Его телохранители (джен)

Нужно проветриться, выйти из душного бара, но в дверях Антон видит ослепительное солнце — горячее и яркое, как над крышей Бартса. Он сбивается с шага и хватается за перила. Гладкое дерево ластится к рукам, теплое, живое.

Живое.

Проклятье. С улицы доносится людской гомон и рокот моторов, а за спиной в вязкой тишине сидит Моран, с горькими складками вокруг рта и опущенным взглядом. Антон не желает смотреть на солнечный Лондон. Он физически не способен выйти на свет — кое-кто из старых знакомых посмеялся бы. Он разворачивается и поднимается вверх по лестнице. И ему, и Морану стоит побыть наедине со своими мыслями.

Антону не впервой терять близких, Морану — тоже, наверняка. Почему же теперь так больно? Больно быть человеком. Так заведено от начала времен, но легче не становится.

Второй этаж не используется, он пахнет пылью и безысходностью. Мысль вызывает слабую улыбку — Мориарти оценил бы иронию. Последняя ступенька скрипит под ногой Антона; он отмечает звук краем сознания, скорее по привычке контролировать пространство. Он делает новый шаг и замирает. Наверху кто-то есть.

Антон успевает с досадой повернуть обратно, но что-то останавливает его. Чужое дыхание. Белое пятно лица с темными бровями — ярким мазком по сетчатке, как взрыв. Несколько тягучих секунд в голове нет ни одной мысли.

Мориарти, в пальто, заляпанном бетонной пылью, с бурым пятном на воротнике, маячит в глубине коридора. Антон даже сказать ничего не может, просто смотрит и чувствует пустоту внутри — ту же, что в глазах Мориарти. Ту же, что много лет назад, на старом кладбище в Москве, над свежей могилой своего убийцы.

Мориарти и Антон глядят друг на друга и молчат. Твердая рукоятка пистолета особенно остро врезается в тело под курткой. Антон видит, как напряжены руки Мориарти — тот по привычке прячет их в карманах, — хотя и держится внешне свободно. Антон работает на него уже достаточно, чтобы знать, что скрывается под напускной расслабленностью. Какого черта, он знает это и по себе.

Безмолвие накрывает глухим куполом. Черные глаза Мориарти не выражают ничего, и только ткань вокруг кулаков в карманах натягивается все больше. Это самое опасное и самое беспомощное, что Антон видел в нем когда-либо.

Он отчетливо понимает, что одно неверное движение или слово — и ему отсюда живым не выйти. Это его мало волнует. Гораздо сильнее беспокоит растущая пустота в груди. Она ширится с каждым вдохом, пожирая все: доверие, преданность... то незыблемое, ради чего Антон служит этому непостижимому человеку, за что уважает его, как никого другого в своей жизни.

И это неправильно.

Мориарти — человек с извращенным понятием чести и совести; тот, кто много лет назад спас Антона от участи хуже смерти, от бесполезного прозябания и вечной жалости в глазах Иных — просто ради собственной прихоти или выгоды, но спас, подарив новый смысл жизни. Тот, который обманывает весь мир, но никогда не лжет тем, кто прикрывает ему спину — а их всего двое, ближайших. Этот Мориарти стоит перед ним, позволяя решить за двоих.

Антон — оперативник. Благодаря Джиму Мориарти — не бывший. Он хорошо понимает, почему босс не предупредил ни его, ни Морана: не стал рисковать достоверностью. Мориарти не допускает проколов в мелочах, он предусматривает все. То, что сейчас он стоит здесь — жест величайшего доверия. Мориарти ждет. Отдает Антону право выбора. Тем самым он... демонстрирует прежнее уважение. И никакой жалости.

Антон медленно отрывает ладонь от перил и всем корпусом разворачивается к Мориарти. Тот не отступает, только чуть наклоняет голову, как хищник, готовый к атаке.

— Сообщите Морану. Сэр, — тихо говорит Антон и сжимает зубы, замечая изумленную благодарность, вспыхнувшую в глазах Мориарти, — зрелище, которое может дорого обойтись увидевшему.

Губы Мориарти едва заметно вздрагивают, будто он хочет озвучить эту благодарность. Но не произносит ни слова: стоит, не шевелясь и будто не дыша. Секунды растягиваются в вечность. Он еще выглядит немного беззащитно, но что-то иное проступает в его лице: уверенность и прежняя несгибаемая воля.

