Bella ciao! (джен)

Хельсинки и Найроби о чем-то разговаривали, перетаскивая огромную кучу денег. Они занимались так давно, что от цветных купюр уже рябило в глазах. Это как в пустыне: хочется воды, и разум, воспаленный жаждой, создает иллюзию воды. Но когда иллюзия проходит, и ты видишь песок, то маячащая впереди надежда исчезает, и накатывает чувство безысходности. Желание что-либо делать исчезает, хочется остановиться, отдаться в руки судьбы. Пусть уже будет, что будет.

Так и сейчас. Найроби боролась, сражалась изо всех сил за вожделенную свободу за пределами опостылевших стен банка. Надежда на мгновение повернулась своим призрачным ликом, чтобы потом вновь спрятаться за тяжелые стены сейфа.

Найроби, да и все грабители, действовали на чистом адреналине. Кровь бурлила в жилах, а инстинкт самосохранение кричал: «Беги, беги отсюда быстрее! Не думай ни о чем, спасайся». Найроби изо всех сил отталкивала от себя этот позыв. Нет уж. Если они и выберутся, то выберутся все вместе. И с деньгами.

— Собираешься забрать сына, когда выберешься? — голос Хельсинки ударил по нервам хуже топора по шее.

— Нет, — ответила Найроби, не раздумывая.

Думать о сыне было приятно. Маленький сынок, любящий супергероев, оставался далекой мечтой. Найроби любила его представлять. Невысокий и кудрявый с милыми ямочками на щеках он наверняка все так же любит Человека-Паука и надевает его костюмы. Сама же Найроби боялась. Ее мечта, надежда, лелеемая последние пять лет, могла сломаться, столкнуться с жестокой реальностью, где ее сын будет другим, чужим. Нет, Найроби любит его любым. Будь он хоть фанатом рок-музыки восьмидесятых, хоть аниме, но ей было ужасно страшно. Человека, которого она любила в своих мыслях могло и не существовать вовсе. Все эти годы жизни могли оказаться ложью

— Не сейчас, — продолжила Найроби, натыкаясь на удивленный взгляд Хельсинки. — У меня еще нет плана.

План. Какой бы план Найроби не придумывала, в нем всегда был изъян. Она не была Профессором, не была даже близка к нему. Все ее планы и попытки самоуправства кончались трагедией.

— Давай снимать квартирку вместе? — предложил Хельсинки, передавая еще связку с деньгами.

Найроби недоуменно посмотрела на него, ища следы подвоха. Но нет, Хельсинки, кажется, был искренен. Его легкая полуулыбка и искры неподдельного дружелюбия в глазах окончательно убедили Найроби.

— Хельсинки, — больше для приличия усмехнулась Найроби.

Наверное, так бы они признались друг другу в любви, поклялись в вечной дружбе, если бы этот разговор продлился еще несколько минут. Прервал его Рио, вбежавший в хранилище — весь взмокший и взволнованный. Поднявшееся настроение Найроби вмиг исчезло, стоило тяжелым словам упасть:

— Убираемся отсюда! — видя нерасторопность сонных мух в глазах Найроби и Хельсинки, Рио рявкнул. — Сейчас!

За его спиной в съехавшем с плеч красном комбинезоне маячила Токио. Волосы растрёпаны, глаза блестят словно в лихорадке, в руках М-16.

— Они в подвале! — крикнула запыхавшаяся от бега девушка.

С мягким стуком упала из рук Хельсинки очередная пачка денег.

— Давай! Пошли! — командовал своим жестким голосом Берлин, потянув за руку какую-то девушку.

Найроби вдруг вспомнила ее. Одна из женщин, сидевших в офисе, та, которая разговаривала с Моникой в туалете.

— Ты с Берлином? — голос Моники звучал для Найроби чуть приглушённо.

— Только чтобы выжить, — шепнула Ариадна, с отчаяньем смотря Монике прямо в глаза. — Я думала, что они убивают людей. Что и тебя они убили, — распалялась она. — Я решила, что это единственный способ спастись.

Моника обняла плачущую Ариадну.

— Берлин мне отвратителен, — говорила она в шею блондинки. — Меня тошнит от него! Тошнит! — Ариадна отстранилась. — Теперь он думает, что у меня к нему чувства! Что у нас с ним история любви! Он хочет, чтобы мы поженились, чтобы я заботилась о нем…

Найроби тяжело вздохнула.

— Он болен, — сообщила Монике Ариадна.

— Я знаю. И ты это сделаешь?

— Это всего на год, — с каким-то злым цинизмом ответила собеседница. — Не знаю… Мы поедем путешествовать по миру… Будем жить, как короли. Увидим шикарные места, и на этом все! Девушки принимают такие предложения каждый день.

