Отсроченное счастье (гет)

В детстве я практически все свое время проводила на улице, бегая и резвясь под лучами теплого солнца по селу. Дни были наполнены теплом и смехом, улыбками отца и моим собственным счастьем.

Сейчас я вспоминаю о том времени с болью в сердце. Как бы мне хотелось, чтобы отец никогда не покидал меня! Иногда я представляю себе его появление на улице со скрипкой в руке, как он подозвал бы меня и предложил пройтись по селу. Представляю, как подбежала бы к нему и крепко обняла, поцеловала в щеку, а затем взяла бы его за руку и позволила вести меня туда, где всегда греет солнце.

К сожалению, мне становится все трудней вспоминать ощущения, которые дарит луч солнца, ласкающий кожу. Я могу вспомнить теплый ветерок, но уже не могу заставить себя почувствовать его. Тепло, которое есть у меня теперь, поверхностно. Даже если мне и удается на некоторое время согреться, потом я снова дрожу от холода.

Это ужасно. После стольких лет, проведенных под солнцем, то, что меня удерживают вдали от него, нагоняет на меня грусть и тоску. Я чувствую себя слабой и больной от постоянного холода.

Зима пробралась в подземелья, где я вынуждена теперь жить, и я постоянно дрожу от снежных заметов и порывов ледяного ветра, которые не вижу, но которые тем не менее ощущаю. Это самая холодная зима в моей жизни.

Я кутаюсь в одежду и смотрю на огонь, чувствуя, как на моем лице появляется румянец, но все же не ощущаю себя полностью согретой.

— Кристина?

Даже этот голос кажется холодным. Я вздрагиваю и дую на озябшие пальцы. Высокий худой человек становится передо мной, блокируя тепло, исходящее от камина. Он одет во все темное, с головы до пят. Его волосы черные и блестящие, как и его кожаная маска, скрывающая все, кроме нижней губы и подбородка. Но мне неинтересно разглядывать. Слишком много раз я уже видела его. Только желтые глаза все еще представляют для меня интерес в те редкие моменты, когда в них вспыхивают эмоции, и тогда я заинтересованно вглядываюсь в них.

— Кристина, — повторяет Эрик. И его неземной голос кажется покрытым корочкой льда.

— Да?

Его взгляд скользит по моему лицу, и я благовоспитанно опускаю глаза. Если на него не смотреть, то можно представить, что его и вовсе не существует.

— Твой ужин готов, — наконец говорит он. — Если ты не поспешишь, он остынет.

Я торопливо иду к столу, желая поглотить тепло. И мне неважен вкус или консистенция, я просто хочу ощутить тепло внутри. Иногда столовые приборы выскальзывают из моих окоченевших пальцев, и я с завистью смотрю на черные перчатки, которые носит Эрик. Они постоянно на нем, и, хотя он надевает их только затем, чтобы скрыть свои тонкие, костлявые пальцы, все же они дарят ему тепло. На нем также надета рубашка и пиджак, тогда как на мне — только платье, оставляющее открытыми шею и плечи. Не слишком много обнаженной кожи, но все-таки мне хочется завязать шарф или же надеть что-нибудь с высоким горлом.

Я поднимаю свой стакан, наливаю в него воду и, глядя на Эрика, делаю глоток. Он спокойно ест, сосредоточенно взирая на свою тарелку. Всегда присутствуют формальности и неудобства, и я подозреваю, что ему все еще немного некомфортно есть в моей компании. Кроме того, мне совершенно ясно, что ему мешает маска, и он никогда много не ест из-за нее.

— Там… — внезапно слышу я свой голос и вспыхиваю: я не намеревалась говорить.

Он подчеркнуто медленно откладывает столовые приборы и выжидающе смотрит на меня.

— Я имею в виду снаружи, — говорю, опуская руки на колени. — Там плохо?

Когда он слышит вопрос и понимает, что в нем нет ничего серьезного, то возвращает внимание своей тарелке.

— В последнюю неделю непрерывно штормит. А почему ты спрашиваешь? Я не позволю тебе выйти. Погода ужасна, и я не собираюсь рисковать твоим здоровьем.

Я подавляю желание сказать, что намного больше шансов простудиться у меня именно здесь, под оперой, и вместо этого пью холодную воду, а затем говорю, что уже закончила. В то же мгновение он вскакивает и забирает мою тарелку. Я же поднимаюсь и занимаю свое обычное место перед камином.

Сколько же недель я уже не была снаружи? Вначале я еще могла выпросить поход на поверхность, теперь же мои прогулки ограничиваются коротким обходом отвратительного озера. Да, я буду заперта в этом ужасном доме до конца своих дней.

