Чудовище? (гет)

Он кашлял, скрючившись над землей, и три лепестка пламенели на серости асфальта. Холодный ветер бил в бок, трепал волосы, размазывал три красные кляксы по земле. Она смотрела. Ее рука прижималась ко рту, будто организм испугался, что сам начнет исторгать лепестки. Стоило подойти, стучала мысль. Стоило помочь, позвать на помощь, да хоть вымолвить дурацкое «ты в порядке?». Эти мысли перекрывала одна, набранная гигантским шрифтом кислотного цвета.

«Почему я? Почему он? Почему мы?»

Ей хотелось убежать. Хотелось заорать. Чтобы вопль «почему?!!» вонзился в небо, прорвал атмосферу, пробуравил конец Вселенной, чтобы она схлопнулась, как воздушный шарик. Чтобы вместе с ней пропала вина. Чтобы перестала распускаться в сердце, как цветок этой проклятой болезни, прекратила мчаться ледяными семенами под кожей и сдавливать лепестками горло.

* * *

Пять минут назад все было замечательно.

Прогулка завела их, пока еще друзей, на мост. В небе цвел закат, макушки деревьев пили его золотисто-оранжевый цвет, он пробегал по листьям и мерк на нижних, оставляя их по-летнему зелеными. Желтые листья спархивали с веток, ветер играл ими, течение несло их, как кораблики. Легкая сырость обнимала их, пока еще друзей.

Там он и признался.

Первая секунда окутала ее неверием, как доспехами. Его слова грызли их металл, пока она грызла взглядом лицо друга (друга, друга, друга!!!), пытаясь найти, откопать намек на шутку. Она увидела лишь растущий страх, и слова прорвались сквозь броню. Они обрушились на нее, оглушили, связали, обожгли, растерзали клыками прежнюю картину мира, теплую, мягкую, родную.

— Нет… почему… — сорвался с губ защитный выпад, почти бессознательный. И ее клинок, ее яд, в свою очередь, тоже достигли цели.

Ей так хотелось отмотать время и остановить его, но что бы тогда она сказала?

* * *

На следующий день

Она шла на кухню, и у нее тряслись руки. Жгло глаза. Злость обрамляла вина, как сердцевину цветка обрамляли лепестки. Хотелось выпить воды. А потом швырнуть стакан. но имела ли она право злиться?

«Парня рвет этими драными лепестками, прямо сейчас, дать тебе послушать? Из-за тебя! Из-за того, что ты понять не можешь, что он любит тебя! Хороший мальчишка, твой друг, с детства за тобой хвостом, а ты, эгоистка, не хочешь ему помочь!»

Слова отца… отца друга, все равно друга… кололи мозг, как шипы.

Она поняла, что на кухне мама, только когда услышала, как та обеспокоенно произнесла ее имя. Когда услышала вопрос, которого боялась:

— Что-то случилось?

Она молча налила себе воды, потому что чувствовала: если попытается заговорить, разрыдается в тот же миг. Первые слезы уже увлажнили глаза. Она спряталась за кружкой с водой, пыталась сосредоточиться на питье, но проклятые ассоциации подбросили капли дождя на бутоне, на красном бутоне, на котором почти не видно, какие алые эти капли.

— Милая, посмотри на меня. — Вода в кружке не была бесконечной, а силы сопротивляться кончились уже давно. Она выполнила просьбу мамы, дала ей увидеть слезы.

— Мой друг признался мне в любви.

Хватило сил выдавить только это. Слова о ханахаки и умирающем парне, в чьем теле циркулировали семена и раскрывались в цветы, разрывая мягкие ткани, разбухли в горле, как напоенный водой труп. Ее тошнило при воспоминании о скрючившейся фигуре, отхаркивающей лепестки.

— Всего-то? — И как она не разревелась от этих облегченных маминых слов. — Так это же, наоборот, хорошо! Зачем расстраиваться? Испугалась, что все, кончилась дружба?

Трупики слов гнили в горле, распространяли по телу яд, а снаружи вливался другой.

— Это нормально: мальчик и девочка дружат, потом вырастают, и дружба становится нечто большим… Не плачь, тебя наоборот, поздравлять стоит!

— Но он мне не нравится. — Она все же протолкнула сквозь распухшее горло слова. — Не… в романтическом смысле.

Нужно было сказать про болезнь, но она не могла. Слова отца друга все еще жгли мозг. Она не вынесет новых игл.

Мамина улыбка пропала:

— Так ты расстроена, что не можешь ответить ему взаимностью?

Она закивала, но было похоже, что мелко затрясла головой. Лучик облегчения коснулся ее сквозь сырость и холод, но…

— Для начала, почему бы не подумать еще раз, не разобраться в себе? — снова улыбнулась мама. — Если я правильно поняла, о ком идет речь, то он хороший парень! Приглядись к нему. Попробуй сходить с ним на свидание. Может, и шевельнется что-то, а?

