Full House (джен)

Гарри аппарирует к Гермионе на кухню рано утром, и первое, на что он обращает внимание — это неестественная тишина, нарушаемая лишь клекотом совы за окном, и звуком капающей в раковину воды из неплотно закрытого крана. На столе несколько пустых флаконов из темного стекла.

— Гермиона, — негромко, будто боясь нарушить священную тишину, зовет он и, не услышав ответа, повторяет еще раз, уже громче: — Гермиона!

Но в квартире по-прежнему тихо. Гарри думает, что, возможно, она уже успела уйти на работу или по каким-то другим делам, но все же решает проверить другие комнаты. Через небольшой коридор он проходит в гостиную и толкает дверь в спальню. Гермиона лежит на постели почему-то в той же одежде, в которой была днем в Министерстве. На фоне фиолетовой мантии ее кожа кажется особенно бледной. Гарри завороженно смотрит на Гермиону и подходит ближе, удостовериться, что она в порядке. Он аккуратно дотрагивается до ее кисти, но тут же отдергивает руку, будто обжегшись. Она — ледяная. Даже не пытаясь сдержать панику, он хватает Гермиону за плечи и резко тянет на себя. Голова ее безвольно запрокидывается назад, из уст не вырывается ни вздоха. Гарри пытается нащупать пульс, но уже осознает, что все бесполезно.

Он оглядывается по сторонам, пытаясь понять, что можно предпринять, но вернуть к жизни человека не может ни одно заклинание. У него темнеет в глазах, и крик отчаяния разрывает стоящую вокруг тишину, вспугнув сидящих за окном птиц…

И в этот момент Гарри открывает глаза. Он в собственной спальне, рядом с ним Джинни, в глазах которой плещется страх, или это отблески горящей на тумбочке свечи?

— Что с тобой?

Как же он кричал, если перепугал привыкшую ко всему Джинни...

Но Гарри не отвечает, он все еще не может осознать происходящее. Это был сон или реальность?

Он выбирается из кровати и начинает натягивать мантию прямо поверх пижамы, чем еще больше пугает Джинни. Он не хочет ничего говорить, не хочет признаваться в собственной слабости, не хочет тратить время на объяснения. Взяв в руки палочку, он кивает Джинни и аппарирует со словами: «Я скоро вернусь».

В окна маленькой кухни светит солнце, на парапете за окном сидит сердитая сова, в воздухе витает аромат мяты, исходящий от пустых флаконов на столе. Мерно капает вода из протекающего крана, а из неплотно закрытой форточки доносится шум проезжающих автомобилей. И все…

Не теряя времени, Гарри быстро проходит через коридор и гостиную, едва оглядываясь по сторонам. На висках выступают капли пота, а волосы на затылке шевелит неприятный холодок. Он резко тянет на себя дверь спальни, по инерции делает несколько шагов вперед и замирает, будто натолкнувшись на невидимую стену. Гермиона действительно там. Она лежит на постели и глаза ее закрыты, только в отличие от кошмарного сна, она укрыта одеялом, и кожа у нее не настолько бледная. А еще грудь вздымается в такт дыханию. И даже шум шагов не вынуждает ее проснуться.

Гарри чувствует, как расслабляются сведенные судорогой пальцы, и из них едва не выпадает волшебная палочка. Ему хочется немедленно разбудить Гермиону, чтобы убедиться, что с ней все в полном порядке, или еще лучше — забрать ее к себе домой, где она точно будет в безопасности, но он просто стоит и смотрит, впитывает каждую деталь открывающейся картины. Торчащий из-под одеяла острый локоть, разметавшиеся по подушке каштановые волосы, нога в голубом носке. Ему не стыдно, сил на стыд не осталось.

Раздавшийся с кухни звук разбитого стекла заставляет его резко развернуться на месте. Стараясь двигаться как можно тише, он выходит из комнаты. Однако больше никакого шума он не слышит: ни шагов, ни голосов — ничего. Первое, что он видит, дойдя до кухни — гордо восседающую на обеденном столе сову, а рядом с ней еще одну, хорошо знакомую сипуху Джинни с привязанным к лапе объемным свертком.

— Гарри, — раздается из-за плеча удивленный, чуть хриплый голос, и ему на плечо опускается ладонь, заставляя вздрогнуть и резко развернуться.

— Ой, — вскрикивает, вынужденная отскочить от такого приветствия, Гермиона.

