Триптих (гет)

Земля ускользает.

Навстречу мне небо стремится -

Кружевной волной облаков накрывает.

Арм-Анн

— Не смей умирать, слышишь! Борись! Борись, говорю! Если ты сейчас умрёшь — я тебя оживлю и убью самолично!

* * *

Дракон парит, ловит широкими перепончатыми крыльями теплые воздушные потоки. Воздух всегда был ему другом. Воздушный простор всегда помогал ему и поддерживал его. Неоглядная ширь принимала его, как родного, баюкала и утешала. Когда он был совсем ещё юным, он улетал от сурового деда, который всегда был недоволен им, и печального отца, который любил и жалел его, улетал прочь, как можно дальше. Он знал, что его всегда ждёт небо.

Небо, которое не обвиняет ни в чем, не упрекает никогда, но и похвалить не способно, совсем как магическое зеркало. Поэтому со временем он перестал так сильно радоваться полётам. Это стало просто необходимостью, привычкой и не более того. Дракон растерял свежесть восприятия и радость от созерцания простора над головой и под чешуйчатым брюхом. Восторг перед новым и неизведанным прошёл.

А спустя много лет всё вернулось вновь — и восторг от простора, и чувство нового и неизведанного, и радость от созерцания…

Он скользит вниз, вниз туда, где раскинулся атласный лоскут моря. Сейчас оно очень красиво: глубокий тёмно-синий цвет его поверхности слегка искрит в лучах заходящего солнца. Малиновая золотистая дорожка бежит следом за драконом, волнуется. Берег недалеко и белоснежные чайки, поймав на крыло тот же малиновый отблеск заходящего солнца, стремительно падают, острым глазом заметив нечто в глубине, и после взмывают вверх, чтобы снова парить в поисках добычи. Дракон тоже хочет взмыть вверх со скоростью, которая обожжет морозным ветром его гортань, приглушит пожар, рождающийся в ней. Но не хватает сил.

Дракон следит за берегом моря, что дугой уходит за горизонт. Отсюда, сверху, береговые скалы представляются сложным узором, сработанным искусным резчиком по краю невиданного голубого блюда. В скалах копошатся белые точки — калидоны — шумные и беспокойные птицы. У них что ни группа, то скандал — носятся от гнезда к гнезду, кричат, машут крыльями — птичий базар большой и одноцветный.

Калидоны… Белый пух запутался в волосах, прилип к одежде… Ящер отрывает взгляд от калидоньих гнёзд, не давая человеку внутри себя погрузиться в воспоминания.

Дракон устал. Он слишком долго летел. Почему-то ломит крылья-руки. И немного кружится голова. Но ему нужно долететь и он приложит все силы к этому. Он доберётся туда, где его ждут.

Ещё один вираж над замком — слишком крутой для уставшего дракона — и он устремляется внутрь. Навстречу судьбе, навстречу приговору. Величие ритуальной комнаты обрушивается на него. Шипастая голова ящера клонится к земле и он, неосторожно процарапав когтями пол, опускается и устало сворачивает крылья.

Там, за стенами замка, наступает вечер, и прохлада сменяет жар полуденного солнца. Светило устало и стремится на покой за линию горизонта. И здесь, в ритуальном зале, становится темно — ночью нечему освещать зал, да и не нужно — ночами здесь никого не бывает. В соответствии с древним Законом ритуал совершается днем, когда яростный столп солнечного света горит на жертвенном столе огненным обручем и сторожит несчастную пленницу, которой не повезло. Сейчас тьма густая и плотная выползала из-за углов, чтобы накрыть алтарь черным покрывалом, скрыть с глаз все приспособления грудой, лежащие рядом с ним, должно быть, с начала времен. Никто не помнит, для чего нужны были эти инструменты и когда они использовались. Испокон века драконы для исполнения Ритуала пользовались когтями и зубами. И иного способа им не требовалось.

Он прилетел на зов. Двести поколений предков воззвали к своему непутёвому потомку и потребовали встречи. И сейчас они были здесь все: от доблестного Сам-Ара до его деда. Отца здесь не было. Во всяком случае, Арм-Анн его не видел. Все смотрели на него молча и, как казалось, осуждающе. Он чувствовал это всем телом.

Миг — и перед алтарём, покрытым замысловатой вязью старинных букв, стоит человек. Нечеловеческая усталость клонит его к земле и, чтобы не упасть, он опирается о жертвенный камень. Арман окидывает взглядом ритуальный зал. Воображение угодливо предоставляет его глазам образы его предков. Они сурово молчат, осуждая или, может быть, вопрошая его о том, что он намерен делать со своей жизнью, и намерен ли вообще.

Его голова склоняется в упрямом отрицании — нет, не намерен. Все будет идти так, как идет. Он выбрал свой путь — с тех пор не прошло и года. Древний закон и Ритуал для него — в прошлом. Возможно, он не достоин своих величественных предков, но и изматывать себя бесславными и не нужными попытками он больше не станет. Он сделал свой выбор. Или просто подчинился обстоятельствам — теперь это не важно. Арман, усмехнувшись, качнул головой. Он только не знает, не уверен …

Вдруг тишину наступающей ночи нарушает шум крыльев. Он едва слышен, но не заметить его Арман не может. Он резко поворачивается в сторону, откуда пришёл звук, и нос к носу сталкивается с другим драконом. У Армана перехватывает дыхание. Слабеющей рукой он старается прочнее ухватиться за каменный стол.

Чешуйчатая голова наклоняется к нему близко-близко, и он видит удивительные глаза — зелёные и блестящие, словно море вдруг встало перед ним во весь рост и глянуло на него человеческими глазами. Веселье искорками пляшет в этом взгляде. Если бы перед Арманом стоял человек, он бы сейчас смеялся добродушно и заразительно. Удивительно было наблюдать такой взгляд на драконьей морде.