Она вернулась в комнату, не помня, как это сделала. Закрыла дверь, шагнула к кровати, упала на нее мешком. Зарылась лицом в подушку. Знакомый крик терзал и жег горло, но она боялась, что услышит мама.

Она пытается! Она копается в себе! Бьет в мякоть души ментальной лопатой, перерывает, ищет тот заветный росток, то зернышко любви к нему! Но его нет! Нет!!!

* * *

Два дня спустя

Она пришла к подруге, чтобы развеяться, но все равно все свелось к проклятому ханахаки.

— Не знаю, что мне делать, — летели изо рта горькие слова. — Вчера звонила его мама, ему становится хуже. Цветы прорастают на коже, лепестков… уже больше. А я… я ничего не чувствую. Того, что надо чувствовать. Не чувствую!

Подруга прижала ее к себе, и она закричала в подставленное плечо бессмысленным ревом.

— Понимаю. Не говорю, конечно, что понимаю на все сто процентов, но...

— Проклятая болезнь, — запутался шепот в свитере подруги. — Ненавижу цветы. Хочу их сжечь всех. Бесит, бесит вся эта ситуация, бесит, что он где-то подхватил эту ханахаки! Нельзя так говорить, — тут же распустилась в ней вина. — Он не виноват.

— И ты не виновата. — Подруга обняла ее крепче. — Послушай, это нормально, что человек может не ответить на чувства другого, это жизнь, понимаешь? Очень грустно, что так получилось, я вам обоим невероятно сочувствую, никому бы такого не пожелала, но если ты не любишь его… у человека ведь нет кнопки «быстро полюби того-то».

Мимолетный луч снова мелькнул сквозь тучи. Она выдавила невнятное «угу» и отстранилась. Улыбнулась — но тучи вновь сомкнулись над головой.

— Может, позвать его на свидание?

Подруга взглянула на нее печальными глазами.

— Ты точно этого хочешь?

— Я должна.

Она нашла его в мессенджере. Пальцы сновали по экрану, как чужие, кто-то другой спрашивал, как друг себя чувствует, не хочет ли куда-нибудь сходить («да, я зову тебя на свидание»), можно ли зайти к нему, если друг чувствует себя плохо. Она смотрела на чужие пальцы, прикрепленные к собственной руке, на сообщение, набранное ими. Подруга ободряюще коснулась плеча.

Снова хотелось кричать.

* * *

Он выглядел… плохо. Не бледный, а какой-то серый, с синяками под глазами, неловко волочащий ноги. Среди волос пророс цветок, его венчик раскрылся перед ней, как голодная пасть. Ярко-красные лепестки — обагренный кровью рот, желтая сердцевина — глотка. На щеке угадывался бугорок, ей казалось, она видит под тонкой кожей шевеление бутона. Пальто было просторным. Она знала: под ним тоже скрываются цветущие пасти.

Он неловко улыбнулся и протянул ей руку. Она неловко улыбнулась и взяла его за руку. Холодные пальцы — холодный день мог выпить тепло, а могло выпить чудовище, смотрящее на нее желтой глоткой. Оно словно напружинилось и готовилось сожрать, сомкнуть лепестки вокруг головы. Он осторожно приобнял ее за талию, и она позволила. Он о чем-то говорил, она что-то отвечала. Ветер гнал желтые листья. Она пыталась верить, что в друге сейчас вянут цветы. Усыхают корни, сосавшие кровь, чернеют стебли, пульсировавшие красными жилками. Пусть хоть эта прогулка будет не напрасной. Хоть бы. Хоть бы не была напрасной.

Потому что она не могла совсем затоптать желание убежать.

* * *

Закат стек за горизонт, иголки холода стали острее. «Хочу домой, греться». Она и он стояли у ее подъезда. Дрожь то и дело пробегала по телу, но тишина заменяла слова о том, что холодно. Силуэт друга возвышался в шаге от нее, его лицо было трудно различить в полумраке. Ее наполняли чувства, и этими чувствами были...

— Тебе понравилось свидание? — спросил друг тихо.

Она набрала воздуха в грудь, но не смогла превратить его в слова. Опять раздражение мешалось с виной. Ложь натыкалась на толстую паническую стену протеста, но имела ли она право ответить искренне? Молчание затягивалось.

— Да, — выдавила она.

Кажется, он улыбнулся, и эта улыбка заставила ее лететь. В яму, которую выкопало для нее ханахаки. Лепестки цветка в волосах рдели даже в полутьме, скалились жуткой ухмылкой. Друг шагнул к ней, потянулся, его губы прижались к ее, прошлись, раскрываясь, как росянка, влажные, как секрет меж листьев. Крик бился внутри, как пойманное насекомое. «Теперь ханахаки переварит меня, а не его». Его руки заключили ее в капкан. «Может, если я расслаблюсь, будет приятнее?». Ерзанье, ерзанье по губам, ладонь на щеке, холодная, как будто и без того не холодно. «Так надо». Аркан рук стиснулся, не хватает воздуха, его высасывает поцелуй, холод вокруг затвердел янтарем. Насекомое билось внутри росянки, молотило ее стенки.

