Эффект мортидо (джен)

Отмывшийся от собственной и чужой крови, сменивший безнадежно перепачканный камзол Герберт полулежал в кресле, откинувшись на мягкую спинку. От мокрых волос по затылку разливался холод, однако сейчас он был весьма кстати, поскольку голова у Этингейра нещадно болела тупой, ровной, непрекращающейся болью — недостаточно сильной, чтобы выпасть из реальности, но достаточной, чтобы об этом сожалеть. Глубокие борозды от распоровших его шею когтей почти исчезли, превратившись в тонкие царапины, тело ломило, точно Герберт без отдыха пробежал сотню миль, и мышцы то здесь, то там подергивались от коротких, мгновенно проходящих судорог. Двигаться барону не хотелось, равно как говорить и, честно признаться, даже думать. Поэтому он просто наблюдал из-под полуприкрытых век за тем, как фон Кролок расхаживает из стороны в сторону перед камином и лицо его то «загорается» червонным золотом, подсвеченное пламенем снизу, то выцветает до дымчато-серого, погружаясь в тень.

Время от времени граф бросал на Этингейра короткие взгляды, едва заметно поджимая губы, однако за минувшие полчаса не произнес ни слова, против чего Герберт нисколько не возражал, поскольку был уверен — он совершенно точно не хочет слышать всего того, что Кролок мог бы ему сказать. В голове смутно всплыли почти неразличимые за болью воспоминания — огромная, исходящая паром ванная, подкашивающиеся от чудовищной, пришедшей на смену напряжению, слабости колени, жесткие пальцы, бесцеремонно заставляющие его задрать подбородок и касающиеся рваных ран на горле, видящееся словно сквозь красноватую дымку сосредоточенное лицо старшего вампира. Серовато-синие губы его шевелятся, однако Герберт не может разобрать ни слова — слишком шумит в ушах. Его несильно подталкивают в спину, и кожу между лопаток на мгновение обжигает холодом там, где ее коснулась чужая ладонь, а затем тело окутывает теплом, и он, кажется, на некоторое время погружается в странное состояние полузабытья, из которого выныривает, когда вода уже начинает остывать. Совершенно один. Только его собственная одежда — та самая, в которой он явился в замок, и которую ему все же пришлось, бранясь сквозь зубы, учиться стирать самостоятельно — свидетельствовала о том, что в ванной действительно побывал кто-то, кроме него.

Герберт закрыл глаза, так что гостиная скрылась за пеленой мрака. Запоздалое осознание того, что едва не оторвавший ему голову фон Кролок в отсутствие Новака сам возился с ванной и следил за тем, чтобы Этингейр благополучно до нее добрался, было… странным. Пожалуй, как и весь граф в целом. Эта манера бить без пощады, а в следующую минуту теми же руками аккуратно придерживать, уберегая от падения после удара, сбивала Герберта с толку. Вот и теперь он совершенно не представлял, станут ли его вновь калечить, или просто оставят в покое. Впрочем, в данную секунду Этингейру было почти все равно, лишь бы побыстрее.

— Я-то думал, вы свой расходный материал в таких случаях просто убиваете. А вы не отказываете себе в скромном удовольствии перед этим его еще и помучить.

Фон Кролок бросил на барона еще один внимательный взгляд — выглядел юноша скверно, и дело было отнюдь не в физическом его состоянии. Сразу после трапезы тело вампира способно было восстановиться в самые кратчайшие сроки, так что о недавней драке, если это вообще можно было назвать таковой, в облике Этингейра напоминали лишь едва заметные, стремительно исчезающие царапины на шее. Куда хуже было абсолютно пустое выражение его обыкновенно подвижного лица и хрипловатый голос, звучавший так, словно молодой человек лишь чудовищным усилием воли заставлял себя произнести хоть слово. Впрочем, не ему одному не хотелось утруждать себя разговорами — сам Кролок вот уже некоторое время размышлял над тем, что и как он должен сказать слишком юному даже по человеческим меркам Этингейру, чтобы слова его не привели к откровенно нежелательным последствиям. Бароном довольно просто было манипулировать, играя на его гордости, упрямстве, эмоциональности, на чувстве противоречия и амбициях, коих у Этингейра было с избытком. Его, в конце концов, можно было тривиально заставить. Однако сейчас все это было бессмысленной и отчасти даже губительной практикой. Кролок неплохо знал людей и сейчас, глядя на юношу, отчетливо понимал — после срыва и последовавшей за ним жестокой ментальной встряски Этингейр замер в зыбком подобии равновесия, словно поставленная на ребро монета, грозящая упасть от легчайшего толчка. И миг неопределенности был весьма краток — пусти фон Кролок дело на самотек, и падение совершится произвольно. Так что сейчас именно от его осмотрительности зависел ответ на вопрос, что в итоге — аверс или реверс. ⁽¹⁾