Некоторое время спустя он заходит, берет книгу и усаживается на широкое, большое черное кресло. Он очень долго читает, я же дрожу, кутаясь в шаль, и снова дую на замерзшие пальцы.

Как только стрелки часов показывают девять, я озвучиваю свои намерения удалиться в спальню. Сильно дрожа, я стягиваю платье и обувь. В какой-то миг идея о том, чтобы лечь в постель одетой, кажется мне очень привлекательной. Но потом я надеваю ночнушку и проскальзываю под холодные простыни. Я уверена, что заболею пневмонией и умру. Возможно, это не будет худшим исходом.

Свет лампы заставляет кольцо на моем безымянном пальце блестеть. Я ношу его уже много месяцев. Поначалу я пыталась снять его, но теперь сдалась.

Я сворачиваюсь клубочком, не решаясь двигаться, чтобы ненароком не оказаться на непрогретой части кровати.

* * *

Несколько часов спустя я просыпаюсь, чувствуя, нечто твердое, прижимающееся к спине, и мягкое дыхание, касающееся уха.

Длинная рука обвила мою талию. Я чувствую каждый сантиметр его тела, невыносимо тонкого тела, прижимающегося ко мне сзади. Его кожа холодная, и это не пустые слова. Он не может объяснить это или изменить. Я стараюсь переносить его присутствие со смирением, но под простынями очень холодно. Я мелко дрожу. Он слишком ледяной, чтобы делить со мной постель.

Несколько мгновений спустя я чувствую, как он слегка сдвигается и его дыхание меняется.

— Что такое? — тихо бормочет он, и его горячее дыхание касается моего уха.

Я хочу сказать ему. Сказать, что не могу спать, так как его кожа болезненно холодная, но вместо этого я лишь мягко шепчу:

— Все нормально, просто мне приснился плохой сон.

Он вздыхает и прижимает меня ближе перед тем, как снова уснуть. Я больше не испытываю неудобств от того, что он спит со мной. Я даже не могу испытать достаточно эмоций, чтобы мне было не все равно. Меня бы обеспокоило, только если бы он разбудил меня, а затем снял ночную сорочку, но лишь по той причине, что здесь настолько холодно.

Было всего две ночи с… этим — ночи, когда наши супружеские обязанности исполнялись. Это смутило меня, и, что удивительно, он ощутил то же самое. Я… сама согласилась. Я поощряла его! Я думала — какой же глупой, наивной девчонкой я была, — что сам факт… соития изменит его. Один акт — то, что, по-видимому, было наиважнейшим в замужестве, то, о чем я даже боялась думать, — и он получит все, о чем мечтал. Станет новым, исправившимся человеком, мужем, которого, по моему мнению, я заслуживала.

Как же мне стыдно даже вспоминать об этом. Не было ничего прекрасного, никаких нежных прикосновений и поцелуев, никакого приглушенного шепота слов любви и преклонения, которые я себе всегда представляла.

Он рыдал над кровью на простынях, и я пыталась объяснить ему.

— Я слышала об этом, и это… нормально… для первого раза, — я всхлипывала, сжимая жалкое покрывало, до которого смогла дотянуться. Я очень старалась не позволить рыданиям одержать надо мной победу. Я чувствовала себя грязной, и это было ужасно.

Он кивнул, по-видимому, даже не вслушиваясь в мои слова, и продолжал вглядываться в красные пятна. Это заставляло чувствовать меня очень неуютно. Он ничего не сказал, просто вышел из комнаты, и я раздумывала о его поведении несколько долгих минут, пока откровение не снизошло на меня: он не верил в мою чистоту и непорочность, но кровь показала его ошибку. Это было ни с чем не сравнимое оскорбление, и я проплакала до самого утра. Впрочем, являясь просто испуганным ребенком, я так ни слова и не сказала ему об этом.

После отвратительного первого опыта я спустя несколько недель попробовала снова, находясь, видимо, под несколькими неверными впечатлениями. Теперь, когда он убедился, что моя девственность досталась ЕМУ, а не виконту, он постарался быть мягким и любящим. Он шептал мне ужасные вещи своим ангельским голосом в кромешной темноте: что я прекрасная, верная жена, что он доволен мной, что я была хорошей девочкой и позволила ему коснуться меня, что он так долго был лишен физических проявлений положительных чувств и что я стала самой чудесной женой, показав ему любовь.

И снова я плотно закрыла глаза, полная ужаса и отвращения, когда почувствовала, что он прикоснулся в трепетном поцелуе к моей щеке. Вторая попытка вышла такой же катастрофичной, как и первая, и он откатился от меня, дрожа в рыданиях. Он струсил и закрыл свое ужасное лицо трясущимися руками, выстанывая ужасные вещи. Он заставил меня одеться и вышел из комнаты. Больше он ни разу не попытался прикоснуться ко мне.

