Исчезнувший вид (джен)

Он приоткрывает массивную дверь, и злой осенний ветер тут же ударяет в лицо, швыряясь желтыми и красными листьями. Мелкий дождь паутинкой капелек мгновенно украшает волосы.

— Ньют! — Лита не дает ему спуститься с крыльца, с размаху врезаясь в него, закручивая на месте, вцепляясь ледяными пальцами в его запястья. — Ньют!

— Что? Что такое? — он хватает ее за плечи и бледнеет, вглядевшись в ее пылающее лицо и горящие от ужаса и ярости глаза. — Что случилось?

Она на секунду застывает, словно смотря сквозь него, потом быстро, не разделяя слова, бормочет:

— Мы вчера забыли закрыть клетку пятинога.

— Быть не может, — твердо произносит он, ничего не понимая. — Я лично ее закрыл.

Лита яростно мотает головой из стороны в сторону, и ее длинные, тяжелые смоляные волосы ударяют Ньюта по лицу.

— Я возвращалась к нему, помнишь? Клетка была закрыта, но дезиллюминационного заклинания на ней не было. Не было! И сегодня… сейчас… студент наткнулся на Злюку и выпустил его в Лес. Случайно или нет — я не знаю…

Руки Ньюта безвольно падают вниз, смиренно ложатся вдоль боков. На мгновение он перестает осознавать себя. И тут же задает бесполезный, но вырвавшийся наружу вопрос:

— Он жив?

— Да, — Лита отчаянно кусает и без того горящие губы. — Он сейчас в больничном крыле. Имени я не помню, кто-то с Когтеврана.

Ньют ловит себя на ужасной — ужасной на первый взгляд мысли — что спрашивал не про студента. Черт подери! Если пятиног жив, его выследят и убьют, если еще не убили. Сколько существ уже погибло из-за глупости и страха людей! Сколько еще погибнет, пока он не допишет свою книгу?

А потом Ньют все понимает. Разом. Сердце бесполезно ускоряет бег. Оно может хоть выпрыгнуть из груди — ничего уже не вернешь назад. Раненый студент — приговор всему их заповеднику, всем исследованиям и экспериментам.

— Лита, — шепчет он тихо, смотря на нее безысходно.

Она смотрит на него умоляюще, размазывая пальцами слезы по лицу. На ее руках кровь — но чья, Ньют и знать не хочет. Главное, что не ее. Весь его мир, тщательно выстроенный, вымученный, выстраданный — чего только стоило упросить Диппета построить этот самый дом для животных — летит в бездну. И летит в бездну он потому, что Лита забыла закрыть клетку — в этом нет ее вины, каждый имеет право ошибаться, но ее ошибка унесет столько жизней, что Ньют отчаянно скрежещет зубами.

— Это я виновата, — Лита выпрямляется и сжимает кулаки. — Я люблю опасность, меня тянет к этой неудержимой, непокорной жажде жизни без правил, к превосходству опасных существ. Если бы я не хотела доказать тебе, что могу приручить свирепость и безжалостность, мы бы продолжали ухаживать за нюхлером и диринарами, кормить Пикетта мокрицами и… Но я не могла этого не сделать, понимаешь? У меня нет твоей безмерной любви даже к самым беззащитным существам, я хотела доказать себе, что стою тебя, что вообще чего-то стою… Что я не только…

Ньют смотрит на нее, одеревенев. Зачем она все это говорит? Это уже не имеет никакого смысла. Животных убьют. Не сейчас, не завтра. Когда выздоровеет студент, когда пригласят комиссию из Министерства, когда придет палач… Люди ничего не понимают в животных, они боятся — и поэтому предпочитают убивать, чем изучать. Изучать — долго, трудно, тяжело, временами — опасно. Зато убивать — просто и быстро.

Ньют лихорадочно перебирает питомцев в голове, глядя поверх страдающей Литы. Допустим, Пикетта, нюхлера и Лунных тельцов можно спасти. Диринара не тронут — это вымирающий вид, и потом, их пух очень высоко ценится в магии. Но у остальных нет шансов. Ни одного.

Лита, вся красная, с опухшими глазами и растрепанными волосами, стоит перед ним, опустив голову. Словно ждет приговора.

И тогда Ньют вспоминает ее слова, сказанные пять лет назад, в еще маленькой постройке с рассохшейся дверью.

«Мечта обязательно забирает что-то дорогое, иначе не сбудется. Не захочет сбываться».

Так и есть.

Он не свернет с пути, он знает, что должен сделать в жизни: помочь человеку осознать, что природа — не опасна, что нужно всего лишь протянуть руку, сделать шаг и понять всю ее красоту, пусть даже в кажущихся некрасивыми мелких бесах или в хищном оскале химеры.

Он станет защитником живых существ, напишет про них заветную книгу толщиной не меньше пятисот страниц. И ему безумно хочется сделать это плечом к плечу с Литой. Но остаться в школе он не может. Учиться еще восемь месяцев, просыпаться и засыпать с мыслью, что Диппет отдал приказ уничтожить животных, которые еще так недавно смотрели на всех преданными глазами, жить среди непонимания — Ньют не хочет. Он бы ушел еще после СОВ, но тогда его держал их с Литой маленький заповедник.