— Однако вы все еще «живы», — сказал он. — В отличие от ваших предшественников, которые, замечу, погибали довольно быстро и без мучений. Разумеется, насколько это было возможно.

— Ах, значит, я удостоился особой чести. Почему бы это? — молодой человек скривился и едко добавил: — Впрочем, отец всегда говорил, будто у меня особый талант западать людям в самую душу…

— Вы неверно расставляете акценты. Вопрос не в том, почему вы все еще существуете, а в том, почему прекратили существование все остальные. Подобным образом с предыдущими учениками я поступил потому, что бессилен был спасти. Человеческая их часть оказалась сломлена и практически уничтожена, так что они не могли вновь обрести контроль над собой, даже утолив жажду, а взывать к тому, чего нет — занятие бессмысленное. Безопаснее, проще и, отчасти, милосердней в таких случаях просто убить. Они боролись, но по тем или иным причинам проиграли, в то время как вы предприняли попытку сдаться тогда, когда одержать победу было в ваших силах. Согласитесь, герр Этингейр, существует некая разница между «не смог» и «не пожелал». И, коль скоро, вы не выразили должного стремления, мне пришлось прибегнуть к насильственным мерам. Для вашей собственной пользы, — проигнорировав скептическое фырканье, явно дающее понять, какого мнения придерживается сам молодой человек о подобной трактовке слова «польза», фон Кролок перестал, наконец, расхаживать по комнате и опустился в кресло напротив него, сцепив руки в замок под подбородком. — Скажите мне откровенно, Герберт, вы действительно переменили решение и желаете умереть? Прошу, не торопитесь, подумайте как следует. От вашего ответа многое зависит.

Собственное имя из уст графа прозвучало для юноши настолько странно и непривычно, что он на некоторое время вынырнул из той безразличной обреченности, которая накатила на него сразу после того, как схлынул первый приступ злости и отчаяния. Обреченности слишком знакомой, словно бродячая собака, пришедшей по его следу прямиком из родительского поместья. Из тех минут и часов, когда Гербертом полностью овладевало осознание — все стремления тщетны, и, вне зависимости от его желаний и усилий, смерть наступит совсем скоро.

Граф всегда обращался к нему исключительно по фамилии или титулу, изредка заменяя их пренебрежительно-снисходительным «юноша», а то и вовсе «мальчик», в тех случаях, когда Этингейр, по его мнению, ничего более серьезного или вежливого не заслуживал. Имя барона Кролок произнес лишь однажды — перед тем, как впиться клыками в его шею, в обмен на угасающую жизнь давая ему возможность задержаться на этом свете. И Герберт отлично помнил, как страстно он желал этой возможности. Настолько, что не существовало для него ничего, что он не был готов за нее пообещать.

— Нет, — наконец, после нескольких минут раздумий, тихо, но решительно сказал Этингейр, бросив на графа хмурый взгляд исподлобья. — Эта идея мне никогда особенно не нравилась и до сих пор воодушевления не вызывает. Умирать не хочу.

Аверс.

— Тогда чего же вы пытались добиться? — поинтересовался фон Кролок.

— Я… — молодой человек осекся, глядя куда-то мимо своего собеседника, а затем коротко пожал плечами и, окончательно отвернувшись к огню, закончил: — Глупец, только и всего. Впрочем, ровным счетом ничего нового. Вас послушать, так остается только удивляться, как это я дожил до девятнадцати, не скончавшись от собственного скудоумия, верно?