Но мысль об обручальном кольце на моем пальце, кажется, привела меня в состояние некоего подобия неповиновения. Какое-то изменение должно произойти, мы не можем продолжать как раньше! Если ничего не изменится, то не было вообще смысла в ношении мной его кольца.

Нормальные мужья спят в кроватях со своими женами. Раз он не собирался сближаться со мной в интимном плане, то решил хотя бы спать рядом. Как слабая девочка, которой я и являюсь, я не смогла найти в себе силы воспротивиться. Я молча приняла его присутствие каждую ночь в моей кровати, и, даже когда его руки стали более смелыми, я все еще ничего не возразила. И сейчас он просто обнимает меня и засыпает.

Когда я просыпаюсь во второй раз, его уже нет, и мои внутренние часы говорят мне, что время вставать. Холод его кожи все еще на мне, и я собираюсь смыть его с помощью очень долгой и горячей ванны, в которую я обычно погружаюсь в ночной сорочке, слегка дрожа. Я наблюдаю, как большая ванна наполняется — Эрику как-то удалось провести воду в это подземное жилище. Я никогда не имела такой роскоши. Моя семья всегда была слишком бедной, чтобы позволить себе водопровод и горячую воду.

Пар заполняет помещение, и я убеждаюсь, что кран полностью повернут в сторону горячей воды. Зная, насколько холодной является температура всего остального в доме, я уверена, что вода быстро остынет, а потому намереваюсь впитать максимум доступного тепла.

Внезапно я ощущаю порыв холодного ветра и тихо вскрикиваю перед тем, как повернуться. Эрик зашел и смотрит на меня; мои маленькие обнаженные ножки будто приросли к полу, и я гляжу на него в ответ, чувствуя постепенное увлажнение моих светлых волос от пара.

— Ты принимала ванну вчера, — произносит он безэмоционально. Я киваю.

— Я помню. — Вчерашняя ванна согрела меня на несколько драгоценных часов.

— Ты износишь систему подогрева воды. Она сломается, и я вынужден буду чинить ее. — Он делает шаг ко мне и смотрит на кран. — К тому же ты обожжешься.

Я не собираюсь спорить с ним. Единственное, чего я хочу — это горячая ванна.

— Извини, — говорю покорно. — Я не знала, что причиняю неудобство. Я буду использовать воду бережно, и я обещаю, что это не повторится.

Он смотрит на меня пару секунд, словно бы пытаясь вычислить ложь, но в конце концов говорит:

— Очень хорошо. Дай воде время остыть прежде, чем погрузишься в нее.

Я пылко киваю, и он выходит, закрывая за собой дверь и не позволяя пару и теплу улетучиться. Не теряя ни секунды, я стягиваю сорочку и переступаю стенку ванны. Внезапная высокая температура обжигает мою кожу, но я все равно погружаюсь в пышущую паром воду так, что только голова остается снаружи. Моя кожа краснеет, но я испытываю блаженство, впитывая всем вечно мерзнущим телом тепло.

Когда пар начинает оседать и я ощущаю охлаждение воды, то понимаю, что должна подняться, чтобы сохранить полученное тепло. Я неохотно выбираюсь, вытираюсь большим полотенцем и одеваюсь. Затем передо мной начинает маячить ужасная перспектива покинуть мой маленький теплый рай в ванной комнате и отправиться в ледяные чертоги основных комнат.

Выйдя, я вижу, что он играет и будто бы не замечает меня, когда я ем оставленную мне пищу. Пока я сижу и слежу за ним, ужасные мысли мучают меня. Так ли он несчастен, как и я? Желает ли он чего-либо еще? Почему ему не приносит удовлетворения жизнь со мной? Отчего он до сих пор настолько раздражительный? Я дала ему все. Все. Делала абсолютно все, о чем он просил меня. И тем не менее мы сидим в неуютной тишине, ни один из нас не желал признавать, что нечто между нами ужасно неправильно.

Когда я заканчиваю, он зовет меня к органу, и я начинаю свой урок вокала. Он предназначен лишь для того, чтобы убить время, нечто, в чем можно потеряться на несколько драгоценных часов. И все же мой урок идет всего несколько минут до того мгновения, как он останавливается, хмурясь.

— Ты не концентрируешься, — говорит он. — Что беспокоит тебя?

— Н-ничего, — отвечаю, заикаясь. Все мое тело дрожит от холода. Моя челюсть напряжена, и я не могу открыть ее достаточно широко, чтобы производить нужные звуки.

— Твоя осанка ужасна, — замечает он, недовольно глядя на меня. Я только немного ссутулилась с целью сохранить тепло. Он встает и обходит меня, все еще хмурясь. — Ты больна?

