More danico (джен)

— Покорми ты его уже, дура, — негодует Бриндис, подперев подбородок кулаком, и ворочается в сене; крысёнок, беззубый и по виду ещё совсем кроха, вопит так громко, что у Бриндис начинает ныть голова. — Тебя всему учить надо?

Избавилась от обузы, называется. Из огня в полымя скакнула, когда к переселенцам прицепилась. Говорят, где-то у Дуинлановых высот до сих пор горят поля Муридеи: недовольны солёрцы, что дрогнула их армия перед крысиной, лютуют, цапают всё подряд, — а там, глядишь, и до Гэдвелла доберутся. Лишь бы не добрались: от Гэдвелла к Кастельбруку прямая дорога, а от Кастельбрука, по торговому тракту, — в Скарн.

Ох, дурно будет.

— Тц, легко тебе говорить! — кривится, чуть не плачет девица, такая же, как и Бриндис, рыжая; прежде Бриндис, когда лезла в повозку, не успела её разглядеть, а теперь видит — девица ещё моложе, чем она, и на ней ярко-крашеные деревянные бусы в три нитки. — Чем я его покормлю?

— Молока нет, что ль?

— Говорил я тебе, Гейра, — упрекает крыс-возница, — поешь на дорогу побольше.

— Будто я не ела, олух!

— Даже миску не обтёрла. Тебе сейчас много есть нужно.

— Мне не хотелось, — отрезает Гейра, суя детёнышу хлебный мякиш в тряпке, но детёныш, тут же сообразив подвох, начинает орать ещё громче прежнего.

— Да успокой ты его уже!

— А ты перепелов подгони, болван казарменный!

Стелется пыль по дороге, оседает на языке и губах, колется.

Крыс, по виду не молодой и не старый: по служивым в жизни не разберёшь, какого они возраста, — плюёт, свистит птицам и, гортанно окрикнув, оглядывается на Бриндис, — одно ухо у него отмечено ожогом, а вдоль щеки лежит длинный рубец.

— И вот как мне с ней говорить?

— Смотря кто она тебе, — фыркает Бриндис. — С сестрой подраться можно.

— А я, как видишь, не дерусь.

— Правильно делаешь, она тебе ухо отгрызёт, если подерёшься. Да, Гейра?

— Отгрызу и на пику наколю, — угрожает девица, ещё раз покосившись на мужа, и ворошит хвостом одеяло, из-под которого блестит укрытое в тайник копьё, — тонкое и крепкое, на дубовом древке. — Знаешь, сколько хамов я на заставе сцапала?

Копьеносица. Видно, мужа ещё на службе нашла, покоя захотела: родивших отпускают на несколько месяцев домой, покуда детёныш ползать не научится.

— Надо было кормилицу нанять, а тебе на заставу вернуться. Я бы и сам всё на место свёз, — досадует Меченый: крысёнок до сих пор визжит, елозит и ищет у матери грудь, не находит и визжит ещё громче. — Копьё жрать не просит.

— Может, хватит рычать? Что сделано, то сделано.

— Пф-ф.

— Давно этак? — помолчав, спрашивает Бриндис, усевшись на узел с пожитками, морщится и скребёт когтями под платком и рубахой. У Бриндис молока много, на двоих хватит, и грудь из-за него чешется хуже, чем при вшах.

— А ты-то что, тоже при потомстве?

— Было дело. Родным отдала на воспитание.

Бриндис, в общем-то, не врёт: старшие братья и сёстры у неё давно при своих семьях, одна Бриндис — младшая. Не рассказывать же, в конце концов, что детёныша пришлось оставить у няньки-мыши вместе с тряпками, пустышкой и кольцом тяжёлого серебра, в письменах и резьбе, — отец детёныша подарил, когда полгода назад клятвенно назвал своей, — и уж тем более Бриндис болтать не намеревается, кто он, отец этот. Так для всех лучше будет, и для неё — тоже: кому нужна рыжая горожанка Бриндис с приданым в два платья и две нитки бус?

— Дай-ка его мне, Гейра. У меня молока хватит.

Чужой детёныш, наконец-то прижавшись к груди, успокаивается, и Бриндис, покрепче подхватив его, поёт «баиньки-баиньки» и снова ёрзает в сене.

Сено пахнет деревней, летом и дымом дорожного костра, и у Гейры бусы деревянные, а под пожитками — копьё, и её муж подгоняет перепелов в постромках, и их детёныш, ровесник рождённого Бриндис, сосёт молоко, — а значит, всё у Бриндис — дочери кожевника, названной жены беглого короля, утопшего в водах Ваэлии, — будет хорошо.

* * *

— На, поешь, — суёт Гейра кусок вяленого мяса. — Тебе нужно.

— Лучше б сама сожрала. У неё и так молоко есть, — щурится Меченый и шуршит сеном, залезая под спальный полог. В придорожном трактире яблоку упасть негде, и ночевать приходится прямо в повозке, но зато здесь горит факел на цепях, а у ворот клюёт носом имперский солдат с пикой. Значит, всем троим: точнее, четверым, считая детёныша, — сегодня удастся выспаться.

