Читатели частенько спрашивают о природе отношений между Иремом и Валлариксом. И, если честно, я каждый раз затрудняюсь ответить на этот вопрос кратко.

Как любой писатель, я обычно опираюсь на свой личный опыт. В юности у меня был друг по прозвищу Проконсул. Мы с ним познакомились на популярном тогда сервисе интернет-дневников, и этот человек меня буквально очаровал. Мы были совершенно непохожи, но при этом у нас нашлось много общих интересов. Мы оба писали, и я не припомню случая, когда я волновался бы сильнее, чем в тот раз, когда впервые показал другому человеку то, что я пишу.

Мне было пятнадцать лет, я тогда нигде не выкладывал эти написанные вразнобой отрывки и черновики того, что потом, много лет спустя, стало трилогией "Сталь и золото", и мои персонажи были моей главной, сокровенной тайной. Я наверняка бы не решился с кем-то поделиться этим, если бы не обнаружил, что у моего нового друга есть точно такая же история, которую он сочиняет половину жизни. Точно помню, что, когда я отправлял ему первый отрывок, меня лихорадило - сердце стучало, руки холодели и дрожали. Что бы мы себе не думали, но в нас всегда живёт глубоко скрытое желание хоть с кем-то поделиться сокровенным - и быть принятым и понятым каким-то другим человеком.

Мне повезло. Мы с Проконсулом сразу же увлеклись героями и историями друг друга, и потом ещё долго были друг для друга главным и единственным читателем того, что мы тогда писали. Стоило мне написать какой-нибудь очередной отрывок или новое стихотворение - и я сразу же спешил отправить его Поконсулу. А он в ответ на это присылал свои отрывки и стихи, и мы могли до поздней ночи обсуждать написанное в популярной тогда аське. От этого наши взаимоотношения казались куда более глубокими и важными, чем отношения с моими школьными друзьями.

Вскоре Проконсул предложил встретиться и вместе посетить поэтическую студию в Бауманке - он давно уже был членом этой студии, а я о ней тогда даже не слышал. Факт, что люди собираются, чтобы читать свои стихи, казался мне в мои пятнадцать лет невероятным и почти волшебным. Но, пожалуй, ещё больше меня увлекала мысль о том, чтобы вживую познакомиться с тем человеком, с которым мы каждую ночь засиживались в аське допоздна, чтобы потом идти на занятия с гудящей и кружившейся от недосыпа головой.

На первую встречу с ним я ехал с таким волнением, с каким влюбленные идут на первое свидание. И быстро завязавшаяся между нами дружба тоже казалась скорее платонической влюбленностью, чем обычной дружбой.

Мы много лет были очень близки. Мы вместе поехали в Питер на несколько дней, хотя меня не очень-то хотели отпускать в другой город с почти незнакомым (с точки зрения моих домашних) человеком, особенно если вспомнить, что мы оба были несовершеннолетними. Потом я часто ночевал у Проконсула в Москве, потом мы нередко прогуливали первые пары в университете, чтобы посидеть в своем любимом пабе, выкурить трубку (курить трубку я тоже стал вслед за ним) и поговорить. А сразу после пар снова встречались в чайной при филфаке (проконсул тогда учился на романо-германском отделении в МГУ, а я - там же, на факультете государственного управления). И весь вечер снова проводили вместе.

Самым удивительным в этой глубокой, нежной дружбе было то, что мы, на самом деле, были совершенно разными людьми. Я тогда любил приключения, верховую езду, карате, а потом айкидо. Легко сходился с новыми люди и фехтовал на мечах с пьяными реконструкторами на Болотной площади. Мысль устроить попойку с незнакомыми людьми и спать вповалку где-нибудь на вписке вызвала у меня энтузиазм. А вот Проконсул был интровертом и отчасти снобом, и знакомых подбирал для себя очень тщательно.

Словом, в своей жизненной философии мы совершенно не сходились. Но он был для меня более близким человеком, чем способен быть для кого-то романтический партнёр, хотя никакой чувственности в нашей дружбе не было. Скажем , когда в семнадцать лет я неожиданно для самого себя влюбился до беспамятства, я первым делом написал Проконсулу с счастливым осознанием, что он порадуется за меня.
Я ведь и сам был в курсе всех его переживаний.

А вот любовь и даже некая романтика в той нашей дружбе всё-таки была. Во всяком случае, мы посвящали друг другу стихи, которые вполне способен написать влюбленный человек. И я до сих пор помню наизусть и берегу, как драгоценный дар, стихотворение, которое мне тогда посвятил Проконсул.

Предзимний снег поземкой хочет стать,
В шоссе крутясь среди грузопотока.
Я чист до дна, до волоса, до вздоха,
И нов, как в лес проложенная гать.

Я повторюсь - легко быть сильным. Мне
Все кажется, что жизнь отдал бы - ради
Не новых вихрей на асфальтной глади,
А Вашей радости, в одном и вечном дне.

И слушая московский гул - ведь все же
Жизнь продолжается, ты сам о том просил,
Молюсь о радости, о возвращении сил,
И потому прошу - храни их, сильных, Боже (с)

Вот, думаю, именно эти отношения и стали для меня прообразом дружбы (или больше, чем просто дружбы) между императором и Иремом. Что же касается определений, то надо признать, что в нашем современном языке есть некий значимый пробел между понятиями "дружбы" и "любви", и потому дать точное определение подобным отношениям между людьми, не привнося в нее оттенка страсти, в самом деле затруднительно. Я думаю, что современная культура часто игнорирует тот факт, что грани между дружбой и любовью вообще достаточно пластичны. Любовь точно так же не всегда включает в себя страсть, как эротическое притяжение - чувство любви.