— Не верно, — возможно, в иных обстоятельствах Кролок и разрешил бы юноше избежать неприятной темы, однако сейчас он не мог позволить барону отгородиться резкими словами, которые, в переводе с языка подростков, означали не больше и не меньше, чем «не твое дело». Когда-то граф неплохо справлялся как с искусством дипломатии, так и с сыновьями, старшему из которых на момент его гибели едва исполнилось восемнадцать, однако время и отсутствие надобности в подобных навыках безжалостно стерли из памяти Кролока большую их часть. Восстанавливать утраченное графу не слишком хотелось, но Этингейр не оставил ему стоящего выбора. — Вы отнюдь не глупец. Вы лишь совершаете глупости, что временами свойственно всем, особенно в годы взросления. Впрочем, я и без вашего ответа знаю, о чем вы думали. Полагали, что так необходимость убивать перестанет вас мучить? Что ж, могу понять.

— О, ну разумеется! — на секунду отвлекшись от наблюдения за игрой пламени в камине, Герберт бросил на фон Кролока острый, негодующий взгляд. — Вам с вашим полком покойников за плечами, разумеется, подобные дилеммы весьма близки и, оставшись в одиночестве, вы, должно быть, мечетесь из угла в угол, терзаемый совестью. Охотно верю! Право, прослезился бы, но вампиры, кажется, не умеют этого делать вовсе.

Реверс.

К величайшей досаде Герберта, уязвить оппонента словесно ему в очередной раз не удалось. За недели, проведенные в замке, юноша успел убедиться, что на первый взгляд свойственные графу резкость, а, следовательно, и вспыльчивость — весьма иллюзорны. Сколько бы Этингейр ни предпринимал попыток намеренно вывести его из себя, порой действительно всей душой желая закатить скандал, фон Кролок оставался непоколебим. Вот и теперь, вместо того чтобы велеть юноше убираться вон, на что тот втайне и рассчитывал, граф чуть склонил голову к плечу, всего лишь принимая высказывание Герберта к сведению.

— Весьма благородный порыв, однако, и впрямь не стоит. Разумеется, ни малейших угрызений совести я давно уже не испытываю. Более того, я могу назвать лишь весьма приблизительное количество убитых мной людей, поскольку еще при жизни перестал их считать. И даже приди мне в голову подобное нелепое желание, не смог бы припомнить ни одного лица, — заметил он. — Однако, каждый полк начинается с первого рекрута. Вы, наверняка, отлично помните своего, и вам кажется, будто вы никогда его не забудете…

— А вы своего забыли? — бесцеремонно перебив Кролока, поинтересовался поневоле начинающий увлекаться беседой Герберт.

— Первого убитого? Да, забыл, это было слишком давно, и слишком многие шли следом за ним, — граф чуть прищурился и, немного подумав, добавил: — Первого убитого мной в качестве вампира — нет. Согласитесь, едва ли можно позабыть близкого тебе человека.

В ответ на это заявление юноша коротко вздохнул и потрясенно воззрился на графа ярко-голубыми глазами, в которых явственно отражались ужас, недоверие и изумление одновременно.

— Вы убили кого-то из своей семьи?! — выпалил он прежде, чем успел схватить себя за язык.

— Не в полной мере, — фон Кролок плавно повел ладонью, так, словно чудовищная бестактность заданного вопроса его нимало не задевала. — Она не была мне семьей, она была женщиной, которую я искренне любил. Вы, полагаю, уже достаточно зрелы, чтобы сознавать, что брак и любовь — категории, зачастую между собой не связанные. Существуют чувства, но также существуют и сословные обязанности.

— Знаю, — все еще не пришедший в себя после свалившегося на него откровения Этингейр растерянно кивнул.

Как старший ребенок в семье, он и сам по наступлении двадцатилетия должен был связать себя узами брака, впоследствии продолжив род. Не имело никакого значения, предпочитал ли Герберт мужчин или женщин — таков был его долг, как наследника, и юный барон относился к этой перспективе пускай без восторга, но с полным пониманием, твердо намеренный честно исполнить одну из важнейших своих обязанностей до конца. А любовь… как объяснял ему когда-то отец, любви людям их положения не зазорно было искать и вне супружеского ложа. Главное было позаботиться о том, чтобы эти поиски не предавались огласке. Перед внутренним взором Герберта мелькнуло улыбающееся лицо виконта Лафери, и его небьющееся сердце на мгновение кольнуло острой болью. Пускай незадолго до конца Даниэль оставил его, пускай это «предательство» ранило Этингейра не меньше, чем окончательное горькое смирение родителей, однако смерти Даниэлю он не желал. И, уж тем более, смерти от его собственных рук. Герберт попытался вообразить, как чувствовал бы себя, произойди подобное с ним на самом деле…

— Простите, — впервые, пожалуй, за все время абсолютно искренне извинился он. — Мне не следовало интересоваться подробностями…

Аверс.

