Диадема (джен)

Ее сразу предупреждали, что первый год работы преподавателем — самый сложный. Что нужно ко многому привыкнуть. Выдерживать дистанцию и выстраивать общение с толпой людей, не намного младших тебя. Подбирать правильные интонации, чтобы знания из букв на пергаменте превращались во что-то по-живому увлекательное, реалистичное. Засыпать по утрам после чашки травяного чая, пришедшего на смену кофе. Приучить себя к ужину на завтрак и наоборот. Узнавать новости не перед работой, а перед сном.

Вот Синистра забирает у своего сыча Персея свежий выпуск «Ежедневного пророка», тут же пробегая глазами по заголовкам на первой странице. И резко выдыхает, чуть приоткрывая губы. Глаза наполняются слезами. Воздуха не хватает. Она вбирает в себя еще две-три небольшие порции кислорода. Обхватывает пальцами одной руки другую и ногтями впивается в сердцевину ладошки. Глубокий-глубокий медленный вдох. Ей нельзя сейчас зарыдать. Аврора озирается по сторонам. Хорошо, что она пришла на завтрак в числе первых и еще мало кто может ее заметить. Две ранних пташки из числа преподавателей что-то обсуждают в стороне. Сонные ученики слишком заняты тем, чтобы разлепить глаза. Ее не видят. Значит, они не заметили. Ногти вдавливаются в ладонь сильнее. Синистра заставляет себя считать, отмеряя дыхание. Она максимально плавно встает из-за стола. Под мышкой зажимает свернутый «Пророк». Идет медленно — шаг, еще один, следующий. Синистра смотрит в пустоту и считает. На выходе из зала профессора астрономии задевает плечом какая-то особенно торопливая ученица, что-то быстро и смущенно произносит, но Синистра не слышит ее, не оборачивается. Шаг, еще один, следующий. Раз-два-три-четыре — вдох, столько же — пауза, затем выдох. Ей надо дойти до дома, не потеряв лица. Какое забавное слово — «дом». Разве у нее есть дом? Ведь дом — это место рядом с тем, с кем связано твое сердце. Она не отсчитывает ступени, лишь скользит взглядом по стене, пока поднимается в астрономическую башню. Дверь. Еще одна. Запереть. Кинуть заклинание, чтобы не услышали лишнего шума случайные уши. Не заметить открытых штор. Упасть лицом в кровать. Свернуться комочком. Плакать.

На первой странице «Ежедневного пророка» в черной рамке короткая весть: «Сын главы Департамента международного магического сотрудничества Бартемиуса Крауча умер в Азкабане. Подробности и соболезнования стр. 5».

Легко горевать открыто. Слезы смывают боль. Окружающие оказывают поддержку. У близких можно получить тепло. В тяжелые моменты отчетливее понимаешь, на кого можешь опереться, кто у тебя есть…

Но у Авроры Синистры не было права горевать так по Барти. Все, что она могла рассчитывать услышать от посторонних, — довольное, с ноткой злорадства: «Какое счастье, одним пожирателем стало меньше». Обратиться за помощью к кому-то из близких она тоже не могла. Их нельзя было подставлять под удар, как, впрочем, и саму себя. Никто не должен был знать, что Аврора Синистра с легкостью готова была отдать под косу смерти хоть всех приверженцев Того-Кто-Не-Стоит-Имени скопом, даже добавить в довесок парочку из числа осуждающих Барти, только бы он остался жив. Пусть в Азкабане. Пусть не рядом. Но жив. Потому что там, иногда, он мог видеть небо. Потому что она так и не нашла в себе силы ни разу ему туда написать. Потому что так и не успела, не сумела простить его, вернее себя, за то, что отреклась, не спасла. Но сейчас это все не имело значения. Ведь теперь она ничего уже не могла исправить. Оставалось горевать. Но боль была столь сильной, разрывающей, что держать ее внутри стало невыносимо, немыслимо. Впрочем, в этом мире была еще одна женщина, с которой можно было разделить утрату и которая могла не пережить ее одна.

Через пятнадцать минут Синистра спустилась со своей башни, отыскала декана Флитвика и предупредила, что бывшая наставница дала ей срочное поручение в Лондоне, поэтому днем Авроры в замке не будет, вечером тоже. Но занятия со студентами начнутся в обычное время. Через полчаса метла уносила астронома из Хогвартса. Через полтора — из своего коттеджа Синистра аппарировала как можно ближе к Министерству магии. Через два — стояла на пороге дома на Палмер-стрит и нажимала на звонок.

