Без причины (джен)

Чувство глубокой утраты — это большая бочка вонючей слизи, к которой подводят за руку, грозясь утопить, и не топят. Леви представлял, что его туда кто-то погружает каменной рукой каждый день, не давая надышаться в те короткие моменты, когда глаза видят свет. Вязкий гнев, с которым он не мог справиться, душил его, попав в легкие. Казалось, источник ноющей боли — одна точка внутри, спрятанная бесконечно глубоко, будто в недрах земли. А потом оказывалось, что и тело соткано из незнакомой боли, когда нет ни крови, ни гноя, ни швов, ни культей. Быть может, он — одна сплошная культя? Отрезанная рука? Вырванный рудиментарный орган?

После потери Фарлана и Изабель что еще осталось у Леви, кроме этого чувства?

Сожаление. Он не готов был это признать. Не готов был сказать, что проклинает тот день, когда пошел на поводу у собственных желаний и заключил сделку с Лобовым. Откажись он, и все они были бы живы. Откажись он, и не остался бы один.

Леви приходилось в одиночку отбиваться от пристального внимания сослуживцев, порицавших все, что бы он ни делал. Бить наотмашь. Бить, пока в собственной груди не оставалось ничего, кроме пара, исходящего от раскочегаренного сердца. Однажды он даже подрался с Майком, за что был отправлен драить сортиры. Лихой мордобой был излюбленным развлечением, особенно для жителей Подземного города, и его провоцировали. Ради того, чтобы выпустить пар, можно было и столь грязную работу в отхожем месте вынести.

«Сукин сын», — вырвалось у Леви, когда порвалась перчатка аккурат на указательном пальце.

«Леви».

Он вспомнил ту оторопь, которую почувствовал, когда услышал свое собственное имя, беззлобно произнесенное Эрвином. Тогда Леви был оставлен возиться с сортирами в назидание, тогда еще они все пытались выбить из него трудом хоть немного спеси. Но Эрвин все равно его навестил, не хмуря брови и не глумясь. Он будто бы наблюдал через стекло.

«Как ты? Как тебе… на новом месте, вне подземелий?» — вопрос был не самым уместным, для бесед это место явно не подходило.

«Отсюда не видно».

С колен никогда не было видно. Как и из темноты. Или из сортира. После случившегося Леви стало казаться, что он, на самом деле, никогда не видел дальше собственного носа. Только вот Эрвин стоял на коленях рядом с ним, пусть этого никому и не было видно.

— Вызывал? — Леви появился в кабинете без стука. Эту привычку Эрвин так и не смог ему привить, но и не возражал.

— Да, — Леви заметил, что Эрвин пристально смотрел на него, куда-то мимо уха, видимо, на свежий наливавшийся синяк на лице. Опять подрался.

Сожаление все еще вело его за руку, точно напудренная партнерша по котильону. А чувство дома, которого у него никогда не было? По нему Леви не скорбел, поскольку едва ли помнил годы, проведенные с матерью. В смердящих казармах было гораздо больше света, чем в подземельях. Его было слишком много даже ночью. Свет ослепляющей ярости не давал Леви заснуть, будил, заставлял гудеть ноги. Ему то и дело нужно было пройтись, выйти из вонючих казарм хоть куда-нибудь, невзирая на объявленный отбой. Ему нужно было, чтобы его не вывернуло от всего этого наизнанку.

Леви показалось, что он ослаб, сделался неизлечимо болен, в то время как внутри корпуса рокочущим валом прошла молва о его способностях. Прошла и затихла. Затем белыми бурунами пошли пересуды о пригретом паразите, жадно сосущем кровь, как пиявка.

«Не спится?» — спросил тогда Эрвин. Отчего это вспомнилось?

Капитан Эрвин Смит, усталый и хмурый, поравнялся с ним. Леви не повернул головы, ясно ощущая, что ему нечего сказать, как и всю дорогу до самого Троста после первой экспедиции. Будто язык вырвали. И позже он почти ни с кем не разговаривал, предпочитая оставаться невредимым, без бумажных порезов от чужих расспросов и неуклюжих слов поддержки.

