Марья Марьевна (гет)

Что нужно мальчишке, если его старшие братья его опять обидели? Да заросли лопухов, и побольше. Берёшь прихваченный с кухни тайком от тётки Ирины нож — и в несколько приёмов делаешь себе тайную полянку с тайным же проходом в самую глубь зарослей, стоящих в рост взрослого мужика лопухов. Всё, никто тебя не найдёт и не потащит на расправу к сёстрам.

Да, не любили Митяя его братья и сёстры, а за что любить-то? Приблуда он, родители его сгинули, а его в семью взяли дальние родственники, жившие своим хутором, и мало того, что лишний рот, так ещё и хлипкий больно, так что почти никакой работы ему поручить нельзя, ни воды принесть, ни дров натаскать — хворост, поди, поднять нужно. Нет, его особо не попрекали, и дядька Савелий, и тётка Ирина приняли племяша по-доброму, но их дети, увы...

Вот и сидел малец в тайном месте и вырезал ладейку из длинной и толстой корины огромной ивы, росшей неподалёку от запруды на речке, что звалась Талка. Выше запруды, естественно, был пруд, небольшой, хоть и с полтораста шагов в длину будет, но в ширину так взрослый мужик и перебросить топор, поди, сможет. Но для девятилетнего мальца это же море-окиян с его чудищами и чудесами. Вот и старался Митька, чтобы его корабль был ровен и вообще красив.

Конечно, настоящего корабля Митяй никогда не видел, только во сне. Правда, как-то раз было и странное — зимой везли сено с дядькой, тот, как водится, правил старой и костлявой кобылой, и к тому же кусачей гадой, а Митяй лежал на невысоком сенном возу и смотрел в небо. Он не сразу понял, что видит, а то была ладья. Высокие нос и хвост, правда, парусов было два, большой, полосатый бело-синий парус с ярким золотым солнцем в середине, и тот, что сзади, поменьше, а ещё два маленьких по бокам. И вот закавыка, ладья та не по реке плыла, по небу. Не сказать, чтобы сильно высоко, но человека, что полз по верёвочным лесенкам, Митяй едва мог разглядеть как следует.

Митяй поначалу-то смолчал, разглядывая чудо такое разинув рот, а когда рассказал уже дома, его на смех-то и подняли. Долго тётка успокаивала разобиженного мальчишку, а после долго смотрела на спящего пасынка, думая о том, как ему тяжко жить-то будет с его придумками и подвидками.

Да, Митяй был малость щупловат для своих лет, но зато мог читать из Псалтыри, что и делал иногда по вечерам, когда тетка с старшей сестрицей сидели за куделью, а дед за лыком. Буквам Митьку о прошлом годе научил дьяк, приметивший и похваливший за разумение, когда дядька взял мальца на сбор войска аж в сам Владимир — потому что дядька у Митьки был не просто так, а боевой холоп при князе Волке Симеоне Васильевиче. А там ведь и до Москвы недалече. Но до Москвы не поехали, а на сборе увидал Митька и ладью, и пушки — ух!

Вот и строгал Митяй кораблик, не первый уже, и каждый новый был краше прежнего. А соорудив парус из выпрошенного лоскута тонкого полотна, Митяй не мог налюбоваться своим творением. И, естественно, тут же решил опробовать его на воде, но тут ему не свезло. Ветра не было ни на тютельку. Вот же. Даже сложенные листья лопуха не давали толку, хоть замашись, тоска.

— Привет, — Митяй подпрыгнул от неожиданности, правда, тут же понял, что голос явно девчачий.

— Ой, — девчонка тех же годов, что и Митяй, хихикала, прикрыв рот ладошками.

— Ты, это... кто? — Митяй сразу озлился, надо же, его девчонка напугала чуть не до икоты, и ещё смеётся. — Чего надыть-то?

— Да так, — ответила девчушка годов осьми со светлыми, почти белыми от летнего солнышка косичками, зыркая на Митяя здоровенными серо-стальными глазищами, — просто... А что, глянуть, что ль, нельзя?

— А, не на что глядеть-то, — плечи мальчишки опустились. — Вишь, ветра нету.

И тут девчонка подошла к самой воде и, присев на корточки, подула на кораблик. И вот уж не гадал и не представлял юный корабельщик, но его творение прямо понеслось под наполненным ветром парусом, да как! Кораблик едва касался воды и быстро удалялся вдоль берега пруда-окияна навстречу приключениям среди кубышек. Митяй подхватился и побежал за корабликом что-то крича и махая руками. И лишь когда его чудный кораблик уткнулся в берег у запруды, Митяй вспомнил про девчонку и обернулся. Та стояла, где и оставил её Митька, но она была не одна, рядом с ней появилась высокая и статная женщина в тёмном одеянии, мало отличавшемся от обычных платьев других женщин, лишь кика с высокими рогами, явно расшитая серебром, говорила о достатке. Она держала девочку за руку и улыбалась, глядя на Митяя.

— Смотри, Машенька, и запомни его, — сказала женщина. — ОН это.

И вдруг Маша показала Митяю язык, да ещё и рожицу уморительную состроила.

