Радио умолкло в полночь (джен)

Говорят, мол, в жизни — как на войне, и у каждого на этой войне своё оружие. Оружием Жанны была любовь. Все тридцать лет. И она всегда с гордостью подчёркивала, что идёт по жизни с этой любовью благодаря отцу. Он воспитывал Жанну в строгости, но она никогда бы не поверила, если бы кто-то сказал, что бывают папы лучше него. Он не учил её прицельно тому, как правильно любить мир, как ценить настоящее и отпускать прошлое, как улыбаться и идти вперёд вопреки даже самым болезненным поворотам судьбы — лишь направлял, давая возможность разобраться и понять самой. А Жанна оказалась очень способной.

Увы, оставил отец Жанну рано — она ещё и начальную школу окончить не успела. Погиб при исполнении служебных обязанностей. «Нет, я не плакала», — всегда говорила Жанна, когда приходило время поведать новым сослуживцам в очередной части свою историю. Ложь. Отец учил её не лить слёз, когда больно, то ли смехом, то ли серьёзно советуя лучше «дать в морду» тому, кто больно сделал. Но разве могла она, тогда ещё маленькая девочка, для которой любимый папа был всем, не плакать от тоски и бессилия, когда вдруг окончательно осознала, что он больше не проснётся, не поднимется из-под тонн земли, из-под холодного камня могильной плиты?..

* * *

Лёшку Жанна знала со школьной скамьи. Энергичный, бронебойный, но в то же время по-настоящему добрый и искренний, своим нравом он всегда напоминал ей её отца. Лёшка сопровождал её, казалось, всю жизнь. И даже когда на заре девяносто четвёртого она, уже двадцатитрёхлетняя прапорщик Топалова, отправилась навстречу огню и железу — в кровавую воронку развернувшихся на юго-востоке страны боевых действий — он последовал за ней.

Со своими наивными мечтами о мире во всём мире — вопреки бушующей войне! — Жанна была неуместна в этом бушующем очаге ненависти. Но что-то влекло её: она чувствовала, что таков её путь.

В один из дней следующей весны Лёшка сказал: «Бог даст, скоро последний будет бой, и на родину вернёмся…». Сказал и сунул Жанне в нагрудный карман гимнастёрки — левый, с небрежно торчащим уголком отворота — скромный букетик из пяти ранних цветков мать-и-мачехи. Тонкие стебельки были наскоро перевязаны грубой ниткой: зацепился где-то кепкой, нить вытянул — вот и готова бечёвка. Жанна тихонько рассмеялась и благодарно поцеловала Лёшку, после чего направилась к машине.

А потом их автоколонна попала под огонь противника.

Жанна в кровь грызла обветренные губы, давилась горячими слезами, и ей казалось, что её пожирает ад. В огне плавился даже металл бронетранспортёра, а она, такая неуместная здесь, дышала этим невообразимым жаром и горела заживо, одного за другим вынося на себе товарищей из пылающей машины. Четыре раза — целых четыре! — бросалась она навстречу верной смерти, и все четыре не только сохраняла свою жизнь, но и спасала чужую. На теле не оставалось живого места, да и силы, какие были, иссякали с каждым движением, но Жанна неумолимо шла вперёд. Когда-то к ней, совсем маленькой и беззащитной, не вернулся со службы отец. А теперь она делала всё, чтобы эти четверо бойцов вернулись к своим семьям. Просто потому что не могла иначе — никогда бы себе не простила, если бы не смогла…

Аккуратно спустив последнего из спасённых в неглубокую балку со снегом и жухлой листвой на дне, Жанна, кашляя от удушающей гари, что, казалось, без остатка для чистого воздуха заполонила лёгкие, выбралась на поверхность. Помощь. Нужно было позвать помощь. Кое-как поднялась на ноги и попыталась идти. Тревога кольнула где-то под рёбрами — а где же сейчас Лёшка? Жанна замерла, вскинулась, словно на зов, и обратилась в сторону догорающего бронетранспортёра. Её вновь обдало волной жара, в ушах монотонно зазвенело, а потом стало совсем тихо.

Машина взорвалась, и чудом — не раньше того, как прапорщик Топалова оттащила в сторону четвёртого бойца.

Жаркое пламя стелилось по бурой траве, топило грязный сероватый снег, покрытый копотью и кровью. А обожжённая и контуженная Жанна стояла на коленях в чёрной луже с вязкой глиной на дне. Дрожала, безмолвно шевелила заиндевевшими губами и, пытаясь утереть слёзы, лишь размазывала их по лицу вместе с грязью и собственной кровью. Смотрела в пропасть стянутого дымовой завесой алого неба. Ей больше не было страшно, да и боль в истерзанном войной теле отошла на второй план. Только стало всё вокруг как-то пусто и глухо, да холод поселился под прожжённой замызганной формой.