Что еще осталось у Леви, кроме шанса видеть звездное небо, а не мерзко суетящиеся над головой группки летучих мышей? Судьба-меняла, точно уличный мошенник, обманула его. Он остался с пустыми карманами и вспоротой грудиной.

Леви заметил, как Эрвин взглянул на свою левую ладонь с новым шрамом, будто рука была и не его вовсе.

Тогда Леви сделалось совсем тошно: кроме чувства глубокой утраты у него остался только заместитель командора и права спасенного от петли висельника. Слабое утешение. Кто мог знать, не настигнет ли наказание лезвием по шее или петлей по возвращении в подземелья? Но как только Леви начинал задаваться этим вопросом, его мучили страшные головные боли.

Эрвин Смит, заместитель двенадцатого командора Легиона Разведки, заверил, что не будет никакого преследования за прошлые грехи, забытые теперь в подземельях. Но что осталось вместе с нанесенной Леви заместителю командора раной на ладони?

Леви никогда не был чужд инстинкт самосохранения, и ту, уже невидимую, рану нужно было промыть и избавить от всякой заразы. Выбравшись на свет божий, он не оставил своих старых привычек: то и дело учинял драки, давая волю своей злости без адресата. Устраивая беспорядки, он лишь расшатывал фундамент, на котором стоял Эрвин. Расшатай еще чуть-чуть, и фундамент магическим образом станет очень похож на эшафот, а Эрвин встанет ровно на то место, которое открывается под висельником, стоит только дернуть за рычаг.

Раздался стук в дверь.

— Войдите, — произнес Эрвин, и Майк поравнялся с Леви. — Докладывай.

— Прости, Эрвин, но что именно ты ожидаешь услышать?

— У Леви опять лицо синяками расцвечено, взгляни. Я бы просто хотел знать, с кем на этот раз.

Не то чтобы Эрвин собирался сделать Леви неприкасаемым изгоем или устроить показательную порку. Вовсе нет. Везде солому не подстелешь, и Эрвин это прекрасно знал. Но то, с какой легкостью Леви пытался решать все вопросы кулаками, все еще настораживало. Последний случай был в таверне, когда Майк попытался спровоцировать его, да и то по просьбе. Это была проверка.

«Тебе это все за каким хреном понадобилось знать?» — огрызнулся Леви. Майк не просто так спросил, нет ли в подземелье лошадей. Тот подводил к чему-то и ухмылялся.

«Тогда как ты так быстро научился держаться в седле, а? Или лошадка уже была объезжена?»

Эрвин оказался рядом как раз вовремя и положил ладонь вскочившему из-за стола Леви на плечо. С силой сжал пальцы. Вежливо сообщил, что драки сегодня им всем ни к чему, и велел сесть. Тогда Леви сдался, и, казалось, буря наконец-то утихла. Но вот опять.

— Не могу знать, Эрвин. Да и молодняк там весь день на моих глазах крутится, я бы доложил, — произнес Майк и наклонился так, чтобы разглядеть скрытую от него часть лица Леви, видного ранее в профиль. — Матерь божья.

Эрвин лишь тяжело вздохнул и отпустил Майка. Леви же было велено остаться.

— Что еще?

— Может, сам скажешь?

— Нашел стукача… Это мое дело. Раз никто к тебе не пришел жаловаться, значит не твоя это забота. Мало их тебе, что ли?

Днем ранее Леви был в увольнении. Он сцепился с одним из младших в Военной полиции, не посчитав нужным стерпеть оскорбление в адрес Эрвина в своем присутствии. Леви и сам не понял, когда лопнуло его терпение, и ярость вышла из берегов. Кулаки чесались врезать. Перед глазами встала картина того, как страдающим от ран разведчикам, заглянувшим смерти в пустые глазницы, плевали под ноги горожане и швырялись в них разными оскорблениями, точно это были тяжелые камни.