Поняв, что никакая опасность ему не угрожает, Гарри падает на соседний табурет. Его душит истерический смех — он не может остановиться. Все волнения утра выплескиваются в него, в крови все еще играет адреналин, но это уже неважно. Опасности нет — остальное они переживут. Смех накатывает волнами, и стоит только немного успокоиться, как он подступает с новой силой. Гарри смеется над своими страхами, над нелепыми попытками защитить, над собой, в конце концов, пока на него не обрушивается поток холодной воды.

Судя по выражению лица Гермионы, смех она явно приняла на свой счет, но в домашнем халате, с растрепанными волосами и палочкой наперевес она выглядит столь забавно, что Гарри не выдерживает и начинает смеяться снова. Правда, на этот раз он приходит в себя куда быстрее — и самостоятельно.

— Прости, прости, — он примирительно поднимает руки. — Перенервничал.

Ее выражение лица говорит лишь, что извинений недостаточно, и Гарри это понимает, вот только ему сейчас настолько хорошо и спокойно впервые за эти дни, что он просто не может сосредоточиться и все объяснить. Поэтому он просто наблюдает за Гермионой, теперь игнорирующей его. Смотрит, как она распаковывает сверток с пирогом Джинни, как ставит чайник, забирает свежую газету и разворачивает ее. Гарри не нужно смотреть заголовок, чтобы сказать, что в передовице — у журналистов было достаточно времени, чтобы написать о покушении и пустить материал в печать.

— Это правда? — голос Гермионы звучит жестко. Она смотрит на Гарри поверх газеты своим фирменным требовательным взглядом, который обычно использует с подчиненными.

— Да, — выдыхает Гарри. — Фоули действительно пытались убить. И я рад, что с тобой все в порядке.

Гарри не хочет рассказывать про сон, про то, как его напугала тишина в квартире, про то, что он был в спальне и смотрел, как Гермиона спит. А еще Гарри не хочет возвращаться домой, хотя там его ждет Джинни и наверняка волнуется, вот только он не уверен, кому сейчас нужен больше. Гермиона растерянно переводит взгляд с него на газету и обратно — и задает себе один-единственный вопрос. Могла ли она очутиться на месте Фоули?

— Вы предполагаете, что его пытались отравить по политическим мотивам? — чисто профессиональный, лишенный эмоций вопрос.

— Мы еще ничего не предполагаем. — Гарри встает и выключает чайник. — Все произошло только вчера. Но да, это одна из версий.

Несколько щепоток заварки отправляются в чайник, Гарри заливает их кипятком и с удовольствием вдыхает запах бергамота.

— Хорошо, что никто не знает, где ты живешь, — повинуясь взмаху палочки, из шкафа вылетают чашки. — Но надо обязательно установить защиту.

Дальше они не говорят, каждый думает о своем — Гарри перебирает в уме необходимые заклинания и пытается спланировать свое время. А еще он дико хочет знать, о чем думает Гермиона.

— Рон, — ее голос такой тихий, что Гарри в первый момент не понимает, услышал он это или ему показалось, но Гермиона продолжает: — Надо предупредить Рона, он тоже может быть в опасности.

Гарри остается лишь признать ее правоту и отвесить себе мысленный подзатыльник за то, что раньше об этом не подумал. С Роном их отношения практически не изменились. Нет, он, конечно, вначале пытался поссориться, но они слишком хорошо друг друга знают и слишком привыкли друг к другу, поэтому все вернулось на круги своя за одним исключением. Рон почти никогда не спрашивает, как дела у Гермионы. Они могут обсуждать, что угодно, но эта тема остается табу. Лишь иногда Рон закрывает глаза и тихо просит передать Гермионе привет. Вот только Гарри это сделал только один раз. Лучше он потом извинится, когда все закончится.

Тему семейной жизни они никогда не поднимает и в разговорах с Гермионой. Гарри знает, что она переживает по этому поводу, но единственная его попытка помирить друзей закончилась полным крахом и едва ли не скандалом. Поэтому теперь он делает единственное, что может в данной ситуации — старается быть рядом и поддерживать.

— Да, конечно, я к нему зайду, — отвечает он с некоторым опозданием и поднимается, чтобы аппарировать. — Пожалуйста, будь осторожна, — просит он напоследок, прежде чем исчезнуть с громким хлопком, оставив Гермиону наедине со своими мыслями и кучей вопросов, ответы на которые никто из них не готов дать.

