Четверть после полуночи (гет)

"... необходимо прибавить точность и быстроту, чтобы дать жизнь оружию", — Мольер.

— Леди Сигюн… — я быстро оттираю тыльной стороной ладони лицо, прикрываю ставни и поворачиваюсь на голос.

— Да, Асдис.

— Неизвестный воин… — заранее виновато отчитывается невысокая Асдис и покаянно опускает взгляд, будто бы в смерти несчастного виновна была она сама, а вовсе не ядовитый нож в сердце.

— Семья? — безучастно интересуюсь я.

Асдис покачала головой. После разгромного нападения Малекита Лазарет куда чаще сообщал о смерти, чем о выздоровлении, и мне далеко не в первый раз приходилось говорить отчаявшимся родственникам, что надежды у них больше нет, а их муж, сын или отец погиб героем. Звучит куда лучше, чем есть на самом деле.

— Подготовьте всё к похоронам, — кашлянув, даю указание я. — Мне нужно поговорить с царём.

— Но, леди Сигюн, погибших больше трёх сотен, мы не можем…

— Асдис, — повышаю голос, вынуждая ту пришибленно замолчать и сделать шаг назад. — Подготовьте всё к похоронам.

Всего неделя прошла со смерти царицы, смерти одного принца и ухода в мир людей другого. Асгард мучительно медленно поднимал голову, стряхивал с плеч порох и учился жить заново. Не было больше шумных пиров, шуточных учебных боев — все, кто мог, заново отстраивали дома, засевали поля и помогали тем мирам, какие восстановиться самостоятельно были уже не в силах. Лучшие воины встали во главе армий дружественных миров и стояли на страже хрупкой пока еще безопасности во вновь потревоженном Иггдрасиле.

— Всеотец, — я поднимаюсь на одну ступеньку и нерешительно замираю у балконной арки. Царь Асгарда, оперевшись о перила, держит в руках золотой шлем Локи, безучастно и вроде как даже сам того не замечая. — Мне… я не вовремя?

— Нет, проходи, — шлем растворяется в воздухе, Один выпрямляется и, заложив руки на спину, внимательно смотрит на меня. — Как дела в Лазарете?

Выхожу на просторный балкон и останавливаюсь в нескольких шагах от Всеотца. Один ростом невысокий, особенно в сравнении с обоими своими сыновьями, сейчас кажется еще меньше, волосы белее, а морщинка между кустистых седых бровей — еще глубже. Будь ситуация иной, будь кому занять трон хотя бы на несколько месяцев, я бы настояла на сне. Царю нужен отдых, этого не видел только слепец, и только каменное сердце могло его в этом упрекнуть.

— Умерло намного больше, чем выжило, рук не хватает — один из кораблей Малекита врезался прямо в крыло Лазарета, уничтожен склад медикаментов, погибло много целителей, а оставшиеся слишком неопытны, чтобы справляться с катастрофами такого масштаба, но… но мы выкарабкаемся, — несмело улыбаюсь и устало откидываю упавшую на лицо прядь волос.

— Ты моложе большинства из них, — Один по-отечески тепло прищуривается.

— Не всех учили так, как учили меня, — отвечаю я с грустной улыбкой и отвожу взгляд.

Царь складывает ладони на Гунгнире и склоняет голову к плечу.

— Раз с Лазаретом ты справляешься, что же привело тебя ко мне?

Решиться на разговор было куда проще, чем его начать. Решиться на разговор с Одином — труднее в двойне. Тот не был Фриггой, доверять которой я попросту привыкла, делиться с которой своей жизнью и позволять себе спрашивать о её я не боялась. Один не был и Тором, который с малых лет был другом и, всегда наследником являясь, никогда себя выше не ставил.

С ними я привыкла быть на равных. С Всеотцом на одной ступени не стоял никто.

— Прошла уже неделя, а вы до сих пор не сообщили о смерти принца Локи асгардцам, — негромко замечаю я.

Слышится шорох и я, боясь, что мне не дадут продолжить, смотрю прямо в глаза правителя и, стараясь говорить громче и увереннее, быстро продолжаю:

— Я знаю, вероятно, это не моё дело и вы не обязаны выслушивать это от меня, но нельзя делать вид, будто бы ничего не произошло. Принц Локи допустил много ошибок, он разочаровал вас и свой народ, но это не значит, что он не достоин быть похороненным здесь. Мы отпеваем даже неизвестных!.. Если же вы боитесь, что асы проявят неуважение, то вы ошибаетесь — в изгнании или нет, но он сын Царя… был им. И ему тоже мы обязаны тем, что Асгард выстоял во время нападения Малекита, так почему…

— Достаточно, — резко осаждает меня Один.

— Но…

— Я сказал, хватит! — Всеотец пристукивает Гунгниром о холодный мрамор балконной площадки и поворачивается ко мне спиной. Я молчу, но головы не опускаю. Лишь прикрываю глаза и негромко вздыхаю. — Если я услышу, что хотя бы один асгардец, слышишь меня, хотя бы один, воздает дань Локи… не посмотрю на имя и род — будет гнить в темнице. Поняла меня?