Эрвину лишь позже предстояло узнать об этом от Найла и еще долго держать в голове. Но волновало его не это. В чем-то Леви пытался казаться идеальным солдатом: никогда не опаздывал, не позволял себе дебоширства и пьянства, не отлынивал, не давал себе спуску на тренировках. Как будто сделай он хоть одну короткую паузу, и сорвется, разорвется на части, погибнет от боли, которую удавалось сдержать только в движении, растрачивая силы и не копя их на злобу. Но в какой-то момент вся благодать резко заканчивалась, граница была расчерчена дрожащей рукой. Дальше ничьих приказов он и слушать не желал, дрался и дерзил офицерскому составу, не терпел чужой компании и шумных застолий. Эрвин реагировал на все это довольно спокойно, отступая назад и стирая сапогом очередную расчерченную границу. Радиус ширился, Эрвин ждал. В то время как Леви все еще искал точку опоры, чтобы понять, как ему не просчитаться снова, Эрвин знал, что тот просто уйдет, если не получит нужных ему, как воздух, пространства и доверия.

И действительно, Леви все еще колебался. Таких нападений, как то, что он совершил, не забывают и не прощают, а Эрвин отчего-то все ему простил.

— Вообще-то, я позвал тебя не за этим, — Эрвин подошел к окну у другой стены и плотно задернул шторы.

— Солнце сейчас с другой стороны, ты в курсе?

— Солнце тут не играет почти никакой роли, Леви. Ты когда-нибудь задумывался, куда выходит это окно?

— На территорию штаба, что еще я должен знать? — Леви явно не нравилось играть в загадки.

— Верно, но что там?

— Тч, я тебе что, старая сплетница?

Вовсе нет. Эрвин, к своему стыду, отметил, что не может назвать даже приблизительного возраста Леви. Пережитые тяготы старят. Морщинки вокруг глаз шептали, что тому было не меньше двадцати пяти.

— Нет, — произнес Эрвин и спешно собрал бумаги в одну стопку, придавил их пресс-папье и только после этого открыл незашторенное окно. — Но я бы хотел, чтобы ты был моим гостем.

— Это как это? — спросил Леви, услышав малознакомое слово. Оно имело смысл только в речах Кенни, да и то закрадывалось подозрение, что тот имел в виду что-то отзеркаленное.

— Гость — это такой человек, который приходит в дом другого, — Эрвин нарочно обошел угловатое слово «хозяин», чтобы Леви не запутался еще сильней. — По приглашению или даже без него.

— А причина?

— Без причины, Леви. Официальное приглашение — это…

— Хорошо, я думаю, я тебя понял, Эрвин, — отрезал Леви и сделал шаг вперед.

Эрвина устроил такой ответ, он кивнул и полез в один из ящиков. Леви поначалу пытался сделать вид, что не смотрит, в какой ящик Эрвин что-то прячет, но затем, кажется, не оставшись незамеченным, услышал глухой смешок.

— Что смешного я сказал? — он нахмурился, внимательно собирая каждый неуютно мягкий взгляд, как спелую ягоду с куста.

— Ничего, — ответил Эрвин и достал большую деревянную коробку, обитую старым потертым сукном в цветочек. Оттуда он сначала выудил пузатую сахарницу с отколотой ручкой, затем две ложки и банку яблочного варенья. Эрвин также покрутил в руках вазочку для варенья, но затем, решив не размазывать такую роскошь по стеклу, положил ту обратно. Вместо этого достал из темного угла коробочку, грубо плетеную из тонких гибких лент древесины, и поставил ее на стол с какой-то особой гордостью.

— Могу я тебя попросить отнести все это на стол и… ах, да! Отопри дверь ключом, — Эрвин нашарил в кармане ключ и подал его явно озадаченному увиденным Леви. Тот сначала посмотрел на маленький ключ с биркой из полоски зеленоватой ткани, а затем на дверь сбоку. — Раньше стол стоял здесь, но сейчас как-то не до чаепитий.