* * *

Ничего не происходит. Заканчивается зима, а потом и март сменяется апрелем, но ничего не происходит. И больше всего Гарри не нравится это затишье, которое к тому же доставляет ему немало проблем. Нет, ничего нового или слишком странного: все как всегда. Просто, чем больше времени проходит с момента покушения, тем больше вопросов ему задают, и тем меньше шансов, что он может на них ответить. Следствие заходит в тупик едва ли не с самого начала. Кто и как мог отравить Фоули, им выяснить так и не удалось. Основной версией остается попытка убийства по политическим мотивам, но круг подозреваемых слишком широк, и это отнюдь не только оппоненты кандидата в Министры.

Но, к сожалению, не только аврорат интересует имя преступника — в прессе с завидной регулярностью появляются статьи, и все они заканчиваются одним вопросом — почему аврорат ничего не делает. Всеобщая истерия доходит до того, что в начале апреля «Пророк» публикует разгромную статью, в которой обвиняет всех остальных кандидатов в попытке убийства их оппонента и главного претендента на пост Министра.

Гарри скрипит зубами, в бессилии комкает газету, а потом весь день и в хвост и в гриву гоняет своих подчиненных. Он не знает, что больше раздражает его в утренней статье — то, что «Пророк» позволил себе обвинить Гермиону едва ли не в том, что она сама подлила яд, или то, что они правы, и Фоули — действительно главный претендент на пост Министра. И с этим он ничего поделать не может, так что ему остается только бессильно сжать кулаки и работать.

Несмотря на, казалось бы, абсолютное затишье, работы у Гарри много. Он сказал бы, что ее даже больше обычного, по крайней мере, если судить по количеству часов, проводимых в аврорате и дома за бумагами. А еще бесят постоянные вызовы к Министру, после которых он оказывается завален еще кучей никому не нужных дел. Впервые за все время работы его начинает раздражать отношение Кингсли. Они могут сколько угодно строить совместные планы, общаться за чашкой чая, обсуждая текущие проблемы, но никогда в рабочее время Министр не позволит Гарри спорить с ним, никогда не «сделает скидку» на хорошее отношение, и во время выборов это начинает чувствоваться как никогда остро.

И все бы ничего, если бы свободное время не приходилось делить между Джинни и Гермионой, а ведь еще остается Рон. И каждый раз, возвращаясь домой ближе к полуночи и бессильно падая на постель, Гарри безмолвно благодарит Джинни за понимание и отсутствие упреков. Он до сих пор не перестает удивляться, как же ему все-таки повезло, а совесть не позволяет остаться этой благодарности висеть в воздухе. Он покупает билеты в кино, оказывает какие-то мелкие знаки внимания, и самое главное, старается находить время. Не только потому, что обязан, но еще и потому, что сам нуждается в Джинни ничуть не меньше.

В день, когда выходит разгромная статья в «Пророке», Гарри совсем не видит Гермиону в Министерстве, хотя и уверен, что она на месте. А когда он в половине седьмого подходит к ее кабинету, то узнает от секретаря, что «мадам Грейнджер» уже ушла домой. И это так на нее непохоже, что Гарри хочется немедленно сорваться и аппарировать следом, но очередной отчет для Министра никто не подготовит вместо него, поэтому он возвращается в кабинет и снова садится за бумаги, лишь изредка осуждающе поглядывая на часы.

* * *

Иногда Гермиона хочет аннулировать свою подписку на «Пророк» или просто обещает себе перестать его читать. Но, конечно, она не может себе этого позволить, поэтому продолжает бессильно злиться, глядя на очередные «шедевры» акул пера, портя себе аппетит за завтраком и при этом все равно умудряясь пропускать самое главное. Газета с самой важной информацией не попадается ей на глаза, будто пытаясь отсрочить момент, когда она все узнает. Поэтому в тот день Гермиона приходит на работу хоть и сонная, но по крайней мере в хорошем расположении духа. Вчера она опять сидела допоздна — и сегодня просто проспала. Она спокойно идет в свой кабинет, лишь слегка удивляясь странным взглядам, которые бросают на нее коллеги. Она сразу включается в рабочую суету, не имея привычки откладывать дела на потом, и лишь ближе к обеду, решив выпить чашку кофе, она открывает злосчастную газету. Она читает ее с добродушной улыбкой на лице — маской, которую теперь не снимает даже в одиночестве — а потом откладывает «Пророк» в сторону и устало роняет голову на руки. Как же ей все надоело!