— И, тем не менее, вы желали их узнать, — разглядывая явно смешавшегося и не знающего, как реагировать, барона, без тени укоризны констатировал фон Кролок. Осознание того, что юноша при всем своем эгоцентризме на деле оказался весьма впечатлительной и, главное, склонной к сопереживанию натурой, графа несколько позабавило. Даже не прикасаясь к их ментальной связи, Кролок чувствовал не только болезненное любопытство Этингейра, но и исходящие от него волны сожаления и, как ни странно, вполне искреннего сочувствия. Молодой человек явно примерял озвученные графом условия на себя, отвлекшись от мыслей о безвыходности собственного положения. — Вы можете спрашивать, если хотите. В конечном итоге, когда я обязался передать вам свой опыт, речь шла не только лишь об оттачивании навыков. С той потерей я, как видите, давно уже смирился, ибо даже любовь, лишившись своего объекта, в веках тускнеет, оставляя лишь воспоминания и смутные сожаления.

Герберт недоверчиво покосился на своего собеседника. Разумеется, он знал, что фон Кролок не родился на свет вампиром и, пускай давно, но все же был живым человеком. Однако сама мысль о том, что сидящий напротив него граф, тот же самый, с которым Герберту приходилось с переменным успехом сосуществовать на протяжении вот уже полутора месяцев, кого-то там искренне любил и в принципе был способен на подобные чувства, все равно казалась невероятной дикостью.

— А где она теперь? — наконец, решился полюбопытствовать он, усилием воли заставив себя не размышлять о том, насколько нелепа вся эта ситуация. И о том, что он, кажется, действительно ведет разговоры о любви, да еще и не с кем-нибудь, а с фон Кролоком, который лишь около часа назад применял к нему ментальные пытки.

— На своем фамильном кладбище, полагаю, — встретив полный недоумения взгляд Этингейра, граф пояснил: — Я ее обезглавил и оставил недалеко от родового поместья, так что, уверен, о ней позаботились должным образом.

— Но почему вы не дали ей обратиться?! — воскликнул Герберт. — Она бы, подобно вам, стала бессмертной, вас обоих не связывали бы никакие обязательства по отношению к семьям, и вы до сих пор были бы вместе!

— И жили бы долго и счастливо, точно в романе со счастливым финалом? — глядя на искренне возмущенного Этингейра, Кролок негромко рассмеялся. — Право, Герберт, вы еще слишком ребенок. Не обратил именно оттого, что любил. Вы теперь хорошо представляете, каково на самом деле существование вампира. И что же, хотели бы вы, чтобы ваши родители, братья или, положим, любимый человек проходили через это, рискуя не выдержать, превратившись в одержимую жаждой крови тварь? Обрекли бы вы их на подобное, даже не заручившись согласием, лишь ради того, чтобы они остались с вами?

— Наверное, нет, — после довольно продолжительного молчания покачав головой, тихо сказал Герберт и, собравшись с силами, признался: — Я и сам толком не знаю, как существовать со всем этим. Вот вы утверждаете, будто со временем все забывается и становится проще, но как до этого «со временем» вообще можно добраться, если невыносимо уже здесь и сейчас? Ах, я знаю, что вы скажете! Вы меня предупреждали, но я не придал этому значения, а посему пенять мне, кроме как на себя, не на кого. Да, разумеется! И я, заметьте, ни разу не жаловался, хотя и мог бы. Заперли меня в четырех стенах, где мне даже поговорить толком не с кем. Не с вами же, в самом деле! Я бы, может, вас никогда не нашел бы, если бы в окрестностях Белиша слухи о вампирах не ходили, так что уж вы-то явно ничего смущающего в убийствах не видите. Вот только, почему, позвольте спросить, когда я пытаюсь решать свои проблемы, являетесь вы и все портите?!

Реверс.