— Погоди минутку, ты сказал «чаепитие»? — с куда большим интересом в голосе отозвался Леви. Эрвин неожиданно нащупал его слабое место, и теперь Леви разрывало от одновременных желаний сбежать и понять, что же такое по-настоящему побыть гостем.

— Ну да, — звякнули заварник и чашки. — Лучше пусть стол будет беден, чем пуст.

— Все равно недурно, — с нажимом произнес Леви, чтобы Эрвин точно расслышал.

В отпертой спальне стояла буржуйка, а также крепкий запах табачного дыма, пыли и «хозяина». Леви показалось, что он уже увидел слишком много. Банка варенья липла к похолодевшим пальцам.

— Мне давно хотелось поговорить с кем-нибудь вот так, — произнес Эрвин и вздохнул, будто сбросил тесную старую шкурку с приклеенной маской рассудительности. Подкинул в печку поленьев, несколько пожелтевших от времени газетных страниц и свеженьких депеш, а затем поднес ко всему этому спичку. Занимавшееся пламя озарило его лицо, смягчив черты. Леви вспомнилась одна из фресок в церкви, куда он из любопытства забрел, будучи в Тросте. Звякнул водруженный на печку металлический чайник.

— Я не мастак точить лясы, тебе к очкастой, — буркнул Леви.

Сев на стул ближе к окну, Эрвин в предвкушении потер ладони и потянулся к банке. Та поддалась с легким хлопком, и Леви в нос ударил невыносимо сладкий, упоительный запах, напоминавший о печеных яблоках и карамели на палочке. Только все это сгущенное удовольствие было собрано в одну банку.

— В некоторых ситуациях навыки не важны.

Леви отвернулся. Невинная фраза задела за живое.

— Откуда у тебя это? — он ткнул пальцем в банку.

— Спонсоры расщедрились. Я несколько месяцев на эту банку глядел, а потом Ханджи уговорила открыть.

Эта банка, видевшая свет дольше, чем Леви, была прислана кем-то, кто мог желать командору зла. Взять того же Лобова, разве он один такой?

— Ты спятил? — Леви потянул банку на себя. — Вдруг отравлено?

— Тут же всего полбанки осталось.

Его такая мысль даже не посетила. Что-то внутри вскрикнуло «яд» и тут же замолкло. Леви стал бездумно таращиться на банку, в то время как Эрвин потянулся за ложками в неоттираемых пятнах.

— Держи-ка, — произнес Эрвин, подал ему ложку и сам подцепил на пробу немного варенья. — Боже правый!

Леви с сомнением глядел на пропускавшую свет массу в банке, казалось, наполненной светлячками, и пытался сопротивляться, будто съест ложку и станет козленочком. Или ему просто до сих пор было не по себе всякий раз, когда Эрвин делал очередной добрый жест, от которого он пытался отгородиться?

— Что там? — с сомнением спросил Леви, звонко стукнув по стенке банки ложкой.

— Яблоки и, если я правильно помню, лимонная цедра.

— Лимонная что?

— Скажем, тонкие лимонные шкурки.

Объяснение Эрвина не помогло, да и звучало странно. Но одну ложку, просто чтобы Эрвин не смотрел на него так пристально в ожидании, Леви все-таки было необходимо съесть.

Если бросить ломтик лимона в чай, он станет светлее. Если сказать Эрвину что-то хорошее, с его лицом произойдет то же самое.

— Вкусно, — и слово сработало.

Шкурки должны были быть горькими, но горечи не чувствовалось. Это был сноп из тысячи искр, и Эрвин видел отголосок каждой в чужом удивленном взгляде. Достойная награда.

— Я рад видеть, что тебе по пути с нами всеми, но… Леви, боюсь, что ты стал брать на себя слишком много.

Леви еще пару мгновений колебался, подавляя желание залезть в банку своей ложкой второй раз, и тогда Эрвин придвинул ее к нему чуть ближе.