Лита.

Кроме того, если не взять вину на себя, не поступить, как должен поступить мужчина, Литу исключат, а вместе с исключением она потеряет право на свободу. Ньют слишком хорошо знает ее отца: человека с ледяными черными глазами и жестокой усмешкой, который разрешил дочери выбрать свой путь, только если она сдаст ЖАБА на отлично. Который тайно привез ей пятинога, думая, что он будет использован в экспериментах, а не оставлен в живых для приручения.

Лита останется. Ньют — уйдет.

Лита останется в школе, сдаст экзамены, станет той, кем хочет — «Флориш и Блоттс» предложили ей стать иллюстратором нескольких новых книг — но из личного заповедника Ньюта она исчезнет. Дань Мечте будет отдана. Самое дорогое будет отдано. Да, Мечты тоже собирают дань, и это теперь кажется Ньют таким неизбежным, таким очевидным, что он произносит тяжелые слова, не обращая внимания на пульсирующую в сердце боль. Эта боль останется с ним навсегда, только слегка притупится с бегом времени.

— Я уйду.

— Нет! — кричит она, задыхаясь, и подносит сжатые в кулаки руки к вискам. — Нет! Ты не виноват…

— Я первый придумал построить этот дом для животных на территории школы, — Ньют спокойно выдыхает. Она должна понять. Пожалуйста. Она должна его отпустить. — Кроме того, мой брат ушел на войну…

Ньют пытается придумать, как можно оправдать себя перед Литой этим заявлением — она не потерпит ни жалости, ни сочувствия — но мысли скачут беспорядочно, как десяток фестралов.

Ее глаза — темные, черные вишни — впиваются в его лицо так же цепко, как недавно пальцы сжимали его запястье.

— Я понимаю, — говорит она медленно, словно боясь дышать. — Ты меня оставляешь. Ты уходишь — а я остаюсь. Ты жертвуешь собой — но на самом деле мной. Тебе ведь плевать, что я тебя люблю. Почему ты не просишь меня уйти с тобой?

Ньют осторожно берет ее лицо в ладони. Кожа у нее нежная — совсем как у Лунных тельцов.

— Я люблю тебя, Лита. Но пойми: я люблю тебя как диковинное существо, единственное в своем роде, непокорное, дикое и полное какой-то непонятной, чуждой мне темной страсти и темного огня. Мне нравится изучать тебя, наблюдать за тобой, но я не могу любить тебя как обычную женщину… Ты — друг, и, может, даже соперник… Останься я с тобой — и ты станешь меня за это ненавидеть. Мы слишком похожи в своем желании ухватить мечту за пятки, у нас слишком горячие сердца, чтобы они постоянно бились рядом. Мы ничего не добьемся, если останемся вместе, посмотри, ты и так ревнуешь меня даже к моей тени…

Лита не дослушивает и злым, резким движением сбрасывает его руки. Губы ее кривятся от беспомощности.

— Я — единственное существо в своем роде? Мерлин великий, что ты несешь, Ньют! Но ты прав — и это меня убивает. Это уже меня убило — с этой минуты я мертва. У тебя есть цель: твоя великая книга, твой собственный заповедник. Заповедник Мечты. А я в нем останусь только краткой записью на первых страницах. Ты прав, да, я — только что исчезнувший вид, меня никому не найти, никому не вернуть, никогда не воскресить.

— Я отдал Мечте самое дорогое, — отвечает он тихо. — Тебя. Больше мне нечего делать в этих безжалостных стенах.

— Я знаю, — отвечает Лита дрожащим голосом. Дрожат и ее губы, дрожат выступившие на глазах слезы. А потом она обнимает его с такой силой, что Ньют не может вздохнуть и зачем-то зажмуривается — и окружает со всех сторон, душит терпким ароматом волос, прижимает к себе в отчаянном жесте — и внезапно разжимает руки.

…Когда Ньют открывает глаза, он видит перед собой высокую зеленую изгородь и ярко-красную черепицу на крыше родительского дома. Из покрытой копотью трубы в серое небо валит густой белый дым. Громко каркают взъерошенные вороны на ветвях старого клена. Некоторое время Ньют бездумно стоит напротив калитки, рассматривая темные трещинки на ее влажных досках.

Хогвартс, большая светлая комната, вытянутое лицо Дамблдора со слегка полными губами, который что-то жарко объясняет раздраженному Диппету; мертвые, аспидно-черные глаза Литы и ее белые руки, протягивающие фотографию в золотой раме, — все остается позади, за плечами, в тумане первого октябрьского утра.

Пикетт снова вылезает из кармана и проворно взбирается на плечо по влажному сукну мантии. В большой кожаной сумке, на дне которой лежат заметки обо всех школьных существах вперемежку с иллюстрациями Литы, мирно посапывает спасенный нюхлер. Ньют глубоко вдыхает прелый, терпкий запах осени и легким движением толкает калитку от себя.