Крапива, медовуха, вереск (гет)

Majd benned él tovább a vérem,

És ha nem adod el, a szíveden a jel,

Mi a földről az égig emel.

© AWS

— Налей ещё, милая, — требует Роло, улёгшись на столешницу. — Поделись со мной своим благонравием.

Роло пятый десяток, и он уже давным-давно сторонится девиц, — во всяком случае, если это не касается какого-нибудь пустяка. Когда-то Роло был Отто Пороховой Бочкой, и тогда он бы расхохотался, а сейчас ему хочется взглянуть на себя-Отто и вогнать затрещину: не зарекайся, когда лишишься корабля, команды, зубов и покоя, когда будешь ножом ковырять дёсны, — лишь бы обломок сломанного резца выскрести, пока заражение по щеке не полезло. Счастье, если поспать удаётся, — и спасибо, что даже с такой потрёпанной рожей в посёлке вслед свистят, улыбаются.

Хоть и не все, правда.

— Шиш! Не налью, даже не мечтай. Ты, — тычет Ида пальцем в грудь и щурит чёрные глаза, — задолжал мне три флорина.

— Здесь есть хоть кто-то, кто тебе не задолжал?

— Пф-ф, я с любого долг выбью!

Ида Тилесдоттир, трактирщица в посёлке за несколько миль от Тающих башен, не свистит, — ни на пальцах, ни горлом: жилистая, усатая, всегда по хозяйству хлопочет, в одном ухе пара серег, в другом — одна, во рту — соломинка. Ида не свистит, но Ида любит поболтать, покупает контрабандную выпивку и терпеть не может всякий сброд, и всякий раз, когда речь заходит о пиратах и ворах, Роло кажется, что его бьют связкой крапивы.

— Где тут бандита учуять? Пожалей бедного кузнеца, Иде! Будь милосердной, не мучь его, — скребёт Роло во вставных зубах. — Кузнец скоро все свои протезы выплюнет.

— В последний раз жалею, учти, Роланд!

Ида скусывает кончик соломинки и плюёт на пол с изяществом пьяного солдата, а потом кричит по-хозяйски властно:

— Гарт, открой-ка бутылку!

— Да-а, — кивает крысюк Гарт и выкусывает пробку, обмочив в вине усы, а Хельмо, совсем ещё детёныш, напускает на себя невозмутимый вид.

Гляди-ка, мелкие, а уже деловые.

* * *

— Ида? Остынь, тебе не светит, Ида перед всеми нос крутит, — отрезает Гафф, рассевшись на ступеньках. — И ведь даже не вдова. Зимой через деревню генерал Скельфир ехал, всё смотрел на неё, а эта хоть бы усами повела. Сам генерал, не хухры-мухры!

— У-у, какая королева.

— Что, понравилась тебе?

— Пигалица. Я и получше видел.

— Мало видел, что ли? Молодая, здоровая, а что пигалица — так мелкие-то самые лучшие. Тебе ли, — щурится Гафф и тащит к себе недопитую бутылку, — не знать, м-м?

— Ещё раз про мелочь вякнешь — не принесу тебе выпивку с кухни. Усёк?

— Пф-ф, ладно-ладно. Молчу!

— И с тебя два флорина, — замечает Роло, ткнув Гаффа в щеку двумя пальцами.

— А это ещё за что?

— А это за то, что шутки у тебя тупые, Гафф.

Глупо на это обижаться, — Роло и так знает, что на берегах Ваэлии от него завёлся десяток-другой крысят. Только то был не Роло, а Отто, — пьяный, мокрый от бризанта, с целыми зубами, Отто Пороховая Бочка в разорванной по локоть рубахе, шею которого так и не обняла петля.

Да и, в общем-то, даже зубов у Роло уже почти нет.

— Что, детёныши тоже не её?

Гафф отпивает ещё один глоток.

— Гарт и Хельмо? Тётка она, не мать. Говорят, у неё нутро — как Сувальские земли: что ни кинь, ничего не прорастает.

* * *

— Сколль! — говорит Роло, заложив в рот пальцы и свистнув чуть тише обычного. — Я в посёлок иду.

— Гулять, да? — не без зависти морщится тот, трёт нос и встряхивается, скребя когтями под горлом. — Тогда потанцуй там за нас двоих.

— О-о, моё бедное летнее дитя! Я принесу тебе бутылку моголя.

— Смотри, чтоб к рассвету явился! И Барфона приведи!

Гвардеец зевает, ещё раз чешет горло, хрустнув шейными позвонками, подпирает пальцем щеку и продолжает скучать, — не очень-то весело в Летний четверг в дозоре стоять. Скоро земля согреется после зимы, а потом вереск за стенами Тающих башен зацветёт — самое время для сбора, и в Муридее начнут варить медовуху: пряная, сладкая, и греет не хуже брюходёра, сразу в нос прошибает, — такая медовуха на любой ярмарке нарасхват.

В Барингофе вереск никогда не рос, и с каждым годом Роло прикипает к его терпкому запаху всё крепче и крепче.

* * *

— О-о, — с ухмылкой тянет Фрида, растолстевшая после многочисленных родов, и вертит головой, подёргивая хвостом туда-сюда. — Эй, хозяйка, погляди! Там твой мужик из крепости припёрся!