— А я заметил, что ты за обедом стал жрать слишком мало. Ты ноги протянуть решил? — Леви внимательно наблюдал за повисшей в воздухе ложкой варенья. Ждал, когда Эрвин поднесет ко рту пятую. Он не был уверен в правдивости слухов, но кто-то в Тросте сказал, что сладкое — это тот же сахар, а сахар — это источник энергии. Вот и пусть Эрвин прикончит уже эту банку наконец.

— Сейчас я говорю о тебе, — строже сказал Эрвин и взглянул в сторону зашторенного окна. — Так куда выходит то окно, Леви?

— На полигон, — наугад ответил он. Может, на полевую кухню. Или на цейхгауз. Откуда ему знать?

— Подойди, взгляни.

Леви не понимал, что от него хотят. За окном была небольшая роща. Вытоптанная земля полигона заканчивалась, а далее жирной полосой шла влажная почва. Эту рощу не использовали для тренировок, древесину не пробивали крюки, а ветки не были сломаны от неосторожных стремительных рывков.

— И че? — недоуменно спросил Леви. Он никак не мог вспомнить, когда был там последний раз.

— Там не проводят тренировок. Как думаешь, почему? — Эрвин не давал ответа в надежде, что Леви поймет то, к чему его подводят за руку, как неразумное дитя.

— Там чьи-то могилы?

Эрвин что-то хмыкнул себе под нос.

— Разумный ответ, но нет. Задерни, пожалуйста, шторы. Никто не хочет быть замеченным.

Сначала Леви ошибочно предположил, что Эрвина беспокоит его присутствие. Секундами позже в сторону рощицы, оглядываясь, прокралась парочка молодых солдат. Леви послушался совета Эрвина и, развернувшись на пятках, хмуро на него посмотрел. Увиденного было достаточно, чтобы больше не приоткрывать занавески.

— Я ничего не слышал об этой херне.

— Никто и не скажет, — просто ответил Эрвин, поддевая узловатыми пальцами крышку плетеной коробки. — И никто туда не идет без причины. Есть вещи, о которых не нужно говорить, чтобы все понимали.

Леви примерил слова Эрвина на себя. Никому не надо было говорить, что он здесь — все еще чужак. И что добрые жесты Эрвина лишь больше подогревают в штабном котле общее негодование.

— …юность и жажда жизни в новобранцах настолько сильны, что лучше их не подавлять. Все само собой исчезнет, рассосется, как гематомы.

— Похоже, юность тебе так покоя не давала, что ты только по кустам и бегал, да?

Заскребла обида. Для Леви юность ассоциировалась с голодом, холодом и ранами. Тело постоянно ломило, с этим он научился бороться с годами, привыкнув к сырости и промозглости подземелий.

Этому не придал значения Леви, но заметил Эрвин: «гость» пристроился максимально близко к буржуйке, чтобы грело спину.

— К сожалению, всему солдат не научишь. Позже каждый учится не идти на поводу у собственных страстей, — Эрвин откинулся на стуле, в задумчивости подперев голову одной рукой. Он смотрел сквозь столешницу куда-то себе под ноги, как и всегда, когда начинал обращаться к образам из собственной памяти.

Леви запомнил. Если Эрвин долго так сидел и уходил на дно в своих рассуждениях, то начинал что-то тихо мычать себе под нос. Для Леви это значило, что Эрвин уже очень близок к тому, чтобы утонуть. Вытащенный на поверхность, он смотрел на Леви какими-то чужими глазами. Это могло случиться даже в столовой.

— Тогда какой в этом толк? Разболтать молокососов совсем?

— Оставить эту рощу как напоминание, что все мы — обычные люди. И что все мы это понимаем. Этому уже довольно много лет. Даже командор не может вспомнить, откуда все пошло.

— А сам-то ты что думаешь?

