, после чего монстр встал со стула и бесшумно двинулся к выходу. Хозяин хотел есть, а он должен был привести этих детей в Башню — это всё, что заботило Тощего в данный момент.

Он вышел из телевизора в другом конце города и поправил сбившуюся набок шляпу. Топот маленьких ножек подсказал ему, что дети убежали. Не беда — город словно пропечатался изнутри Тощего, ведь он стал его неотъемлемой частью.

Дети бежали, подгоняемые ужасом, а Тощий неторопливо следовал за ними, как охотничья собака, преследующая раненого зайца. Иногда он использовал телепорт, чтобы не терять жертв из виду, но всё же предпочитал неспешную ходьбу.

Глупые дети! Сами того не ведая, они загнали себя в ловушку. Покатые крыши мёртвого города за столько лет значительно отдалились друг от друга — уже и ног Тощего не хватило бы, чтобы перепрыгнуть с одной на другую. Что уж говорить про маленькие и короткие детские конечности, которые никогда не были созданы для экстремальных прыжков.

Тощий остановился в тени антенны, равнодушно наблюдая за попытками детей выбраться из ловушки. Маленькая девочка с двумя смешными крысьими хвостиками и щуплый худощавый мальчишка стояли на самом краю ската, с отчаянием оглядываясь в поисках выхода. Его не было — и всё больше отчаяния горело в одинаково невинных карих глазах. Сполна насладившись страхом, Тощий вынырнул из темноты и медленно двинулся вперёд. Мальчишка взъерошился, как разозлённый зверёк, и закрыл девочку за своей спиной, угрожающе протянул в сторону врага руки. Подобная храбрость позабавила Тощего: он широко ухмыльнулся и одним движением преодолел разделявшее их расстояние.

Захрипел мальчишка, когда неведомая сила подняла его в воздух, буквально швырнув в руку Тощего. Тощий крепко сжал ладонь, наблюдая за трепыхавшейся в хватке жертвой.

— Смерть... — выдохнул он и сам испугался своего голоса — низкого, вибрирующего и нечеловеческого.

Вздрогнул всем телом мальчишка, сжатый в смертоносной руке. Вздрогнула девочка, чьи ручки тотчас нырнули в кармашки драного дождевика. Вздрогнул Тощий, замер на мгновение — это точно он сказал? Какая-то нерешительность овладела вдруг им, словно это был вовсе не он, а кто-то за него.

— Эй! — крикнула девочка, да так громко, что где-то далеко внизу зарычали мутировавшие жители города.

В её руке оказалось обычное зеркальце — Тощий помнил, такими пользовались женщины целую вечность назад. Завладев вниманием монстра, девочка больше не робела — сердито блестя глазами, она направила его прозрачную поверхность в сторону врага.

Яркий луч света ударил Тощего по лицу — это солнце, вышедшее из-за крыш, с удовольствием отправило своих зайчиков поиграть с прекрасно блестящим предметом. Отразив ослепительные бока, зайчики безжалостно вонзились в пустые глаза монстра. Тощий взревел от боли, замотал головой. Рука, сжимавшая ребёнка, неосознанно разжалась. Дети, конечно же, не стали ждать, пока монстр придёт в себя. Топоток пронёсся мимо, стремительный, как ветер и дождь, некогда гулявшие по этой крыше. Тонкий временно оставил их в покое — шипя, он неистово тёр ладонями лицо, пытаясь понять, что было не так.

Всё было не так. Никогда ещё на его памяти над Бледным городом не заканчивалась морось. Солнце не способно было пробиться сквозь тяжёлые свинцовые тучи, висящие над городом в бессмертном посту. Око не любило свет. Оно любило холод, слякоть, мрак и пустоту. Значило ли это, что его сила не столь безгранична?

Тощий забился в тёмный угол и стёр с уголка глаза несколько скупых слезинок. Свет, причудливо огибая крышу, коснулся края рукава, и Тощий с неожиданным страхом дёрнул рукой, пытаясь избежать этого прикосновения. Над Бледным городом рождался новый день, рождалось яркое солнце, чей свет разгонял тьму, а тепло озаряло некогда мрачные места. Монстры, забыв о передачах, пугливо прятались в тёмных сырых квартирах, словно бы солнечный свет приносил им страдания. Возможно, так и было, ведь они, создания Ока, давно с потрохами принадлежали тьме. Но что тогда происходило с ним, с Тощим?

А он, замерев, завороженно щурился, рассматривая показавшийся над крышами желтый лик. Он был настолько сияющ, что глаза монстра резало. Он быстро-быстро моргал, жмурился — но почему-то никуда не уходил. Разве ему не следует вернуться в Башню?

"Эй! — внезапно заговорило подсознание голосом, который он, казалось, давно забыл. — Свет! Идём к свету!"

"Заткнись, глупый зверёк! — отчаянно зашипел Тощий, осторожно высунув нос из тени. Солнечное тепло коснулось бледной кожи, и монстр затрепетал, но всё ещё пытался опровергнуть очевидное — то, что возродившееся над городом светило не пугало, а манило. — Ты добр и ты умер! Добро — слабость. Слабость — плохо!"

"Как же умер, я же говорю?" — простодушно ответил мальчишка... Моно. Да, его звали Моно — Тощий вдруг вспомнил, где слышал этот упрямый хрипловатый голосок. Мальчишка всё ещё жил в нём, это невероятно — он же многое сделал, чтобы уничтожить его, выдрать с корнями из этого тела!

"Уходи!" — взвыл Тощий, но ссохшиеся от волнения губы не издали ни звука.

А Моно, требовательно ударив его ладонями, воскликнул:

"Эгоист! Дай тепла!"