Как и несколько месяцев назад, Авроре, непривычно взволнованной, растрепанной, ненакрашенной, открыл усатый и еще более усталый, чем тогда, недовольный мужчина.

— Убирайтесь, — заявил он неожиданно резко, тут же потянув на себя дверь, но Синистра дерзко вставила ногу в проем.

— Я не из «Пророка». Я из министерства.

— М?

— Вы меня не узнали? Я астроном от мадам Хлои. Я приходила несколькими месяцами раньше к вашей жене Алексис. Я...

— Я знаю, кто вы. Убирайтесь.

— Вы ничего обо мне не знаете! Мне нужно пройти к вашей жене. — Синистра не собиралась отступать так легко. — Вы не имеете права не пускать меня к ней!

— Девочка. Может, ты и не из «Пророка», но определенно из-за него, — с тяжелым вздохом ответил тот. — Моей жене необходим покой. Ей не нужны волнения. Она не должна ничего знать. Пожалуйста, уйди, пока она тебя не услышала.

Аврора опешила. «Каким монстром надо быть, чтобы не сказать матери, что умер ее единственный сын, не дать ей его оплакать?» Глаза снова потяжелели от невытекших слез.

— Но он же ваш сын...

— У нас нет сына.

— Теперь.

— Ты хочешь лишить меня еще и жены? Прочь, пока я не вызвал авроров!

— За что?

— За вторжение!

Синистра покорно отодвинула ногу.

— Просто уходи, — выдохнул мужчина.

— Что ж... Тогда разрешите передать вам официальные соболезнования от лица Хогвартса, — кивнула девушка и, не прощаясь, спустилась по ступеням, слыша, как торопливо хлопнули дверью у нее за спиной. Еще какое-то время она промедлила на тротуаре.

У учебного заведения, которое Аврора представляла, лицо определенно было. А вот у монстра в человеческом теле, с которым девушка только что говорила, — нет. Слезы сами потекли по щекам, и она опустила голову, провела по скулам указательным пальцем, смахивая их, прикрыла веки.

Затем Аврора сделала глубокий вдох и посмотрела на окна, прикидывая, из которого можно увидеть ту картинку, которую она запомнила с прошлого раза. Но долго гадать не пришлось. В просвете неплотно задернутых штор показался знакомый профиль. Ладонь взлетела к губам, сдерживая вскрик, потом приподнялась выше, на уровень уха, в приветствии. «Как она похожа на Барти», — отпечаталось в мыслях. Но силуэт тут же пропал. И девушке с непослушными волосами и болезненно бледным лицом не осталось ничего, кроме как уйти.

Этажом выше в роскошном кресле, развернутом к свету, стоящем вблизи книжных полок, полулежал истощенный парень с соломенными волосами. Он буквально рухнул в него секундой ранее. Ему все еще было трудно контролировать свое тело и психику после того, как почти год пробыл в Азкабане, покуда умирающая мать не взяла с мужчин своего семейства обещания исполнить ее последнюю волю и не использовала оборотку, чтобы обменять свою смерть в заключении на жизнь сына дома. Доказательством текущей нестабильности парня служила не только его физическая слабость, но и то, что за мгновение до этого в невзрачной серой девчушке, сиротливо мнущейся на тротуаре, ему почудились черты давней знакомой. Очень давней. Смутно знакомой. Кажется, за месяцы, проведенные в Азкабане, он и вовсе забыл ее имя. Но в памяти остались обрывки чего-то, связывающего образ со звездой. Может, это ее голос или свет мигом ранее и заставил его совершить усилие, чтобы оторваться от кресла и приблизиться к стеклу? Но додумать свою мысль молодой человек не успевает — резко распахивается дверь.

— Ты снова подходил к окну? Я же тебе запретил!

— Кто это был, отец?

— Повторяю: тебе запрещено называть меня так.

— Кто это был? — слабый голос требует ответа, расплачиваясь покорностью, а взгляд скользит к «Ежедневному пророку», валяющемуся на полу возле кресла. — Я имею право знать.

— Это не твое дело. Из министерства, по поручению Хогвартса.