Она вспоминает четвертый курс, когда впервые попала под прицел прессы, вспоминает, как тогда ее это задевало и как она ненавидела «Пророк» весь следующий год. Вот только с тех пор она не оказывалась мишенью прессы. То ли покровительство Министра, то ли статус героини войны, то ли ее собственная должность, но что-то защищало ее и делало в какой-то мере недоступной для нападок. Или просто потому, что она никому не мешала? Да, она изжила в себе привычку лезть в чужие дела, командовать и рассказывать, как надо делать. Ей быстро объяснили в Министерстве, что есть люди, которые знают лучше, и с мнением которых она должна считаться. И все ее проекты с эльфами были обречены на провал с самого начала — сейчас она это понимает, тогда же она не хотела верить в это. Никто не позволит ей делать то, что вздумается, никто не позволит менять законы, действующие веками. По крайней мере, пока она всего лишь начальник Отдела магического правопорядка.

Гермионе очень хочется победить на выборах. При всем своем опыте она еще не до конца утратила веру в то, что сможет изменить хоть что-нибудь, сама принимать решения, сделать мир чуточку лучше. Или она только хочет в это верить? В такие моменты она понимает, что запуталась, что не знает, ради чего ей пришлось отказаться от прошлой спокойной жизни.

Когда Гермиона выходит из кабинета, по ее лицу ничего нельзя прочитать, будто она и не видела вовсе эту статью. Она все так же работает, делает несколько дел сразу и все так же не замечает посторонних взглядов. Она внимательно следит, чтобы не выдать свои чувства, не показать всем, что она думает. От этого никому легче не станет — ни ей, ни, тем более, другим. Поэтому она молчит, хотя слова и рвутся наружу стаей разозленных ос, которых выгнали из улья палкой. Такие же злые и такие же жалящие, поедающие ее изнутри.

В шесть часов она ставит точку, захлопывает очередную папку и, выйдя из Министерства, тут же аппарирует домой. Ей наплевать на незаконченные дела, на несделанные отчеты, на недописанную речь. Все это никуда не уйдет, а пока ей нужно просто немного времени. Она раздевается и, не зажигая свет, проходит в спальню, а потом долго лежит и смотрит в потолок, словно надеется вычитать там ответы на мучающие ее вопросы. Постепенно она засыпает и не слышит ни хлопка аппарации, ни торопливых мужских шагов, ни прикосновений к собственным волосам.

* * *

С момента выхода той злополучной статьи Кингсли окончательно перестает вмешиваться в предвыборную гонку. Единственное, на что он сейчас способен, это все испортить — и себе и другим. Карты розданы, игра началась, и паниковать не имеет смысла, особенно, если в рукавах припрятана пара тузов. Каждое утро он читает газеты и, можно даже сказать, наслаждается шоу. Он понимает, что это отчасти непрофессионально, но не может ничего с собой поделать. Он хочет понять, достойны ли перенять эстафету те, кого он оставляет после себя. Справятся ли они или пустят страну под откос?

Ответственность — то, чему его учили с детства, и то, что не дает ему сейчас вмешаться, помочь, вытянуть за уши, прекратить этот цирк в прессе. Если они не смогут справиться с этим, то они не смогут справиться ни с чем. Хотя ситуация и так уже зашла слишком далеко. «Пророк», не стесняясь в выражениях, называет трех других кандидатов виновными в отравлении, «Пророк» обвиняет Аврорат в покровительстве преступникам, и особенно достается Гермионе.

Каждый день Кингсли смотрит на ее вымученную улыбку и гадает, когда она сорвется, именно — когда. Потому что знает — это всего лишь вопрос времени, он сам через это проходил. Он хорошо помнит свой первый год у власти — общество тогда не было готово прощать ошибки ни ему, ни кому-либо еще, слишком много их было совершено до этого.

Кингсли снова достает из верхнего ящика стола четыре папки, раскладывает их поверх лежащей на столе газеты в один ряд и некоторое время смотрит на них, а потом берет одну из них и выдвигает вперед, так что волшебник, изображенный на колдографии, теперь сверху вниз смотрит на своих оппонентов. Расклад уже изменился, и неизвестно, сколько раз он поменяется еще. Пока рано предсказывать результат. Игра продолжается…