— Слухи о вампирах в этих краях ходили всегда. В некотором смысле, у местных они пользуются неугасающей популярностью. И только подобный вам приезжий, не знакомый с этой культурной особенностью Трансильвании, мог искренне поверить в их безусловную правдивость. Как ни странно, вам всего лишь повезло. Или же не повезло, зависит от точки зрения, — граф пожал плечами и, сложив длинные пальцы пальцы шпилем, с некоторой иронией протянул: — А у вас довольно любопытный взгляд на вещи. Вы способны видеть попытку решения вопроса там, где я вижу попытку самоубийства. Помнится, вы сами не далее как четверть часа назад заявляли, будто умирать не желаете, однако ваши действия всерьез противоречат словам, не находите? Поймите, Герберт, сложив с себя ответственность за смерти ваших жертв и отдав право контроля своей вампирской составляющей, вы убьете себя вернее, чем если останетесь без головы. И вовсе не оттого, что, если вы еще раз поступите подобным образом, я позабочусь, чтобы вы ее лишились. Не стану спорить, это действительно самый короткий путь к тому, чтобы пресечь все нравственные страдания разом. Вампиры, полностью поддавшиеся нечеловеческой своей природе, и впрямь не испытывают ни малейших терзаний, сожалений или страха перед тем, что делают. Однако самый короткий путь к облегчению является и самым коротким путем к гибели не формальной, но фактической. Ваша личность, ваш разум, даже ваши воспоминания — все это погибнет. Вы отдадите все, что так желали спасти, придя ко мне со своей просьбой, существу, которое с вами будет роднить лишь облик и малая толика осмысленности. Чем же, по-вашему, подобное отличается от прекращения существования?

— А что еще я могу сделать? — упершись локтями в колени, Герберт позволил себе небольшую слабость и все же на мгновение спрятал лицо в ладонях: — Отвратительно признавать, но, кажется, для меня все это слишком. Оказывается, меня совершенно не тому учили все детство! Музыка, философия, математика, римское право, риторика…. Да кому, в самом деле, нужна эта смехотворная чушь? Нужно было учить убивать людей так, чтобы их лица после этого не стояли перед глазами каждую секунду!

Молодой человек рассмеялся, однако смех его был резким и отрывистым. Монетка опасно дрогнула, зашатавшись, и фон Кролок, осторожно подтолкнул ее кончиком пальца, заставляя упасть.

— Например, вы можете несколько пересмотреть свой взгляд на то, что вынуждены делать, — предложил он. — Вы совершенно напрасно не пожелали обратиться со своей проблемой ко мне, Герберт. Поверьте, хоть я и не слишком люблю подобные разговоры, я, тем не менее, не отказал бы вам в помощи. Хотя бы потому, что также заинтересован в вашем душевном равновесии. Вы не можете просто спрятаться, это весьма скверный выход из положения. Однако, выбирая жертву осознанно, вы в некотором роде спасаете куда больше, нежели губите. Вашему инстинктивному началу абсолютно безразлично, кого лишить жизни, и оно не найдет веских поводов сдерживать себя, испытывая очередной приступ голода. В то время как в вас я вижу весьма недурные задатки стратега, — утвердительно кивнув в ответ на откровенно недоверчивое выражение, проступившее на лице не ожидавшего подобного признания Этингейра, граф поинтересовался: — Почему в первую осмысленную свою охоту вы выбрали именно женщину? Молодой человек был ближе, мужчина шел через поле и находился дальше от жилья. Следовательно, меньше риска, что вас заметят. Так почему именно она?

— При том выборе, который был, ее смерть была самой безвредной, — ни секунды не колеблясь, уверенно ответил барон.

— И из чего же вы сделали подобный вывод?

— Учителя ставили передо мной задачи и посложнее, — Герберт пожал плечами, словно удивлялся, что фон Кролок вообще задает ему столь странные вопросы. — Готов поспорить, что у мужчины есть семья, и пускай он бездарно пропивает часть денег в сомнительных заведениях, он главный источник заработка для своих домочадцев, коих у таких, как он, всегда много. Если бы он умер, вся семья осталась бы без кормильца, да еще и в зиму. Никогда не жил подобной жизнью, но кажется, это — отягчающее обстоятельство. Юноша наверняка дожидался в саду свидания, зачем бы еще ему торчать там столько времени без дела? Значит, в самый неподходящий момент мог явиться кто-то еще, и его тоже пришлось бы убить. А женщина… еще не стара, но уже не первой молодости, из возраста, подходящего для рождения детей, вышла давно, значит, те, которые уже есть, достаточно взрослые, чтобы без нее не пропасть. Я же говорю, самая безвредная смерть из всех. Но к чему все это?