— Раз молоко есть, то она будет кормить нашего. Ты же будешь кормилицей?

— Ещё спрашиваешь. Будто мне жалко, — вгрызается Бриндис в мясо и тянется за кувшином: воды в нём мало, а пить хочется страшно.

— Куда едешь?

— Подальше бы, и дело с концом.

— Останься с нами. Вместе жить легче.

Не Бриндис объяснять, каково это — легче: ещё и месяца не прошло, как она, совсем голодная, грызла на сносях вонючую хорью печень.

Бриндис соглашается и снова мычит детёнышу колыбельную, — тот возится в пелёнках, хлопает ещё совсем мутными глазами и принюхивается, и вряд ли понимает, почему от самки пахнет молоком, но совсем не мамой. Бриндис укачивает его и думает, — там, в тёплом Вагстаффе, смотрит ли нянька за её детёнышем так же хорошо, как смотрела сама Бриндис? В Вагстаффе яблоки зреют уже в середине лета, и в колодце вода чистая, — нет во всей округе деревни лучше, и ни расставание, ни вдовство у Бриндис уже не кровоточат.

— По своему скучаешь, — без обиняков говорит Гейра, усевшись рядом, и щекочет детёнышу нос, щёлкая бусами, и тот, принюхавшись, тут же перестаёт шебуршать. — Вот, глянь, он так сразу успокаивается.

— С чего взяла, что я скучаю?

— С того и взяла, глупая! Я и так бы соскучилась, без молока. — Гейра сгребает крысёнка в объятия и кусает его за ухо. — Моё, никому не отдам. Братьев и сестёр ему рожу, когда война закончится.

Бриндис умывается пригоршней воды и, запрокинув кувшин, допивает последний глоток.

— Госпожа Гейра, — зовёт Меченый, ворочаясь в сене и дорожном одеяле: Бриндис до сих пор не знает его настоящего имени, но спрашивать ей сонливо и лень, и грудь у неё больше не ноет, — не соизволишь ли пойти к мужу?

— Сейча-ас, — дует та щёки.

— И мальца с собой бери. Застудитесь.

— А Бриндис?

— И Бриндис зови.

Перед тем, как укутаться в одеяло, Бриндис тихо свистит охраннику у ворот, и тот оборачивается, с истинно солдатской элегантностью сморкаясь в пальцы.

— Чего тебе, красавица?

— Воды принеси, красавец.

* * *

— Сестра?

— Кормилица, — бойко толкует залезшая на колени к мужу Гейра, и тот даже не успевает открыть рта, — мы её в деревне встретили. Она девица, никого у неё нет.

— Кормилица, значит. А потомство ваше где?

— Здесь оно, сержант, смотрите, — исправно докладывает гвардеец помладше, совсем ещё крысюк, и заглядывается на детёныша: тот, довольный и сытый, громко сопит в сене, пелёнках и тканом одеяльце, и крысюк осторожно тянется потрогать его пальцем, но всё-таки не решается. — Заснул.

Сержант, невыспавшийся и помятый, кивает, почёсывает шею под наплечником кирасы, разворачивает чуть помятый пропуск, вертит его и щурится на Бриндис так и этак, будто пытается понять, подходит ей это имя или нет, а Бриндис смотрит на него почти снисходительно: если бы не война и не Солёр, этот сержант кланялся бы перед ней, как рыцарь, и сдвигал с глаз забрало салада.

— Девица Бриндис Бергдоттир?

— Она самая.

— Третья с кроволуния, — замечает другой гвардеец, навалясь на ограду, и грызёт тыквенные семечки; со здешних дозорных башен не видать дыма пожаров, но алебарда у гвардейца заточена на совесть, и салад, как и у сержанта, — на месте. — Или четвёртая?

— И Гейр не меньше бывало.

— Это не просто Гейра, — сообщает Меченый, пока жена мотает на палец нитку бус, — это Гейра с Ютской заставы. И копьё не трожьте, ей его в дорогу взять позволили.

— О-о! — Сержант тут же мягчеет, но всё ещё косится: видимо, не доверяет. — А кто позволил?

— Хельги Кривоглаз.

— Хельги! Это та гарпунщица, которая лишилась глаза, когда спасла барона от стрелы?

— Она, кто ж ещё!

— Значит, никто через ту заставу не пройдёт? Правда, сержант? — восхищается крысюк и хватает из пригоршни старшего семечки, а тот щедро влепляет ему подзатыльник.

Сержант, фыркнув, сдвигает забрало выше лба: жарко ему, видать, — и не глядя складывает пропуск вдвое.

— Пусть только зубы покажут, погань вонючая!

Бриндис забирает пропуск: теперь он ещё более мятый, чем прежде, но по-прежнему ценный, — суёт его за пазуху и улыбается, видя, как сержант сжирает её взглядом, глядя на развязанный ворот рубахи: глаза у крыса ясные, чёрные, очень-очень уставшие, и пахнет от него терпко, почти что резко, — так пахнут все мужчины, от солдата до короля.

— Ты, это, береги себя, Бриндис Бергдоттир, — говорит сержант, скребя когтями вибриссы. — Время нынче плохое.