В трактире Иды, у которой Роло вот уже три года пьёт, навостряет уши, молчит и слушает, шумно и тесно, горланят крысы, даже староста на Четверг пожаловал: вон, сидит в своей расшитой шапке, хрустит икрой, и Хельмо подливает ему пиво. Может, и впрямь пора бы повеселиться, выпить, утащить в угол какую-нибудь девку? Отто Пороховая Бочка гулять умел, — зря, что ли, тарелки хрустели крошевом вместе с рыбьими костями, когда Отто прыгал на столешницу, не скинув сапог?

— Тц! С каких пор он мой? — цокает языком Ида.

— А чей же тогда?

— Мамкин, милая, — скалит Роло деревянные зубы.

Ида поначалу дует щёки, но вскоре веселеет и даже выходит разок-другой поплясать с сапожником Зиггом, сунув Гарту половник, да и вино вскрывает не разбавленное, — самое лучшее; Роло быстро отогревается, но всё равно вздрагивает, высматривая, не явился ли кто-то из нездешних солдат за кружкой-двумя, — а Ида, зараза, смеётся.

— Что, ухажёр, свидание с кем-то уже назначил? Так уходи!

— Бери, пока дают, — добавляет другая крыса, рыжая Матильда, и грызёт семечки в пригоршне, — в вашей-то крепости одна кухарка, да и та — мышиха.

— Потаскухи! Лишь бы с солдатнёй хвосты крутить! — кричит староста, седой и облезлый, и грызёт форель, бдя в оба глаза, пока Ида пляшет на столе, подхватив передник и звеня застёжками на поясе. — Опять потом, поди, крысенят нарожаете?

— Так ведь детёныши к счастью рождаются, господин староста!

Хороша всё-таки, Гафф не соврал. Вряд ли беззубый безземельный кузнец — ни роста, ни рожи, ни фамилии: у Отто Пороховой Бочки её никогда не было, а у Роло нет и подавно, — такой красавице под стать.

— Всё-то без увольнений к нам ходишь. Отлыниваешь? — язвит Фрида. — Барона крысиным хреном обозвал? Жалованьем недоволен? Работы много?

— Жлоб он, Фрида! Платят мало, а этот ещё и за починку лишнее дерёт, — кривится Барфон, выклянчивший себе увольнительную на весь праздник, смотрит на хозяйку, присвистывает и складывает на пальцах слишком уж красноречивые жесты.

Роло отлично понимает, на что намекает Барфон Нильс, но всё-таки швыряет в него бутылкой.

Не твоё дело, право слово.

* * *

— Пойдём, Роланд, работа есть, — дёргает Ида за ременную лямку, когда время поворачивает за полночь, а Барфон, налакавшийся на три дня вперёд, уползает храпеть куда-то под стол. — Там амбарные петли совсем расшатались, починишь?

— Тётя-а-а, — гудит Хельмо в кружку, демонстративно-ревниво глядя Роло в глаза, — ночь уже.

— Луна большая!

— А вы, оба-два, кыш спать, нечего на луну зявиться!

Хельмо кидает в Гарта кружкой, тычет неприличным жестом, фыркает и шустро карабкается по приставной лестнице. Ишь, спиногрызы! — отец работать устроил, а им лишь бы дурачиться.

Ида безо всяких церемоний тащит его в амбар, где пахнет рожью, и лижет от ушей до усов, вгрызается за серьгой, запускает пальцы в подшёрсток, — прямо там, где у Роло остались шрамы от когтей совы, и даже если бы Роло захотел её отпихнуть, — не смог бы. Уж больно Ида, зубастая и в самом соку, упруга, — да и кусается хорошо, со знанием дела: зарыться бы в неё и забыть обо всём на свете.

— Нашла бы себе кого-нибудь покрасивше.

— Тц-с! Будто у меня вас мало было, мужиков-то. Или что, я тебе не нравлюсь, хрен старый?

— М-м, кто тут ещё хрен старый-то, — сердится Роло, вмиг опьянев от подобных нежностей: его когда-то вообще грызли вот так, пока он ходил на «Ведьме»? — а потом, плюнув, заваливает Иду в сено, чтобы там же и взять, — одним махом, всю без остатка, во всех её серьгах и вышитой рубахе, задранной до самой шеи.

Ночь перед рассветом коротка, — почти как та, давняя, перед казнью, и Отто Пороховая Бочка вцепляется в эту ночь всеми когтями.

* * *

— Я-то, дура, надеялась, что ты будешь поласковее, — злится Ида, когда Роло слезает с неё, и с кислым видом чешет зад, не одёрнув рубаху. — Ублюдок!

— Девки давно не было.

— Меч без ножен затупился?

— Ай-й-э! — взвизгивает Роло неожиданно для самого себя: Ида так кусает проколотый хрящ, будто хочет разгрызть его насквозь. — Нахрена, Иде?! Мне ещё одна серьга ни к чему!

— Что, теперь не будешь так меня драть?

— Мгм-м, — отвечает Роло, трёт укушенное место и суёт пальцы в рот.

Крыса свистит, и в её свисте сквозит сочувствие.

— Зубы, да? Отвар из крапивы попей, сразу боль сымет.

Дёсны привычно ноют, словно режутся изнутри давно выбитые «Ведьмой» резцы, заменённые деревянными, и Роло-Отто, не выдержав, скулит вслух, уткнувшись в шею Иды: Ида пахнет терпко, почти что сладко, и запах этот пробирает до самого нутра.

— Чш-ш, чш-ш, не хнычь, я тебе крапиву сварю. Всё пройдёт, — мягчеет Ида, сгребает в обжимки и чешет за ухом с серьгой. — Чш-ш, не плачь, скрыга.