— Ну… — Эрвин задумался. — У каждого из нас есть свои собственные страсти, — он придвинул к Леви открытую коробочку свежей малины.

Леви не смог вспомнить вообще ничего. Как будто из его жизни вымарали все, что он знал и любил. Но малина выглядела потрясающе. Настолько свежая, что по ней еще ползали маленькие букашки.

— Я не беру на себя много, Эрвин. Я сделал добровольный выбор, — Леви пытался убедить этой фразой в первую очередь себя самого. Он так и не избавился от головных болей и бессонницы. — И я так же добровольно уйду, когда придет время.

— Дезертирство карается смертной казнью, — произнес Эрвин. Эти его слова звучали как бой колокола. Жестче, тяжелее, с угрозой. Леви застыл на месте. Его ловушка давно захлопнулась.

Эрвин не читал Леви нотаций и не гневался от слов, которые должны были привести его в бешенство. Это лишь значило предупредительное: «Не дури!»

Леви было сложно. Он чувствовал, что такое обещание могло бы его утешить, что он мог бы уйти, сбежать вообще от всего. Сбежать от боли потери, от которой научился прятаться в темноте. Эту боль он выучил, едва научившись говорить слово «мама». Кажется, позже они срослись воедино. При свете дня у него ничего не выходило, и чем светлей была комната, тем хуже обстояли дела, тем сильнее сгущались тени. А что касается Эрвина…

Вот он, сидит в залитой светом комнате. Вот он, человек, вытащивший его из темноты на свет, разыгравший фигуру на шахматной доске. Леви снова прошило острой болью. Опять чертова голова. Опять боль, как шилом череп насквозь. И животный страх в груди от этой боли. Всего пара секунд. А затем еще пара, чтобы отдышаться. И снова боль.

Вот он, тот, чье сердце так велико, что способно прощать и не преследовать. Этого было слишком много, это заставляло Леви молча перекатывать на языке один лишь вопрос: «Эрвин, а ты точно не передумал?»

Прошло так мало времени, но дни вне тренировок тянулись медленно, точно были сделаны из эластичных бинтов. Тяжелые, муторные, бессонные.

— Леви, все в порядке?

Леви лишь кинул на Эрвина холодный взгляд. Наигранно колючий. Он весь обмотался старыми ветвями малины, чтобы его нельзя было коснуться без боли.

Свободы становилось все меньше. Невидимые руки сжимались вокруг шеи, готовые ее вот-вот сломать.

— Тч, — тут Леви нечего было сказать.

— Угощайся.

— Пожалуй, откажусь.

Как будто еще немного возьмет взаймы и уж тогда точно не сможет отдать свой долг.

А был ли должен с самого начала?

— Не отравлено, — произнес Эрвин и подхватил сразу несколько ягод. — Ну так что, рискнешь?

— Пытаешься взять на слабо?

— Пытаюсь привести тебя в чувства, — сказал Эрвин уже более строго. — Ты не должен быть идеальным солдатом, никому не должен. Люди, которые начинают так думать, совершают непростительные ошибки.

«И одну такую я уже совершил».

А Эрвин всего лишь пытался удержать Леви от следующей. Если Леви сгорит в попытках не сожрать себя живьем — а это было настолько заметно, что даже Эрвин кончиками пальцев чувствовал жар борьбы, — то уже никому не поможет. Ни человечеству, ни разведке, ни Эрвину Смиту.

— Ты нужен разведке живым, — сказал Эрвин, вкладывая в понятие жизни все, что только знал. Он не был готов позволить Леви превратиться в тень себя самого.

Когда Леви не отвечал и сторонился толпы, это было подобно крику Эрвину в ухо. Черная сигнальная ракета. И в незашторенное окно было видно, как часто Леви покидает казармы по ночам. Тогда Эрвин открыл ему свой кабинет, что оказалось совершенно пустым занятием. В эту стену без врат и окон Эрвин стучался постоянно с намерением когда-нибудь выбить оттуда хотя бы один камень. И все те же стеклянные глаза встречали его, все те же попытки никак и ничем не связывать себя с молотящей кости машиной трепыхались, как бабочки-белянки в лужах с пыльцой по краям.