Вокруг разрывались снаряды, строчили автоматные очереди, трещало пожирающее всё на своём пути пламя, расползающееся от подбитого бензовоза. Кто-то что-то вопил. Сначала поодаль, в гуле сумасшедшей битвы, потом ближе. Совсем рядом Жанну позвал голос комбата — глухо, как через стекло — по званию, по фамилии, по имени… А она молчала, раскачиваясь из стороны в сторону, всё так же глядя в небо. Подоспел кто-то ещё. Жанну хлопали по щекам, трясли за плечи, затем в четыре руки тащили по холодной земле, как после и спасённых ею бойцов, и ободряющий шёпот терялся в окружающем шуме.

В ушах монотонно звенело, в черепной коробке до предела натягивалась струна боли, горло сдавливала тошнота, а прикипевшая гимнастёрка от неосторожных касаний отслаивалась вместе с кожей. Только перед глазами всё одна и та же картина: Лёшка в траве ничком у покорёженного бронетранспортёра. Неживой. Потому что, когда ниже грудной клетки ничего нет, — жить уже никак нельзя. А у Жанны — всего-навсего ожоги и контузия. В голове шумело ещё долго, перед глазами всё кружилось, а кожа сходила слоями, грубела и рубцевалась. Всего лишь ожоги и контузия. А Лёшку отправили на родину. В цинковой упаковке.

С тех пор Жанна совсем перестала плакать. Её слёзы, все до единой, остались там — в безжизненном сером краю, среди болотистых пустошей и выгоревших степей.

Ей было стыдно признаваться, но первое время она до ужаса — до потери дара речи и панической дрожи в коленях — боялась жёлтых цветов. Жанне казалось, что они пахнут смертью. В день, когда прапорщик впервые пришла в себя на скрипучей жёсткой койке в палате военного госпиталя, на прикроватной тумбе в стеклянной вазе красовались жёлтые лилии. Жанна приподнялась и села, лихорадочно, борясь с туманом в голове, соображая, где находится и что случилось. Пары секунд было достаточно, чтобы от взгляда на невинно украшающие помещение цветы Топалову скрутило в приступе ужасной тошноты и болезненного плача без слёз — только в горле словно стало острейшее лезвие.

Но неумолимо шли года. Спала в каждом сугробе зима, расцветала весна, сияло солнечное лето, увядал пожар осени. Сменялись части и города. Появлялись и исчезали, навсегда оставаясь в прошлом, люди. Жанна всё так же до блеска начищала зажим для галстука и идеально утюжила форменные рубашки. Вот только на каждой из них неосознанно оставляла неопрятно торчать уголок отворота левого нагрудного кармана.

* * *

Жанна так и оставалась одна. Мать не разделила её взглядов на жизнь после всего, что произошло, и предпочла оставаться в стороне. Нет, никаких ссор и значительных размолвок не происходило, но они обе неумолимо отдалялись друг от друга. Жанну часто переводили с одного места службы на другое, и какое-то время ей с непривычки казалось, что разъезды занимали больше времени, чем сама служба. Мать её не покинула родного города. Жанна часто звонила ей, всегда первая, с упоением рассказывала новости, делилась мыслями и планами, обещала приезжать при первой же возможности. Та выслушивала дочь, даже старалась отвечать с той же искренностью, но всё чаще находила повод отложить её приезд на «другой раз». Жанна стала реже заикаться о встречах, после перестала совсем, а потом и вовсе стала звонить едва ли не раз в месяц.

Гибель отца ранила, глубоко оцарапала душу Жанны, Лёшкина же — оторвала кусок. Жанна знала, что никогда не станет прежней, чувствовала, что что-то в ней сломалось, дало трещину, но в то же время и понимала: замкнуться, отвернуться от мира, перестать находить повод улыбаться — равносильно собственным похоронам заживо. Было до зубовного скрежета тяжело снова подняться на ноги и идти вперёд, жить как раньше, но она смогла — раны срастаются, боль утихает, солнце прорывается сквозь облачный плен. Не смогла только вновь научиться дружить привязываясь и любить навсегда.

* * *

В январе две тысячи седьмого состоялся очередной перевод прапорщика Топаловой на новое место службы; на этот раз — в Нахабино, в мотострелковую часть подполковника Зубова. Офицеры оказались в целом дружелюбными и обходительными, а вот парочка прапорщиков почти с порога стала проявлять характер. Но Жанна знала: рано или поздно, но сработается да подружится и с теми, и с другими — ну не могла она иначе! — и будет всё как всегда, как она привыкла.

