Художка (джен)

Новый состав, новое расписание. Всё уже по-другому. Даже встречались мы теперь вечерами, совсем как взрослые. Приступили к освоению нового материала: масляных красок. Поначалу охватывало острое ощущение полной беспомощности, ужас перед побеждающим тебя материалом. Ни одно твоё самое простое движение не находило отклика, тонуло в мягкой глушащей массе. Кисть и краски, точно загипсованные, существовали совершенно в другом измерении, и ты, словно в дурном сне, никак не мог на них повлиять.

Как всегда, осваивая новое, мы осваивали и всё ремесло целиком. Владимир Иванович учил нас не только рисовать, но и делать паспарту; не только писать маслом, но и натягивать холсты. Класс превращался в плотницко-столярную мастерскую, мы орудовали молотками. Холст под рукой как живой: почти дышал, и манил, и звал. Но и норовистый же он тоже! Как же он выгибал спину и бугрился всеми своими порами, когда пытаешься наколотить, натянуть его на подрамник…

Это как взнуздать необъезженного коня: только накинь на него узду и сумей вскочить на спину, и он понесёт тебя в манящие дали. Но только так сразу в руки он не дастся, этот упрямый холст. И если на уроках под ироничными весёлыми взглядами Владимира Ивановича я ещё как-то — криво-косо — справлялась с упрямой холстиной, то дома честно сдавалась папе. Тогда он, вооружившись молотком и гвоздями, за пару минут обуздывал упрямца, и вот оно, белоснежное тугое полотно, фантастическое поле — прямо перед тобой.

Робкой, дрожащей ещё рукой мы намечали на холсте общие контуры. Сначала карандашом, потом, уже увереннее и спокойнее, размашистым и не терпящим возражений углём. А потом краски на палитры, растворитель в баночку, и попадаешь в стихию масла. Не всегда удаётся выйти незапятнанным из его стихии.

Как же страдала моя приличная одежда! Одеваться, как бомж, во все старое в свою художку я не могла, а времена тогда были такие, что особого разнообразия и даже просто количества одежды как-то и не было; помнится, у меня было одно театральное платье и вольная, не школьно-форменная юбка, как раз для художки. А спасительный халат, который мудрый наш учитель потребовал от нас принести на первый же урок, все равно не спасал меня от моих же собственных экспрессивных взмахов кистью, и потому потом частенько приходилось делать вид, что все так и было задумано, это у меня просто на юбке цветок такой, ассиметричный.

Однако, несмотря на жуткую вонь и несмываемость пятен, масло подкупало ощутимой материальностью, выпуклостью и жизнеподобием. В руках у тебя оказывалась не акварель, капризная водная красавица, а весомый, тяжёлый как мрамор, ощутимый, прозаичный, но и очень жизнелюбивый материал. Даже делая первые шаги, только учась, ещё в самом начале пути — мы чувствовали, как дух захватывает от открывающихся высот и возможностей.

Мы рисовали синий натюрморт: белый гипс, тёмный графин или вазу тёмного стекла — такую, как была для конфет у моей прабабушки. В её чуть потускневшем стекле зримо застыло время, а рядом — яркие свежие фрукты.

Владимир Иванович терпеливо и уверенно вёл нас всё выше и дальше. Мы постепенно осваивались в новом пространстве, открывали его поистине безграничные возможности.

На уроках рисунка у нас — гипсовые головы. Лаокоон и Вольтер. У Вольтера леденящая, скептическая, убийственная ухмылочка, он явно издевался над нами. Черты его лица ускользали, терялись в беспорядочных и беспомощных штрихах. Мне иногда казалось, что этот гипсовый Вольтер похож на злобную старушонку, а его лицо так и норовит собраться в комочек и скорчить ехидную усмешку.

У Лаокоона знакомое выражение муки на лице. Как хорошо я его понимала! Жёсткие бездушные карандашные линии охватывали меня так же, как его — змеи, и тоже путали меня и душили. Если же отвлечься от страданий, то Лаокоон был немного похож на моего папу, что порождало к нему теплоту и симпатию, впрочем, с трудом отображаемые на листе.

Летом поехали на пленэр. В тот год нам выпала удивительная удача — наши работы ещё в прошлом году победили на конкурсе, и мы небольшим составом, по нескольку человек от нескольких групп, поехали в Прагу и Карловы Вары.

Заграничный поезд с зеркалом и умывальником и тремя полками с откидной табуреткой прямо в купе, обитым красным бархатом. Мы неслись по горным ущельям, то заскакивая в тоннели, то выстреливая оттуда на залитые солнцем пространства. Владимир Иванович с самого рассвета на ногах. Он фотографировал из окна фантастические виды: горы, поднимающиеся над нами в тумане и предрассветной дымке встающего красного солнца. Тревожное ночное время: наш поезд, вагон за вагоном, поднимали краном и ставили на другие колёса — с широких русских на более узкие европейские.

Так странно: твой вагон летит в воздух, бережно поддерживаемый гигантский краном, внизу раздаётся лязг железа, чья-то спокойная приглушённая беседа, команды на непонятном нам языке.

Мы жили в маленьких домиках без света на берегу горного ручья. Пробовали настоящее чешское пиво. Потом у меня вытащили кошелёк. Владимир Иванович подбадривал меня, говоря: вот теперь ты будешь вспоминать всю жизнь — первый раз меня ограбили в Праге. И на душе становилось легче и веселее.

Карловы Вары. Мы сидели у гейзера, слушая его живое похрипывание и шипение. В каналах под изогнутыми пешеходными мостами плескались огромные красные плоские рыбы, а из дворов белоснежных вилл с точёными колоннами выглядывали пальмы. Над городом на высокой скале замер осторожный тонконогий олень — хранитель здешних красот. Когда я была совсем маленькая, у нас было лото с гейзером, и я думала, что вот уж гейзер-то я точно никогда не увижу…

Длинный-длинный Карлов мост со множеством скульптур по бокам. Даже не определишь сейчас, правда это или сон: мельничное колесо на берегу реки; солнце, встающее из-за островерхих черепичных крыш; маленькие узкие мощёные улочки…