И вырвалось.

Она толкнула его, отскочила, начала тереть губы, не отдавая себе отчета, вытянув одну из рук преградой. Человек напротив — силуэт в густо-синем полумраке. Красный лепесток расползся пятном, высунувшись из рукава. Пятно взметнулось, рванулось к ней. Чужие руки вцепились ей в плечи.

— Я умираю, дура! — Он тряс ее, белки глаз блестели на лице, сверкали зубы в искаженном рту. Она болталась в руках, ожидая, когда все кончится. — Ты нужна мне, понимаешь? Я люблю тебя!!! Если ты не ответишь взаимностью, эти долбаные цветы разорвут меня! Неужели так сложно? — Тряска прекратилась. — Ты так ненавидишь меня? Хочешь, чтобы я умер? Скажи что-нибудь. Ну не молчи, хоть что-нибудь!

Он захрипел. Руки сползли по ее телу, вслед за ним, ткнулись в асфальт.

— Чтоб ты сама заразилась…

Включились фонари. Они высвечивали ручеек цветов изо рта, цветы плескали на землю. Кровь блестела черными венами на их алом фоне. Она смотрела. Ее тоже тошнило. Хотелось выблевать отвращение к себе, отвращение к нему, отвращение к миру. Он скрючился на земле. Бутон прорвал щеку, засиял, раскрывшись. Прорастали новые цветы в волосах. Шевелилось пальто, под которым пробивались другие.

— Я вызову скорую, — прошептала она. Он расплывался, становился дрожащим пятном, тепло обжигало глаза. Она набрала номер, описала ситуацию, продиктовала адрес. Четко, спокойно. Словно диктовал кто-то другой.

Не она сидела рядом с ним, пока не приехала скорая. Лишь следила, как ее тело это делает. Держит за руку. Потом голову, чтобы он, сотрясаемый судорогами, не разбил ее об асфальт. Просит прощения. Просит прощения. Опять давит крик.

* * *

Белизна больничного коридора гудела на нее лампами. Единственная бесконечная нота на грани слышимости. Теплое онемение в ногах, но она все равно сидела в прежней позе. Ноги, две согнутые трубы, сломанные стебли, руки на них крестом. Она смотрела на них. Смотрела и смотрела.

Хотя бы тепло.

— Я… булочку тебе принесла.

Бесконечно медленно она поворачивала голову. Подруга сидела рядом. На коленях — булочка, на прозрачной обертке — блики-полосы от освещения. На лицо она взглянула в последнюю очередь. Усталое, встревоженное.

— Он в коме, — сказала она. Подруга моргнула, словно думала услышать не это. Потрясение пробилось сквозь усталость.

— Ох…

Лампы жужжали тысячами мух.

— Сочувствую. — Голос подруги был не громче этого жужжания. — Как ты? Как его родители?

Их лица обожгли ее воспоминанием.

— Они…

Их голоса резонировали в ушах, мерцали белыми вспышками и черными тенями. «Милая», «солнышко», «что угодно сделаем». «Мразь», «сука», «чтоб ты сдохла». Умоляющее заглядывание в глаза, валяние в ногах. Пощечина, как ожог, свирепая тряска и стиснутые пальцы на плечах, знакомо. Хотелось бы ей, чтобы что-то из этого сработало.

— Ты же знаешь, как можно вывести больного ханахаки из комы?

— Поцеловать? — после молчания неуверенно спросила подруга.

Мир перед глазами качнулся от кивка.

— Они умоляли меня это сделать.

Ноги, крест рук.

— Я это сделала. Он не очнулся. Нужно любить, чтобы вышло.

Перекрывал ли ее голос жужжание мух? Ноги расплывались. Ей казалось, что она успокоилась, душа затвердела, как почва, но дождь вины опять размывал ее.

— Его родители стали кричать. Обзывали меня. Я… я их не виню. Я ведь… если бы не я…

Дождь просочился наружу через глаза. Подруга обняла ее за плечи, она закрыла лицо руками. Его пустое лицо на больничной койке. Шрамы от удаленных цветов. Бледные губы, их холод.«Чтоб ты сама заразилась!». Наказание должно соответствовать преступлению. В чем она обвиняется? Она пыталась, она удобряла почву души приятными воспоминаниями с ним, поливала перечислением его достоинств, попытками представить их парой, бережно высаживала семечко, что могло вырасти в спасительное чувство. Слишком капризная почва? Какая почва помогла бы хилому зернышку, которое ей сунули со словами: «Через три дня нам нужна прекрасная роза»?!

— Я чудовище? — вырвался у нее вопрос, она выплюнула его, как первый цветок, свое ханахаки. Ее взгляд и взгляд подруги встретились. Виновна или нет, жизнь или смерть? Она замерла в ожидании приговора. В крови циркулировали призрачные семена, щекотали изнутри кожу, скапливались вокруг сердца. Они тоже ждали.

И приговор был вынесен:

— Ты — человек.