Совсем скоро минуло бы вот уже одиннадцать лет с той страшной весны, когда она волей судьбы вдруг осталась совсем одна. Одиннадцать… много. И воды много утекло с тех пор. Жанна научилась отпускать и не потеряла способности любить окружающий её мир, который, вопреки её мыслям в первый тяжкий год после горячей точки, не состоял из одних лишь зла и боли. Она заново повзрослела, окрепла некогда раненой, изорванной на части душой. Страх давно отступил, а одиночество больше не было в тягость. Жанна привыкла, так ей было уютно, так она и хотела оставить.

Так и оставила бы, вот только подсознание, кажется, оказалось против.

Служба на складе весьма утомляла Жанну: каждый день одно и тоже — выдать-принять, заправить-починить, и бумаги, бумаги, бумаги… скука смертная. Ежедневно допоздна торчать на пропахшем бензином складе наедине с кучей бумаг, которой ни конца, ни края не видать, а потом приплетаться домой на заплетающихся ногах, в считанные полтора-два часа выполнять всю домашнюю рутину и заваливаться спать, чтобы на следующий день проделать всё в точности то же самое, было не радостнейшей перспективой.

Поэтому Жанна всегда радовалась возможности уйти пораньше, когда таковая наконец появлялась, чтобы разбавить каждодневную скуку небольшими вечерними прогулками. Городок хоть и оказался довольно маленьким, но для Жанны он всё же был нов, а потому очень даже интересен. Она бродила по незнакомым улочкам, посматривала в винно-красное небо, подставляя снежным крупицам разрумяненное лицо, иногда спиной ныряла в апельсиновые в свете фонарей сугробы. И ей было хорошо.

* * *

Однажды Жанна загулялась допоздна и, осознав это и попытавшись найти кратчайший путь до дома, только случайно заблудилась — в крошечном-то городке! — и забрела в совсем незнакомый двор. Тот был пуст и тёмен; с трёх сторон щербатые пятиэтажки, лишь в нескольких окнах которых горел свет, в центре скромная детская площадка, а из всех фонарей, натыканных у каждого подъезда, горел лишь один. Дул ветер, и плохо смазанные крепления качелей на цепном подвесе протяжно поскрипывали. Жанна остановилась, поглядела в сторону площадки, потом вдоль дороги, по которой собиралась идти дальше, взвесила все «за» и «против», пожала плечами в немом внутреннем монологе и направилась к качелям.

На площадке было темно, отчего всё вокруг — и наметённые сугробы, и железная горка, и скособоченные карусели, и обнажённые деревья, и тени домов — казалось тёмно-фиолетовым и словно нарисованным расплывающейся по влажному холсту акварелью. А ещё было тихо, и скрип качелей посылал заунывное эхо во все концы двора. Поначалу Жанна раскачивалась медленно, но постепенно набирала темп. Вверх — и небо ширилось и приближалось так, что, казалось, Жанна упрётся в него ногами; вниз — и мир съёживался до размера одно лишь двора. Кружился снег, шумел в ушах ветел, скрипели качели.

Вверх.

Жанна с самого раннего детства любила качаться на качелях.

Вниз.

Когда отец гулял с ней, всегда просила раскачать так, чтобы «взлетать до луны».

Вверх.

Тогда Жанна была совсем маленькой, и высящийся вокруг мир казался ей непомерно огромным.

Вниз.

Папа был рядом, держал её за руку, вёл по этому большому миру, и «огромное» не было «пугающим».

Вверх.

Папа. Любимый папа…

Жанна закрыла глаза и прекратила раскачиваться. Бесконечное «вверх-вниз» стало однородным полётом. Мир снова расширился, возвысился, и она почувствовала себя ничтожно крошечной и по-детски беззащитной. Папа больше не придёт спасти её. Не придёт и Лёшка. Мама даже не вспомнит. И, что хуже, к тридцати четырём Жанна совсем забыла, как исцелять себя самой.

Качели остановились. Жанна заплакала, закрыв лицо заиндевевшими красными ладонями. В первый раз спустя десять лет. В ней снова поселился страх. Страх одиночества. Страх потери того, кто мог бы его скрасить.