— Отравлюсь, — произнес Леви все с тем же серьезным лицом и взял несколько ягод. Линии на потных ладонях окрасились малиновым соком.

Были чувства, которых Леви никогда не испытывал. Он мог поспорить, что никто из них — ни Фарлан, ни Изабель, ни он сам — не боялся так сильно попасться за обыском кабинета Эрвина, разнюхивая информацию для Лобова, как сейчас, сидя напротив Эрвина, Леви боялся попасться на признании собственного потрясения. У всего вокруг было двойное дно, и у безликой вымуштрованной массы идейно-помешанных — тоже. За большими грубо выпиленными из фанеры фигурами прятались люди из крови и плоти.

— Сегодня хороший день, — произнес Эрвин, кинув взгляд на закопченную оконную раму. День был хорошим лишь потому, что никто сегодня не умер. — Давай отложим этот наш разговор и вернемся к нему позже.

Это значило, что они никогда больше к этому не вернутся, но Леви лишь согласно кивнул.

* * *

Дни становились короче. Погода совсем испортилась, постоянная морось и пронизывающие насквозь ветра пагубно отражались на здоровье. Тренировки нельзя было перенести ни под каким предлогом, особенно после того, как буря застала разведчиков за пределами стен. Хуже того, денег, чтобы топить все комнаты штаба без причины, не хватало. Хворь свалила многих, но когда бледная рука болезни добралась и до капитана Эрвина Смита, на пороге его кабинета оказался Леви. Эрвина стоило бы отругать за беспечное отношение к собственному здоровью, но в тот день Леви явился исполненный решимости поставить того на ноги, а не окончательно добить.

— Здравствуй, Леви. Что-то стряслось?

— Стряслось. Ты себя-то видел?

У Эрвина был красный, натертый грубым платком нос и воспаленные удивленные глаза.

А у Леви в руках был маленький бязевый кулек, который он бережно держал на ладони одной руки, а другой придерживал за узел.

— Что это?

Леви, не сводя глаз с Эрвина, подошел к его столу и положил кулек прямо поверх стопки корреспонденции.

— Лоб.

— Что?

У Леви был весьма грозный вид. Он сжал губы так плотно, будто дал обет молчания, нарушив который лишится языка или чего похуже.

— Лоб твой нужен, — процедил он сквозь зубы.

Эрвин лишь отложил писчие принадлежности в сторону. Леви не стал ждать больше, навалился на стол и протянул руку, дотронувшись тыльной стороной ладони до лба Эрвина. Он помнил, что так делала мать. Он проделывал этот трюк всякий раз, когда болела Изабель.

— Леви, может, объяснишься?

— Подойдет, — сказал Леви, проигнорировав вопрос. — Тут сушеная малина. Ты… Ну, это, — он замялся. Говорить стало так трудно, будто язык прилип к небу. — От нее давление скачет… Переборщишь, и…

— Спасибо, Леви, — произнес Эрвин гнусавым из-за насморка голосом и, отвернувшись, принялся спешно утирать текущий нос платком.

— Тч. Так дело не пойдет, Эрвин.

Леви развернулся кругом и, так ничего и не сказав, покинул кабинет, даже не зная, паниковать ли ему от того, что только что произнес Эрвин, и от того, какое сильное волнение от этого охватило его, или стоило бы первым делом гадко пошутить над гнусавым голосом заместителя командора.

Эрвин еще не догадывался, что одной малиной ему не суждено отделаться. Ему предстояло мучиться над тазом с заваренными горькими травами, будучи накрытым самым большим полотняным холстом, какой только был, чтобы на утро он смог нормально дышать. И прикрывать рот от острого запаха чеснока, когда Леви, сидя на стуле напротив лежачего больного, будет зачитывать ему, едва ли не крича в ухо, доверенные депеши.