И Тощий... Тощий вынырнул из укрытия. Встал на крыше в полный рост, раздвинув длинные руки, словно мельничные крылья. Нос его трепетал от страха, но тёмные глаза с всё большим любопытством подмечали возникающие с городом перемены. Бледные чертоги Ока будто пробуждались ото сна. Мёртвый камень нагревался, лужи становились всё меньше и меньше, а вдалеке — невероятно! — раздались первые, очень робкие, но неотвратимые песни птиц.

Тепло обволокло Тощего со всех сторон, лаская, как никогда Око не ласкало своего слугу. Смерти не положено дарить ласку. Зато жизнь давала её сполна. И чем дольше Тощий стоял на крыше, тем больше живого блеска появлялось в его глазах. Тем больше румянец захватывал щёки, а на губы возвращался цвет. Довольное бормотание Моно становилось громче, громче, громче... и вот уже сухие губы восторженно шептали:

— Как же хорошо...

Тощий прикрыл глаза, его первая охота оказалась и последней. А открыл глаза уже мальчишка.

Моно с интересом осмотрел своё тело. Некогда пугающее, в свете дня оно выглядело чересчур бледным и нездоровым, но Моно знал, что это временно. Немного еды, немного отдыха...

— Кожа да кости, — пробормотала Шестая, тыкая в него пальцем. Они сидели на пляже, возле беспокойно скачущей по волнам лодочки, и любовались восходом — возможно, последним за долгое время: над Бледным городом давно умерло солнце. Девочка ещё раз придирчиво осмотрела друга и недовольно сморщила носик. — Ты похож на скелет.

— А ты — на солнечный зайчик, — тихо добавил Моно, имея в виду её жёлтый дождевик.

С минуту Шестая сидела, недоуменно глядя на него. Потом глаза её заулыбались, и тихий смех, похожий на звон колокольчиков, оросил безжизненный берег.

Моно прикрыл глаза. Предательство ещё отдавало глухой болью где-то внутри, но теплота воспоминаний заставляла его чувствовать себя живым. Как он мог сдаться на милость Ока, погасить то, за что любил себя — доброту? Когда-то он бежал из города, боясь стать Тощим, но потом сам вернулся и сам занял этот трон. Шестая была его единственным другом, но не на ней сошлась вся его жизнь.

Задумчиво покусывая губу, Моно спустился с крыш. Силы Тощего всё ещё были при нём, но видит день, он больше не хотел использовать их так, как желало Око. Оглянувшись, Моно настороженно посмотрел на Башню — сейчас она не выглядела такой неприступной, как раньше. Всё стало другим. Он сам стал взрослым. Теперь монстры не были страшны для него, ведь он стал одним из них. Но солнце выжгло то, что так долго и упорно взращивало Око — ненависть и тупую боль: под лучами Моно не хотел думать о том, что привело его в склизкие объятия глазного тирана.

Дети находились на пляже. Пыхтя, они пытались сдвинуть в воду лодку, но, приросшая к илу за столько лет, она не желала покидать свой пост. Моно наблюдал за смешными потугами, вспоминая их с Шестой приезд сюда. Тогда здесь было мрачно, но их оптимизм заставлял сердце наполняться надеждой, которая сейчас вновь переполняла его жизнью.

— Эй! — негромко позвал он, не решаясь приблизиться.

Дети вздрогнули, резко обернулись; девочка тут же спала с лица и, пискнув, спряталась за лодку. Мальчишка, схватив выброшенную когда-то на берег ракушку, сердито крикнул — голос его срывался от страха:

— Не подходи, монстр!

Моно прикрыл глаза. В последний раз он слышал человеческую речь так давно, что успел позабыть то чувство причастности, которое возникало у него всякий раз, как Шестая заговаривала с ним. Она была не особо разговорчивой.

"Что было, то не воротишь, — вынужден был признать он. — Надо двигаться дальше".

— Эй, — повторил он, — могу помочь.

— Что? — Бледный мальчишка недоуменно прищурился.

Вместо ответа Моно провёл рукой, будто отталкивал от себя что-то пыльное. Лодка заскрипела, со старческой сварливостью осведомилась: — "Может, не надо?", — но приказ был более чем ясен, и она нехотя скользнула в воду, остановившись на мелководье.

Дети отпрянули ближе к воде и настороженно напряглись. Моно не двигался, и первой пришла в себя девочка.

— Почему? — она по-детски наивно хлопнула ресницами, но взгляд её был уже совсем по-взрослому серьёзен.

— Свет вернул добро, — просто ответил Моно. Он не знал, зачем произнёс эту фразу, прочтённую некогда в одной из школьных книг, но она подействовала на детей так, словно была волшебным заклинанием.

Они неуверенно двинулись к лодке, искоса поглядывая на Моно. Мальчишка сноровисто осмотрел днище — судя по всему, ему уже приходилось плавать. Девочка же кинула ещё один взгляд на Моно. Он был длинней и, пожалуй, задумчивей, чем все предыдущие.

— Эй! — она вдруг толкнула друга (брата?) в спину и кивнула в сторону Моно. — А?

— Ну... — взгляд мальчишки был менее открыт и более осторожен, но он всё же не был взглядом Шестой, с которым та совершила предательство. Мальчишка почесал затылок — зайчик скользнул по волосам — и глубокомысленно добавил: — Да... Эй! — он махнул рукой, и Моно знал, что значил этот жест. — Идёшь?

Закон мира суров: выживает тот, кто умеет выживать. Но Моно знал, что рождение дружбы было важнейшим принципом.

— Да, — кивнул он. — Иду.

Солнце подмигнуло ему свысока. Рождённый день счастливо выжигал скверну с улиц и сердец людей и выглядел так, будто надолго собирался поселиться в этом мире.