* * *

В марте снег был слабенький, талый, пористый от редкой вечерней мороси, а за ночными окнами всегда простиралась густая синева. И тихо так, тихо… Только старые качели в чужом дворе скрипели едва слышно и болезненно, до тоскливой рези под сердцем печально — Жанна вспоминала ту январскую ночь. Вспоминала, а в мозгу отчаянно билась мысль: она больше не может влачить за собой этот мёртвый груз тяжёлых эмоций. Каждый вечер, когда она ложилась спать, даже после хорошо проведённого рабочего дня, ей казалось, что она слышит этот скрип. И этот звук сводил её с ума сильнее, чем кошмарные сны, в которых она раз за разом сгорала в подбитом бронетранспортёре, но уже одна, наедине с жадным пламенем, и никто не приходил на помощь.

Не в силах слушать этот ужасный звук, Жанна плотнее куталась в одеяло, подтягивала колени к груди и прижималась щекой к подушке, словно цепляясь за последнюю надежду. Но тогда неистовый скрип, поселившийся в её голове, сливался в невыносимую какофонию с её собственным сердцебиением — гулким и загнанным. В комнате было звеняще тихо. А Жанне хотелось кричать. Она сползала с кровати и забивалась в угол, обнимая колени и утыкаясь в них лбом. Она чувствовала себя невыразимо крошечной в тёмно-синем кубе ночной комнаты, но вместе с тем эти чужие и холодные стены давили на неё железобетонно. В груди разливался тревожный жар, к горлу подкатывал тугой комок боли, и Жанна плакала, истерично, но совсем беззвучно. Изъеденные рубцами от давних ожогов плечи дрожали, глаза неистово щипало сквозь густую пелену слёз, и Жанна всё сильнее ёжилась, словно стремясь исчезнуть.

Когда-то её — ещё совсем маленькую девочку, вовсе не подозревающую, через что ей придётся пройти — успокаивал любимый папа. Он воспитывал её в строгости, но, когда дело касалось того, что творилось в её душе, всегда был готов поддержать и приголубить. Иногда даже ему ненужно было хоть что-то говорить — просто мягко сжать маленькие детские ладошки и с теплом смотреть в доверчивые голубые глазёнки. Ладони Жанны и спустя столько лет оставались маленькими, но теперь их было некому согревать. Некому защитить её.

* * *

В один из вечеров, когда Жанна в попытке отвлечься уже в сотый, наверное, раз перебирала свои нехитрые пожитки, её внимание привлёк старенький радиоприёмник с длинной складной антеннкой. Его она, как и потрёпанный временем сборник стихов Блока, перечитываемый ею время от времени, забрала из отчего дома ещё до войны — когда в первый раз пришлось уехать по долгу службы. Кому другому приёмник показался бы безнадёжным, но у Жанны руки давно успели стать золотыми — ещё бы: она женщина одинокая, а потому и самостоятельная, ведь рассчитывать ей не на кого. Не в шесть секунд, но всё-таки реанимировала она это чудо техники, и всё под любопытными взглядами любимых котов.

Радиоприёмник волны хоть и слабо, но ловил, а что ловил — то шуршаще-скрипуче вещал сквозь старенький динамик. Жанне не было важно, что и как вещало радио: ей дарило покой то, что этот приёмник — память об отце — удалось оживить. А, стало быть, раз жива память, обитающая в глубине этого маленького прибора, то и отец в каком-то смысле жив и незримо присутствует рядом, всё такой же любимый и любящий. Под тихий монотонный голос радио Жанна стала спокойно засыпать, и мартовские ночи обрели тепло.

Однажды Жанна, довольно рано уснувшая после единственного за две недели выходного дня, пробудилась в одиннадцать вечера, сама не зная, отчего. Из динамика радиоприёмника звучал белый шум. Она хотела было сменить волну и поскорее заснуть снова, ведь вставать рано, а следующий выходной нескоро, но помедлила. Белый шум звучал умиротворённо, отчего-то даже уютно. Жанна натянула одеяло повыше, улеглась поудобнее и прислушалась. Шум помех напоминал ей вой зимнего ветра над крышами свечек-высоток, кружащего в воздухе миллиарды снежных хлопьев. В голову полезли тёплые воспоминания о зимних прогулках с отцом, а после и с Лёшкой.

«Пока говорит радио — жива память, живы и они. Я наконец-то не одна», — думала Жанна, постепенно отбывая в Морфеево царство. Мир белого шума казался ей живым: это был неумолимо далёкий, но вместе с тем невозможно близкий тайный край, в котором жили те, кого за прошедшие годы она так и не смогла отпустить, сколь ни старалась. Жанна так и уснула, лёжа на животе и по-кошачьи поджав под грудь руки. Уснула с улыбкой, впервые за столько месяцев, прошедших с той душераздирающей январской ночи. Ей стало легче и проще. Она больше не боялась одиночества, не чувствовала его…

А радио умолкло в полночь.