Я быстро качаю головой.

— Я в порядке.

— Тогда выпрямись, — холодно командует он. — Я учил тебя держать себя годы назад, это уже должно было войти в привычку.

Да, это стало привычным, но я дрожу и не могу ничего с собой поделать, только стараться согреться. Он возвращается к органу и снова начинает играть. И все же я даже не успеваю спеть несколько тактов, как он уже снова прерывает игру, поднимая руки над клавишами, сдаваясь. Устало вздохнув, он пропускает волосы на своем затылке сквозь пальцы, прежде чем поднять на меня глаза.

— Почему ты сегодня не в форме? То, как ты себя ведешь в последнее время, будет иметь пагубные последствия на твоем голосе.

— Я… — я не могу придумать ответ на вопрос, который не понимаю, и смотрю на него растерянно.

— Пагубный — означает вредный и наносящий ущерб, — поясняет он, и я отвожу глаза, краснея от собственной глупости. — А теперь ответь на вопрос.

— Я… я просто не чувствую себя сегодня в настроении петь, — говорю. Затем поднимаю взгляд и быстро добавляю: — Извини.

Выражение его глаз заставляет меня почувствовать еще больший стыд и страх, и я опускаю взор на его туфли, что уже вошло у меня в привычку. Эрик уже узнает этот жест, мои жалкие попытки просить его не злиться на меня.

— Очень хорошо, — тихо и холодно произносит он. — И что же моя жена желает делать в свое время, раз она отказывается петь?

Я по-детски тереблю кисточки на моей шали. Она прекрасная. Эрик подарил мне ее за день до нашей свадьбы. Он постоянно засыпал меня подарками, как будто красивыми безделушками можно компенсировать брак против воли и украденную жизнь. После второй и последней ночи интимной близости подарки прекратились.

— Возможно… — я кидаю быстрый взгляд на него и настолько тихо, насколько это возможно, продолжаю: — Возможно, опера…

— Не бормочи, Кристина. Это не к лицу женщине.

Я чувствую, как нервы скручиваются в тугой комок, когда повторяю:

— Возможно, опера… иногда…

— Опера? С чего бы это я хотел смотреть оперу? У меня больше нет для этого причин. Тебя там нет. Ты здесь, со мной, несмотря на то, что ты отказываешься петь. Нет, никаких опер. Эта какофония вызывает у меня только головную боль. Возможно, если бы Опере был ниспослан талант… Но его там нет. — Он складывает ноты на органе и встает. — Полагаю, я выйду на улицу пополнить запасы, раз уж ты не собираешься сегодня петь. Это не займет много времени. Веди себя хорошо, пока меня не будет.

Он уходит, и у меня не хватает смелости попросить его разжечь огонь до того, как становится поздно и я остаюсь одна. Я сижу перед пустым камином и борюсь с искушением развести огонь, но, зная собственную удачу, я, скорее всего, сожгу весь дом. А это наверняка совсем не порадует Эрика.

Я делаю себе бутерброд с холодным сыром на ужин и завариваю чай. Я ни разу не делала ему чай с тех пор, как мы поженились. Однажды… когда он впервые завел меня сюда на те отвратительные две недели, я приготовила чай. Он давился им и тогда сказал мне, что испытывает отвращение ко всем видам чаев, кроме русского с лимоном. Я не знаю, как он готовится, и я никогда не просила Эрика показать мне.

Я не желаю встречать его, когда он вернется, а потому забираюсь в кровать сразу после того, как убрала за собой после ужина. Мне удается согреть небольшой кокон из одеяла, и на блаженные минуты моя дрожь утихает.

Спустя какое-то время я слышу, как он входит. Затем следуют знакомые звуки, когда он раскладывает покупки, и я плотно зажмуриваю глаза, молясь про себя успеть уснуть до того, как он зайдет. Еще слишком рано. Возможно, он почитает мне книжку.

И все же несколько минут спустя дверь открывается. Мне никогда не удается обмануть его, притворившись, будто я сплю. Он всегда знает. А потому я слежу за ним, когда он приближается.

— Ты хорошо себя чувствуешь, моя жена? — спрашивает он, трогая мой лоб ледяными пальцами. Я быстро киваю, надеясь, что он прекратит прикосновение.

— Я устала, — шепчу.

— Конечно.

Он проскальзывает сзади меня и, как обычно, тянется ко мне. Он холодный и был снаружи. Мой теплый кокон быстро уничтожен, и мой организм неистово протестует против охлаждения. Его тело прижимается к моему, и, пока ночь входит в свои права, я закрываю глаза и мысленно желаю оказаться с папой на небесах.