Найроби плотнее прижалась к двери, чтобы услышать тихий ответ Моники.

— Ари? Но стоит ли оно того?

— Так я получу все его деньги, — с холодным гневом говорила Ариадна. — Этот парень испоганил мне жизнь, все испортил! Я принимаю четыре успокоительных в день, чтобы терпеть его присутствие. Он изнасиловал меня! И когда я буду рядом с ним, и он будет зависеть только от меня, тогда я скажу ему, какая он мразь! За все то, что он со мной сделал!

Найроби не выдержала и вышла из-за двери, прерывая разговор.

Значит, Берлин так и не понял.

— Уходите! — снова скомандовал Берлин.

— А где Денвер? — спросила Токио.

— Он уже идет в ангар, — быстро ответил Берлин, чтобы поскорее заткнуть Токио. — Убирайтесь отсюда!!!

Маска спокойствия на лице Берлина треснула, рассыпалась осколками.

Токио тормозила. Она быстрым взглядом сканировала лицо Берлина, ища подвох. Но его маска уже вернулась на место:

— Это приказ, — голос был холоден.

Рио утянул Токио к сейфу и спасительному тоннелю.

«Берлин что-то задумал» — неожиданно всплыла мысль в воспаленном сознание Найроби. Его лицо было непроницаемо, но Найроби все пыталась там что-то высмотреть. Берлин, словно чувствуя подозрения девушки отвернулся и протянул палец к уху.

— Понял тебя, — Берлин снова повернулся к Найроби. — Им известно, где мы, — он словно читал стихотворение на праздничном вечере. Голос был спокоен, интонации строго к месту, эмоции дозированы. — Уходите отсюда.

Да что он заладил? Говорит так, словно…

— Хельсинки, забери Найроби, я их задержу, — слова прозвучали, а Найроби все равно задохнулась.

— Что значит, ты их задержишь? — отчаянная надежда, что она ослышалась, не так поняла.

— Я сказал — уходите, — повторял, как заведенный Берлин. — Если они войдут в тоннель — нам всем конец.

Найроби все медлила, стараясь что-то прочитать в карих глазах Берлина. Что же ты задумал, сукин сын?

— Кто-то должен остаться в окопе, Найроби, — как маленькой объяснил мужчина.

Инстинкт снова кричал: «Беги, беги быстрее! Вот! Вот он! Твой шанс!»

— Нет! — мозг Найроби лихорадочно работал.

— Да! — проорал Берлин. — Они наступают нам на пятки!

— Мы уйдем вместе отсюда — все вместе!

Вот он, маленький сыночек. Он смотрит на маму через мутное стекло и протягивает детскую ладошку навстречу. Найроби гонит эти мысли прочь.

— Найроби, — взывает к ее рассудку Берлин. — Мы же с тобой решили, что я сексист, правда? Тогда я говорю — женщины и гомики вперед.

Найроби мечется и не знает, кто победит в этой битве. Далекий и такой родной сын, или Берлин. Он стоит здесь — живой и настоящий. Он больше не смотрит на Найроби. Его взгляд сконцентрирован на Хельсинки. Бородач уводит ее, а Найроби в оцепенении. Она слишком устала.

Где-то сзади вслед за ними порывается пойти Ариадна, а Найроби хочется плакать. Ей жаль, безумно жаль Берлина, который хочет верить, что его любят. Жаль Ариадну, которая сама попала в свою же ловушку. Жаль сына, которые уже и не помнит мать. И жаль саму себя.

— Я тебя ненавижу! — прокричала Найроби печальному и какому-то апатичному Берлину.

Она бросила последний взгляд, прежде чем Хельсинки уволок ее оттуда. В глазах Берлина, этого нового, неправильного Берлина стояли слезы.

«Сукин сын»

* * *

Берлин стоял готовый уже ко всему. Зачем ему жить? Он живой мертвец уже много лет и вроде бы уж кому-кому, а ему бояться нечего. Но страх все равно закрадывался в душу. Зачем? Зачем он оставил рядом с собой Ариадну? Глупая мечта, похожая на те истории из сопливых любовных романов. Какая заложница может влюбиться в своего похитителя?

Он крепко держал Ариадну, а ты пыталась вырваться, уйти вместе с остальными грабителями в масках Дали. Но что ее там ждет? Ариадна была из тех людей, которые готовы сделать все для своего спасения, но не больше. Среди грабителей ее никто не ждет, разве что Моника, но сейчас, уже совсем скоро, для нее все закончится. Не будет ни моря, ни маленьких Берлинчиков на пляже, ни путешествий по миру. Она вернется к себе домой и сядет к телевизору, где все будут говорить о самом грандиозном ограбление мира. Будут говорить и про него, Андреаса де Фонойосу.