— Будь вы в том состоянии, в каком пребывали сегодня, убили бы юношу и, вероятнее всего, того, кого он ждал, тоже, — констатировал фон Кролок. — Именно это я и имею в виду. Вы не в состоянии не пить кровь, коль скоро существуете. Однако вы в состоянии сделать правильный выбор и тем самым спасти несколько других жизней. А попытка из нежелания убивать позволить себе убивать в количествах ничем не ограниченных, с моей точки зрения, весьма сомнительна, — чуть подавшись вперед и не сводя с хмурящего светлые брови, покусывающего губу юноши внимательного взгляда, фон Кролок проговорил: — Я знаю, ответственность за подобные деяния — это тяжелое бремя. Но нести его необходимо. В первую очередь ради себя, а лишь затем — ради других, потому что именно оно отличает человека от зверя. Не стану лгать, оно по силам далеко не каждому, и соблазн бросить его всегда был и всегда будет очень велик. Однако… Постарайтесь как следует запомнить мои слова, поскольку повторять я не намерен — я не внял бы вашей просьбе, если бы не видел в вас силы и характера достаточных, чтобы справиться с этим искушением. И я крайне редко ошибаюсь.

— А как же предыдущие шестеро? — странно смущенный и взволнованный той безусловной уверенностью, что звучала в мелодичном голосе фон Кролока, спросил Герберт. Он пытался найти хоть одно доказательство того, что граф лжет, в очередной раз пытаясь заставить его играть по своим неведомым правилам, однако, как и тогда, на опушке возле Раски, не находил ни единого намека на обман ни в тоне, ни во взгляде, ни в выражении лица. — Не вы ли твердите при каждом удобном и неудобном случае, будто я сдерживаюсь заметно хуже большинства из них?

— Сил и у них было довольно, и однако, склад ума оказался таков, что сила стала бессмысленна. Я же, в свою очередь, не могу выиграть чужую войну, я могу только помочь в овладении всем необходимым для победы оружием, — фон Кролок пожал плечами и добавил: — К слову, я, кажется, догадываюсь, в чем кроется причина ваших не столь великих успехов в вопросах сдерживания жажды. Полагаю, проблема кроется в том, что вы пришли в замок уже и без того умирающим. Вампиры восстанавливают любые свои повреждения, кроме действительно фатальных, однако лишь до прижизненного состояния. Отрубленная рука немертвого за несколько дней вырастет заново, но если обратить в вампира человека без руки, вы получите не более, чем однорукого вампира. Подозреваю, что, хоть вы и не испытываете более проблем со здоровьем, ваше сердце и легкие по-прежнему остаются почти разрушенными чахоткой, а посему сил на поддержание едва жизнеспособного и поврежденного тела требуется больше. Впрочем, моя версия — не более, чем домыслы. Которые, впрочем, интересно было бы проверить…

— Право, не стоит! — по достоинству оценив пристальный взгляд фон Кролока, немедленно отказался Этингейр, на всякий случай выбираясь из кресла и отгораживаясь от графа его высокой спинкой.

— Это внесло бы серьезную лепту в изучение возможностей и способностей вампиров, — вкрадчиво протянул фон Кролок. — Стоит ли так переживать? Вы ведь, напомню, бессмертны, так что экспериментальное вскрытие нисколько вам не повредит. Через пару дней будете в полном порядке. Неужели вам не любопытно доподлинно узнать, почему на следующую охоту вам придется отправиться не через пятеро суток, а через четверо?

— Вы, должно быть, удивитесь, но нисколько не любопытно, — стараясь не терять достоинства и сохранить невозмутимое выражение лица, Герберт отступил еще дальше, к самой двери гостиной, а затем, стоя уже на самом пороге, добавил: — Четверо, так четверо, ничего не имею против. И вообще, знаете что? У меня после ваших экзекуций все еще голова болит. Уверен, что мне нужны тишина и полный покой, как минимум, до завтрашнего вечера!

Глядя на спешно закрывшуюся за юношей дверь, фон Кролок негромко хмыкнул и, откинувшись на мягкую спинку кресла, утомленно прикрыл глаза, размышляя о том, что, пожалуй, все силовые методы решения связанных с Этингейром проблем требовали от него гораздо меньших стараний, концентрации и осторожности, нежели один-единственный разговор.