Я крепче обхватываю себя руками и неприязненно цежу сквозь стиснутые зубы:

— Скорбеть вы запретить не можете.

— Смеешь мне перечить? — Один резко разворачивается, и я не к месту думаю, что был бы на его месте Тор, над дворцом бы уже вовсю гремел гром и сверкали молнии.

— Смела бы, — с львиной доли горечи отзываюсь я. — Думай я, что от этого будет хоть какой-нибудь толк. Прошу извинить меня за дерзость, Всеотец, — сожаления в голосе чуть.

Усилием воли заставляя себя не бежать, дохожу до выхода из тронного зала, и уже на самом пороге слышу:

— Ничья.

Оборачиваюсь и непонятливо хмурюсь.

— Что? — переспрашиваю, от удивления позабыв всю злость и едва успевая сглатывать подкатывающие к горлу слёзы.

Один спускается со ступенек, забывая опираться на посох и гордо выпрямляет спину.

— Можете считать, леди Сигюн, что мы сыграли в ничью.

В его образе, голосе и интонациях что-то неуловимо меняется, и мгновение мне кажется, что воображение сыграло со мной дурную шутку. Потому что передо мной всё ещё Всеотец лицом и телом, но…

— Я не понимаю, — едва ли разборчиво бормочу я и делаю шаг назад.

— Фехтование, Сигюн, — зелёные глаза вместо водянисто-серых, — есть искусство наносить удары, не получая их,— с каждым шагом на сантиметр выше ростом. — Необходимость ударить противника, избегая его ударов, — волосок за волоском темнеет, меняя серебристую седину на смоляную черноту. — Что делает искусство фехтования чрезвычайно сложным, — нос тоньше и прямее. — Ибо к глазу, который видит и предупреждает, — морщинки по одной разглаживаются; чем ближе ко мне, тем моложе лицо. — К рассудку, который обсуждает и решает, — плечи шире, торс — стройнее. — К руке, которая выполняет, — одежды меняют цвет с золотых на зелёные с серебром. — Необходимо прибавить точность и быстроту.

Изящные, длинные пальцы обхватывают отцовский Гунгнир, Локи делает последний шаг подле меня, смотрит сверху вниз и несмело улыбается.

— Чтобы дать жизнь оружию, — негромко заканчиваю я. — Идиот несчастный.

— Прости меня.

— К чёрту, Локи, — выдыхаю я и отворачиваюсь. — Иди к чёрту.

Опальный Принц молчит, и я злюсь ещё больше.

Сколько его помню, с ним никогда не было просто. Ненавидеть его можно было за многое, вот только лжи в этом списке не было. Трудно обвинить Бога Обмана в обмане — он и есть Обман (и то не тавтология, а неопровержимая истина). С этим оставалось либо смириться и жить в ожидании подвоха, либо продолжать бороться, радоваться малым победам и надеяться. Пример Тора — пример не лучший.

Трудно обвинить его в обмане, а я обвиняю с завидным упорством, смириться не желаю, жить в ожидании подвоха устала, бороться больше нет сил, малые победы более не вдохновляют, а у надежды — самое страшное лицо.

И мой пример — пример ещё хуже.

— Где Всеотец? — выдавливаю я.

— Спит, — отвечает он, и я по тону понимаю, что вопрос он ожидал. — И прежде чем ты меня в чём-то обвинишь, скажу, что в его сне я виноват лишь косвенно — он не выдержал вести о гибели младшего сына.

— И это ты называешь «косвенно»? — сардонически отзываюсь я, не соглашаясь хотя бы вслух с тем, что после чудесного спасения явиться к Одину на поклон в истинном обличие — идея не из лучших.

Бог не отвечает и я, сморгнув непрошеные слёзы, оборачиваюсь.

— Так объясни же мне, — дрожащим голосом требую я,— что мешает мне уйти?

У него для меня наверняка множество слов, ведь поболтать он мастер, но ими меня уже не убедить. Мало даже думать вслух и громко, как бы хорошо я его сейчас не слышала. Можно лишь показать, и…

Если бы не смутное ощущение, что дальнейшее — закономерно, я бы отступила. Если бы в животе у меня была стайка потревоженных бабочек, я бы и не ответила даже — так бы и стояла, обомлев и ожидая чуда. Но поцелуй не сказка.

И нет у меня никаких бабочек в животе.

Только злость.

Злость и неприлично громко и тяжело — любовь. Щемящая нежность напополам с болезненной тоской. Беспричинная ревность, годы отчаянья и безнадёжности. В душе у меня много всего и сразу, причудливая смесь из скорби и безудержной радости.

Пёстрое зелье выливается в смех сквозь слёзы, я чуть отстраняюсь, прижимаясь лбом к его груди, и судорожно сжимаю ткань зелёного плаща на плечах.

— Поэтому ты бы никогда не ушла, — едва слышно шепчет Локи.

И после несмолкающего, казалось, звона шпаги о шпагу, что теснит тебя к борту корабля, когда под ногами океанская синева и оскалившие зубы акулы. После бесконечных разговоров и бесплодных попыток достучаться друг до друга…

На дне виридиановых серых глаз забрезжил робкий огонёк. Не изумруд и не бирюза.

Море после шторма.

КОНЕЦ