Найроби права. Берлин эгоист. Во всем этом кошмаре, столь привычном для него, он хотел умереть, зная, что его любят. Пусть Ариадна считает его насильником и убийцей, но ему хотелось прожить последние минуты в сладкой иллюзии любви, пусть и ненастоящей.

Она умоляла дать ей уйти, а Берлин удерживал ее. Он поклялся сделать все, чтобы она выжила. Плевать, что она о нем думает. Ариадна всего лишь заложница, наплетет что-нибудь про Стокгольмский синдром и ее отпустят домой.

— Гребаный ублюдок! Сволочь! Сукин сын! — кричала в истерике Аридна, хлестая его по щекам в унисон с каждым оскорблением.

«Ты потом поймешь зачем все это, — хотел сказать Берлин. — Я люблю тебя». Но вместо этого он достал пистолет.

— Мы с тобой сопротивление, — нес какую-то чушь Берлин. Это последние минуты его жизни. Там-то, на суде, ему все припомнят, но сейчас плевать.

Берлин подтащил к импровизированному заслону от пуль силовиков пулемет. Ариадна пристроилась рядом. От страха она явно ничего не соображала. Берлин же был как никогда спокоен. Это конец пути, значит надо уйти достойно. И плевать на заветы братца Серхио об отсутствии жертв. Он выпускает всю обойму, а силовики прячутся за стенами.

Берлин кричит.

Ему кажется, что где-то играет песня Серхио, услышанная им от солдата-деда.

Una mattina mi sono alzato (Сегодня утром я проснулся)

O bella ciao, bella ciao, bella ciao, ciao, ciao (О, красотка, прощай, красотка, прощай, красотка, прощай, прощай, прощай)

Una mattina mi sono azalto (Сегодня утром я проснулся)

E ho trovato l'invasor (И увидел в окне врага)

— Ариадна, заряжай!

Та делает требуемое. Ее руки не слушаются. Бравые отряды полиции стреляют в них, а пальцы Ариадны заплетаются, но, наконец, у нее получается, и Берлин снова стреляет. Рядом визжит Ариадна, но ему уже не до этого.

— Заряжай! — Ариадна вставляет обойму. — Мы с тобой как Ромео и Джульетта! — Берлин пьян. От адреналина закладывает уши, а язык плохо слушается. — Бонни и Клайд! — его несет. — Любовники из Теруэля!

Берлин снова стреляет.

Гранаты, маленькие черные вытянутые. Они приземляются около них, и Берлин опознав их, уводит Ариадну в сейф и закрывает дверь. Взрыв настиг их, когда Берлин уже закрыл собой Ариадну.

— Прячься!

Электричество замигало.

O partigiano, portami via (О, партизаны, меня возьмите)

O bella ciao, bella ciao, bella ciao, ciao, ciao (О, красотка, прощай, красотка, прощай, красотка, прощай, прощай, прощай)

O partigiano, portami via (О, партизаны, меня возьмите)

Che mi sento di morir (Я чую, смерть моя близка)

Полицейские уже совсем близко, а сердце Берлина стучит так быстро, как никогда в жизни. Вот они, его последние минуты. Страх, присутствующий вначале, исчезает вовсе. Вот она — жизнь на острие. Рядом всхлипывает Ариадна.

Пулемета больше нет, да и плевать.

Берлин хватает два М-16 и выскакивает в лобовую. Чувство самосохранения отключилось полностью.

— Сюрприз, говнюки!

Полиция пятится. Берлин отступает. Главное, тянуть время. Дать уйти братцу. Больше из убежища Берлин не вылезет. Он отбрасывает один из автоматов, и вытягивает руку со вторым. Звучат ответные выстрелы, всхлипывает Ариадна, военные раздают команды, но Берлин этого не слышит. В его ушах стоят слова старой песни, заглушая все:

E se io muoio da partigiano (Коль суждено мне в бою погибнуть)

O bella ciao, bella ciao, bella ciao, ciao, ciao (О, красотка, прощай, красотка, прощай, красотка, прощай, прощай, прощай)

E se io muoio da partigiano (Коль суждено мне в бою погибнуть)

Tu mi devi seppellir (Похороните вы меня)

Из рации слышится голос Серхио. Он напуган. Берлин усмехается.

— Профессор, — отвечает зачем-то он.