Мориарти преображается — так, как умеет только он. Распрямляется и словно бы не шагает, а перетекает ближе; кривоватая улыбка трогает его губы. Антон с болезненным удивлением читает в ней нечто большее, чем простое «спасибо»: «Ты должен был узнать первым».

Не Моран.

Именно Моран — та слабость, из-за которой Мориарти выглядит неестественно ранимым. Антон давно знает и принимает это, запрещая себе видеть очевидное. Запрещая думать. Он позволяет себе только служить. Кто-то должен встать за плечом Мориарти, когда мир разбивается на осколки, и Антон хочет быть этим человеком, он привык защищать. Он не умеет жить иначе. А Моран — не сможет. Мориарти не позволит. Ради его безопасности.

Только Антон понимает это, с молчаливого согласия Мориарти.

...Они не нуждались в лишних словах, никогда. Точные, емкие приказы, иногда короткие уточнения со стороны Антона — так они общались. Теперь же облегчение Мориарти чувствуется буквально кожей: ничего не изменилось, им по-прежнему не нужны слова, чтобы понимать друг друга. Антон на секунду прикрывает глаза, отгораживаясь от жгучего, слишком выразительного взгляда, тяжелого и безжалостного, как ночное цунами. Так Мориарти смотрит, когда не желает говорить. Это особенно ощущается сейчас, когда цунами рушится к ногам Антона, растекаясь всего лишь бурунами: признание и предостережение одновременно.

«Ты должен был узнать первым» читается настолько явно, что означало бы приговор, произнеси Мориарти эту фразу вслух. Но он молчит, и Антон открывает глаза.

Мориарти подходит к перилам и глядит вниз, в темный угол, где сгорбился над столом Моран.

Перила стонут и скрипят под руками Мориарти. Антон поспешно отводит взгляд: он старается избегать подобных сцен, опасных в своей откровенности. Инстинкт самосохранения или деликатность — не важно. Он понимает, как уязвим сейчас Мориарти, и это напрягает сильнее, чем его невысказанная благодарность. Антон, пожалуй, всегда страшился увидеть его таким. Недопустимо человечным. Мориарти понимает это, как понимал все остальное. Он с резким выдохом сжимает перила так, что белеют костяшки пальцев, и — Антон не смотрит, но знает — изгибает губы в кривой, острой, как лезвие бритвы, улыбке. Одна из защитных реакций: заметит лишь тот, кто внимательно смотрит.

— Скажите ему, сэр, — отрывисто повторяет Антон. Поднимает глаза и обжигается о пристальный взгляд Мориарти.

— Вряд ли это хорошая идея, — тянет тот. — Я сказал ему достаточно накануне, — голос звучит рассеянно-мягко, но Антон ни на минуту не обманывается. Он видит, как напрягаются до синевы пальцы Мориарти, неестественно бледные на темном дереве перил, и не желает дальше это наблюдать. Почти не думая, по наитию, нашаривает в кармане смятый блокнот и огрызок карандаша — он таскает их всюду по давней привычке, которую не поймет ни один англичанин. Кроме, пожалуй, этого — единственного, кто целиком и полностью составляет исключение из правил.

Антон выдирает листок из блокнота.

— Сэр, — он не успевает отвернуться. Мориарти бросает на него взгляд — острый, как мимолетный порез, и Антон подавляет иррациональное желание потереть щеку.

Мориарти протягивает руку. Белые пальцы распрямляются с трудом, сведенные судорогой, тянутся пугающе медленно. Антон чувствует себя как пловец перед затяжным прыжком в глубину. Секунда... Мориарти сгребает бумагу и карандаш в горсть и застывает, будто не понимает, что теперь делать. Антон изучает полированное дерево ограждения прямо перед собой и молчит, но это другая тишина. Он снова чувствует себя на правильном месте.

Раздается шорох, и карандаш ложится в руку Мориарти. На бережно расправленном на перилах листке появляются слова.

Антон смотрит вниз. За дальним столиком Моран отодвигает бутылку и обхватывает голову руками, не стыдясь своей слабости — он уверен, что здесь его никто не узнает.

Ему осталось пребывать в неведении считанные минуты.