— Что ж... Значит — аверс, — спокойно констатировал он.

* * *

Что-то холодное капало на лицо, затекая за шиворот, и Фрида со стоном распахнула глаза, силясь понять, где же она находится и что происходит. Над головой ее обнаружилось низкое и хмурое, затянутое тучами осеннее небо, с которого крапал противный и частый осенний дождь — и когда только он успел начаться? Поняв, что она по какой-то неясной причине лежит прямо на земле, женщина зашевелилась и после нескольких попыток все же поднялась на ноги, беспомощно пытаясь отряхнуть безнадежно выпачканное платье. Чепца не было, теплый, связанный ею лично из плотной шерсти платок валялся рядом серой, пропитавшейся водой тряпкой. И никого поблизости — лишь высокие глухие стены кривого переулка, в конце которого высилась смрадная груда мусора, где, судя по доносившимся оттуда звукам, копошилось несколько крупных крыс. Ночь была промозглой и ветреной, однако холода Фрида почему-то не чувствовала — замерев на месте и приложив тыльную сторону ладони к отчаянно ноющему виску, она чуть покачивалась из стороны в сторону, изо всех сил пытаясь вспомнить, каким именно образом могла здесь очутиться. Воспоминания, да и сами мысли путались, подернутые мутной, красноватой дымкой, однако некоторые события сегодняшнего вечера она смогла восстановить довольно ясно. Она возвращалась домой после смены — работу прачки нельзя было назвать легкой: спину ломило, колени ныли, пощипывало распухшие, покрасневшие от ледяной воды руки, и Фрида мечтала лишь об одном: попасть, наконец, домой и отогреться возле очага. Пускай ее и дожидались ежевечерние хлопоты по хозяйству, они все же были в разы приятней, нежели тяжкий труд под открытым небом.

Она была всего в паре улиц от своего неказистого, но крепкого, затерявшегося в самом сердце грязных рабочих кварталов жилища, когда кто-то окликнул ее из темноты, кажется, прося о помощи — голос был совсем молодой, странно подрагивающий и вместе с тем вызывающий желание откликнуться на просьбу. Фрида прекрасно знала, что в этих местах, заслышав чей-либо призыв, лучше было поскорее проходить мимо, однако на этот раз все же замешкалась, сделав несколько шагов по направлению к голосу, справедливо рассудив, что взять с нее, нищей прачки, грабителю нечего, а насильничать… присмотрятся попристальнее, сами прогонят — не было во Фриде ни стати женской, ни красоты. Всей и гордости, что глаза зеленые.

А дальше все сливалось в одну сплошную пелену, так, что, сколько бы ни старалась женщина вспомнить, чем же все кончилось, в голове было совершенно пусто. Еще раз ощупав себя руками, Фрида убедилась, что она, хоть и перепачкана грязью, а все-таки совершенно цела, и кроме чепца, ничего не пропало. Да и его она, окинув взглядом землю вокруг, без труда обнаружила чуть в стороне, поближе к мусорной куче. Женщина сделала несколько шагов, нагибаясь, чтобы подобрать свою потерю — и таившиеся в хламе крысы с истерическим писком бросились врассыпную, точно охваченные сильнейшим приступом ужаса. Огромные, хвостатые, прекрасно различимые вплоть до последней всклокоченной шерстинки, они метнулись вдоль стен, и от их пронзительных, похожих на поросячьи, воплей у Фриды звенело в ушах.

Она поежилась, зябко передернув плечами и, поскорее прихватив чепец и платок, зашагала к выходу из переулка. Что бы с ней ни произошло, она должна была поторопиться — один Бог знал, сколько она пролежала здесь без сознания. Дома ее дожидались дети, старшему из которых было всего-то девять.

Уже на ходу пытаясь отжать воду из платка, Фрида с удивлением отметила еще одно удивительное обстоятельство — ноющая на протяжении всего последнего месяца спина совершенно не болела.

1) Kopf oder Zahl — немецкое название орлянки, дословно переводящееся, как "голова или число". И, поскольку никаких орлов, в отличие от решек, в местной валюте нет и в помине, пришлось название главы приводить в оригинале. Ну и, если кто-то вдруг не знает: аверс — лицевая сторона монеты, на которой обычно отчеканен чей-то профиль. Реверс, соответственно — оборотная сторона, где указывается номинал.

Вернуться к тексту