И почему он не назвал его Серхио? Уже неважно. Не зачем вовсе говорить с братом, дарить ему ложную надежду. Он поймет, потом поймет и простит Берлина. Перестрелка полностью захватила его.

«Перед смертью не надышишься». А Берлин попытается.

— Я сейчас немного занят, — резко говорит он, и снова стреляет.

Серхио приказывает идти в тоннель, но Берлин все давно решил. Из всей этой группки подростков, баб и педиков Берлин один знал, на что шел с самого начала и собирался идти до конца.

— Ответ отрицательный!

Вот зачем Серхио пересказывает ему план? Конечно, они собираются взрывать тоннель. Брат как обычно хочет все, но не желает ничего отдавать взамен. Профессор плачет.

Берлин командует им уходить, надеясь на благоразумность младшего брата. Странное дело. Умирать собрался Берлин, а страшно Серхио.

— Я не уйду без тебя! Ты знаешь! — предпринимает отчаянную попытку Профессор.

Уйдешь, куда ты денешься.

Берлину все равно, что говорит брат. Он не вслушивается слова, а лишь слушает взволнованный и такой родной голос Серхио. Еще чуть-чуть и решительность Берлина испарится. Он терпеть не может, когда младший брат страдает. Это похоже на пытку. Хотеть и одновременно не хотеть слышать его.

Военные приближаются.

— Старость — это не для меня. Ты представляешь меня, который пускает слюни и ходит под себя? — пытается успокоить Профессора Берлин.

Андреас невзначай бросает быстрый взгляд на Ариадну. Той безумно страшно даже пошевелиться.

— Нет, — протягивает Берлин, продолжая смотреть на Ариадну. — Для этого нужна храбрость. Лучше уж так.

E seppellire lassù in montagna (Похороните в горах высоко)

O bella ciao, bella ciao, bella ciao, ciao, ciao (О, красотка, прощай, красотка, прощай, красотка, прощай, прощай, прощай)

E seppellire lassù in montagna (Похороните в горах высоко)

Sotto l'ombra di un bel for (Под сенью красного цветка)

Профессор умоляет его, как и Ариадна до этого, и в этот момент Берлину искренне жаль как девушку, так и брата. Он приказывает взрывать тоннель, сначала Серхио, а потом и Хельсинки. Он обыграл брата его же собственными словами:

— Ты обещал не ждать меня, если дела пойдут плохо. Так вот, дела тут плохи!

Младший брат плачет.

— Я тебя очень люблю, братишка. Не забывай об этом, — шепчет Берлин.

Берлин знал Серхио лучше всех. Тот будет винить себя всегда и во всем.

Азарт медленно проходил, и появлялась усталость. Хотелось закончить это сумасшедшую перестрелку, но ведь так хочется жить. Он любил ходить по острию ножа, но рядом в рации страдал Серхио, и это разрывало сердце Берлина на части.

— Андреас!

Берлин больше не слушал Профессора. Его взгляд был прикован к Ариадне. Он аккуратно взял ее за подбородок и повернул ее лицо к себе. Он чудовище. Ну и плевать.

— В своей жизни я был тем еще засранцем, — говорит Берлин. — Но сегодня… Сегодня, — он усмехается. — Сегодня я хочу умереть с честью.

Желания встали на чашу весов.

Tutte le genti che passeranno (И странник, что пройдет мимо)

O bella ciao, bella ciao, bella ciao, ciao, ciao (О, красотка, прощай, красотка, прощай, красотка, прощай, прощай, прощай)

E le genti che passeranno (И странник, что пройдет мимо)

Mi diranno «che bel fior» (Он скажет: «какой красивый цветок»)

Совсем чуть-чуть и будет конец, а так отчаянно хочется жить. Берлин хочет остановить время, попросить отсрочку, хотя бы на несколько минут. Но час конца неумолимо приближается.

И одна из чаш перевесила.

Он пригибает голову Ариадны к полу, а сам встает из-за укрытия под вопли Серхио. Он не может его больше слышать. Отбрасывает рацию в сторону и просто идет, зажимая курок и не заботясь об отдаче.

Пули пронзают его тело насквозь, а военные, не веря своей удаче, стреляют наверняка. Перед глазами не промелькнула вся жизнь, и не было ничего из того, что описывают в поэмах. Из многочисленных ран течет кровь, а ему почему-то даже не больно.

Tutte le genti che passeranno (Это цветок партизана)

O bella ciao, bella ciao, bella ciao, ciao, ciao (О, красотка, прощай, красотка, прощай, красотка, прощай, прощай, прощай)

E le genti che passeranno (Это цветок партизана)

Mi diranno «che bel fior» (Что за свободу храбро пал)

Тело Берлина медленно падает на пол.