Усатый мужчина приближается, чтобы поднять газету, умело избегая пронзительного взгляда. Тот, кто так смотрит, думает о том, что умерла его мать — единственный человек, который скорбел бы по нему самому. Тот, кто так смотрит, знает, что для мира теперь мертв он сам, но что ни одной живой душе до этого нет дела. И несмотря на это, он все еще есть. Он все еще здесь. Как и его Лорд, во что тоже мало кто верит. Но достаточно верить самому, чтобы вернуться, как и Лорду. И тогда, уже после настоящей смерти, его имя, одно на двоих с отцом, будут поминать все со страхом и с дрожью! Каждый признает, что Бартемиус Крауч изменил их жизнь! Он не останется сломленным, безвестным, забытым. Ему не нужна любовь, ему нужно почитание!

— Думаешь, они про меня забыли? Думаешь, он про меня забыл?! — часто-часто шипит язык, что ниже взгляда. — Видел, как они пишут некролог?! Да, печатают твое имя, но думают про моего Лорда! И боятся его, как никогда не боялись тебя! И презирают они тебя, а не меня...

— Заткнись, щенок! — Траектория движения мужской руки меняется, выхватывая палочку из кармана.

— А я тебя никогда не боялся! Никогда! Потому что ты — ничто! — кричит мальчишка почти в припадке, из последних сил.

— Империо! — срывается заклинание с губ отца, подавляющее волю сына. — Замолчи и замри, — произносит Бартемиус-старший, тут же в полной мере осознавая, что устал от младшего настолько, что впервые использовал против него непростительное.

За миг до того, как перестать владеть собой, Барти видит глаза Авроры — красноватые и неузнаваемые от слез, они превращаются в глаза его матери, и те глядят так тепло, что он становится счастлив, затихает и застывает, безропотно подчиняясь приказу.

За миг до того, как подойти к комоду и достать из нижнего ящика мантию-невидимку, Бартемиус глядит в глаза сына с сеткой полопавшихся сосудов, так похожих на материнские. Силы Крауча-старшего иссякли. Он не может больше видеть свою самую большую ошибку, стоившую ему всего — родовой чести, карьеры, любимой. Он набрасывает мантию на кресло, и то исчезает вместе с парнем, стирая из комнаты болезненную черную дыру, в которую стала утекать вся радость, едва та появилась. И так теперь будет еще долгие годы...

— Винки, — подзывает он эльфа, — присмотри за этим пустым местом. — Кивает головой туда, где спрятан сын.

— О, хозяин, но ведь мистера Крауча нужно лечить. Он еще слаб, хозяин.

— Делай что должно, но не напоминай мне.

Бартемиус Крауч — старший решительно вышел из комнаты и пошел к себе. Сегодня он возьмет выходной в министерстве, чтобы избежать ужаса постоянных напоминаний и бесконечного возвращения к мыслям: каково тому, кто умирает в одиночестве, с кем никто не приходит проститься, каково было находиться среди дементоров в последние минуты жизни его драгоценной жене.

Синистра шла быстро, а как только смогла — аппарировала домой. Там в своей детской комнате, в наглухо пустом доме, она рыдала. Когда заканчивались слезы — пила воду. Потом все повторялось. Ближе к вечеру Аврора впихнула в себя тост с арахисовой пастой. Затем чуть дольше, чем нужно, простояла под струями душа. Чуть меньше, чем требовалось, провозилась с макияжем. Подкрашивая губы, вспомнила прожилки на крылышках той бабочки, которая полетела в день, когда у Синистры открылся дар, или рухнула в лужу.

На занятие профессор астрономии вышла вовремя. Правда, всю ночь давала самостоятельных расчетов чуть больше, чем обычно. Ведь не спала сутки, минимум треть из которых плакала, а другую — удерживала боль внутри. Только следующим утром, прежде чем лечь, вспомнила, что нужно поесть. Но вместо этого написала на пергаменте короткую фразу: «Разделяю вашу потерю. А.» — привязала к лапке Персея и шепнула ему имя Алексис Крауч. Отчего-то сычик непривычно долго не хотел улетать и ворочал головой в разные стороны. Вернулся к вечеру со все той же запиской.

С того дня Аврора почти перестала улыбаться. Впрочем, плакать тоже. Больше она никому ничем не могла помочь. Ей оставалось только учить детей, вычислять расположение звезд, есть, пить, спать. Больше ничего.

Хотя нет, еще — ненадолго отложить астрологию, чтобы позже вернуться к этому искусству и улучшить знания. Дело в том, что натальная карта Бартемиуса Крауча — младшего, как ее читала Аврора, сулила парню умереть свободным. Но девушка оказалась не столь хороша в толковании звездных маршрутов. Значит, ей предстояло углубиться в вопросе.