Дракон дохнул на него и вместо огня, который на таком близком расстоянии неминуемо опалил бы его до костей, или дыма, в котором Арман задохнулся бы, он почувствовал, как на него пахнуло летним разнотравьем.

«Ну, здравствуй, двести первый потомок!» — прозвучал в Армановой голове весёлый голос.

Понимание приходит моментально, и следом невероятная слабость охватывает руки и ноги, и Арман сползает на пол, не в силах больше стоять.

В драконьем взгляде сквозит лёгкая усмешка:

«Теперь ты понимаешь, Двести первый, что нельзя победить судьбу, но можно сделать нечто, от чего она сама отойдёт в сторону, предоставив тебе право выбирать свою дорогу. Это может случиться только раз в жизни. Ты не прозевал, и я горжусь тобой!»

Могучий Дракон выпрямился во весь свой огромный рост и расправил крылья, и заполнил собой весь ритуальный зал, и взревел. И в рёве его слышался и вопль первобытных животных, и гром от движения скал, рисующих лицо юной земли, и множество иных шумов, великих и малых, сопровождавших жизни двух сотен потомков драконьего рода. И он был столь могуч и великолепен в своей мощи, что все образы, которые представлялись Арману до того, как его глаза встретились с вечно мудрым взглядом Прадракона, вдруг стали мелкими и рассыпались в прах, ушли, словно и не было.

Вся их жизнь — длинная, наполненная небывалыми свершениями — вдруг уменьшилась до размеров маленькой частицы и стала всего лишь маленькой жизнью отдельного дракона, который когда-то жил, что-то свершал и ушёл в свое время, чтобы предоставить своим потомкам право идти дальше и выше.

И никто из потомков, кроме Арм-Анна не посмел усомниться в правильности этого пути, опровергнуть необходимость во всем следовать законам предков. Это случилось только с Арманом. И за это он изводил себя долгие десятки лет, он страдал и мнил себя никчёмным и недостойным выродком. И потребовалось свершить путешествие за тридевять земель, нужно было встретить того, Кто Смотрел и ощутить Его взгляд на себе, и пережить его и не сломиться под этим могучим и вечным взглядом — все это было необходимо, чтобы осознать простую мысль — каждый идет путём предначертанным и судьбой, и предками, и Законом жизни, но и каждый продолжает эту дорогу, укрепляет её своими силами, знаниями и думами — и судьба благоволит роду, который смог не только сохранить себя, но и измениться так, как требует новая рождающаяся жизнь.

«Тебе пора, Двести первый. Твой срок ещё не пришёл», — прогрохотало в воздухе.

Арм-Анн вдруг оцепенел, ощутив страшное сотрясение вокруг себя. Он чувствовал, как ходуном ходят стены замка, готовые едва ли не обвалиться в сию секунду. Стены, которые не мог сдвинуть с места даже Спящий, могли сложиться в единый миг, словно карточный домик. Он зажмурил глаза…

И тут же какие-то строки помимо его воли начинают вплетаться в его мысли — неведомые и непонятные, таких слов раньше не слышал:

В чистом поле деревцу до зари не спится.

Слова словно оглаживали его по спине, по рукам, прихорашивали легкими движениями волосы, сметали тяжесть с его плеч.

В чужедальние края разлетелись птицы.

И не вьют они гнезда на ветвях упругих,

Хлещут дерево дожди, гнёт лихая вьюга

Тревога закралась в голос, пропевающий незнакомые строки. Этот голос… такой знакомый, но он никак не мог его вспомнить…

Чтобы дерево могло снова возродиться, лучше человеком быть, а не звонкой птицей. И не только щебетать, а и потрудиться: Надо корни поливать и рыхлить землицу.

Незнакомый голос шепчет мелодичные строки. И Арман чувствовал, как уходит страх. Оставалась только лёгкая неуверенность — совсем немного, но и она уже собиралась в дорогу.

Побежит по жилам сок влагою кипучей, станет дерево тогда сильным и могучим. Даст тебе оно плоды. И тогда пичуги К нему снова прилетят с севера и юга.

* * *

И когда он открыл глаза, действительность обрушилась на истерзанного дракона невыносимой болью. Болело все. Сломанные рёбра не давали вздохнуть — воздух рвано и сипло пробивался в лёгкие. Его было ровно столько, чтобы дракон не умер прямо здесь и сейчас, в эту минуту. Но его никак не хватало, чтобы запустить механизм выздоровления. Покрытое страшными глубокими ранами тело не желало слушаться. Оно требовало, чтобы его оставили в покое. Арман не мог, не имел силы пошевелиться, да и не хотел. Все, что он мог — это лежать и смотреть, не отрывая взгляда, в глаза, склонившейся над ним женщины. Её движения такие плавные и неспешные, её руки такие ласковые и нежные, её глаза сияют. Крупная капля набухает в уголках глаз, катится по лицу. Он следит за этим движением. Пытается что-то сказать, стереть мокрую дорожку на её щеке, но пальцы лишь слабо скребут песок. Она осторожно подхватывает его руку, бережно прижимает к своей груди. И в глазах её плещется огромная невыносимая нежность.

Она что-то говорит и голос, голос из его сна — он узнал его. Это она пропевала, проговаривала те строки. Она вытянула его из беспамятства, из тяжёлого забытья, наполненного суровым осуждением его предков. Арман вдруг почувствовал невероятную лёгкость и уверенность. И даже боль в израненном теле стала как-то глуше, отошла на второй план.

— Спасибо тебе, Прадракон, — с трудом прошептал Арман.

Он вернулся.

У него получилось.

Примечание: в работе использован фрагмент колыбельной Марины Улыбышевой

Liberi(лат) — свободен