— Ма-арья Марьевна, — воскликнула женщина и, отвернувшись, увела девочку сквозь лопушистый лес, будто и не было никого.

Долго стоял ошарашенный мальчишка, позабыв закрыть рот, и лишь много позже задался вопросом, как маленькая девочка смогла дунуть, не сходя с места, так, что кораблик проплыл через весь пруд, пусть тот и не был уж очень большим.

* * *

— Андре-ей!

По лесу, скрипя утоптанным снегом под копытами, неслись лошади.

— Андрюха, э-ге-ге-ей, догоняй!.

Лёгкого и худощавого Митяя лошадь несла легко, тогда как под крупным, как батя, Андреем хоть конь и покрупней, но не так ходок. Вот и приотставал братан понемногу в гонке. А просто так ехать во Владимир было скучно, вот и баловали парни, изредка поглядывая на родителя, как-то посмотрит.

А дядька Савелий, укутав толстой зимней попоной ноги, сам одетый в отличный тулуп с высоким воротом, дремал, сидя в санях, во главе небольшого обоза, поглядывая на парней вполглаза. Он хоть и гордился сыном, но догляд всё же нужен, а то неровён час, чего натворит, по дури-то молодецкой. А Андрейка и впрямь был дюжий, в свои шестнадцать отца ростом догнал уже, и в плечах ого-го. По лету косить пошёл, так ручка как бы не шире отцовской. Да и силушкой не обижен Дюшка. Да, гордость отца прямо распирала, когда он глядел, как его, недавно ещё, малёк с писклявым голосом, стал вот таким молодцем, который с батяниной саблей управлялся легко и ловко, будто играючи.

"Эхе-хе, — думал Савелий, глядя на племянника, — был бы брательник жив, так, поди, тоже гордился бы, на сына глядючи-то". И было чем. Вон как ловок шельмец — как куница, не ухватить. А на коне -, так в Ковровом и нет ему равных, а ещё грамоте обучен, и буквы, и слова слагать ловко может. А уж счёт ему даётся и вовсе легко. Вот и придумали Савелий с войсковым дьяком попробовать Митяя пристроить в московский пушкарский приказ. Дьяк Дионисий сказывал, что туда со всех земель собирали отроков, даровитых в грамоте. А то, как смотрел Митька на диковинные махины, так Савелий помнил. И сказки Митяя про корабль летучий, и горящие глазёнки мальчишки при виде пушек, стоящих на сборе в поле у Владимира, помнил тоже.

* * *

Разговоры у костра поздним вечером всегда сворачивали в одну сторону. В особенности если вокруг костра располагались молодые здоровые мужики, давно не бывшие дома. Вот и балаболили молодые ухари о том, как приедут домой и — ух! — по бабам. А то и не домой, а на Москву, на пожилое. И разговоры те скаредные были, по сути, лишь мечтами. Государь Иоанн Васильевич изволил Ливонию поприжать, да земли Русские под руку свою возвернуть. Вот и тащили свои пушки московские служилые люди, ох и тяжко, ох и далеко. Так что не скоро молодым пушкарям до тёплого добраться будет. А кто и вовсе не доживёт. Вот и выпускали таким трёпом свой страх и неуверенность,.

— Вона, на Коврове одна вдовушка, — запальчиво хвастал рыжеволосый паренёк, что всё время с мокрым носом, зато силушкой молодец, и не подумаешь, каков в деле, — что у мостка проживает, ух и весела да приветлива.

— Ага и тебе давала, поди, — пробасил белобрысый детинушка, что за полушку подковы ломал даже, а не то чтобы гнуть, — за сопливый-то нос, га-га-га.

— И ничего не сопливый, — огрызнулся рыжий, — а влажный, так у меня и нюх зато ого, а ты, Дедюня, поди, козу от бабы с роду не отличишь впотьмах, — парни весело хохотали нехитрым шуткам.

— А я вот слыхал, — заговорил, отсмеявшись, худощавый, но рослый парень, что и в движениях, и в речах был резковат, из-за чего часто встревал в ссоры, — в лесу такая прелестница живёт, что заманивает парней и осёдлывает, да не на спину, а на уд и всё из тебя выжимает.

Митяй сидел и слушал парней. Он к ним попал недавно, раньше уже года четыре как его к гафуннице приставляли, мол, считать надо, как её приподнять, чтобы половчей палила, а ныне его воевода приставил к сорокам, вот и осваивался спешно Митяй в новом деле, ну, и с людьми опять же знакомился, и всё на ходу. Постепенно втягиваясь в разговор, да под слабый, но хмельной мёд, спросил:

— А кличут то её как?

— Дык Марья Ма...

— Я те кликну, — легонький шлепок плети по тегелею — оно не больно, но обидно.

— За что? — спросил Коляшка.

— А за то, — ответил Нил Плавыч, их старшой, невысокий мужичина, но сам себя шире, особенно в плечах, — не надо тебе имена тех, кто в ночи ходит, называть. А ты, — он ткнул толстым пальцем в худощавого, — забудь про неё, коли душа дорога.

* * *

— И где же ты, Димитрий, бегал от меня, — она сидела возле его лежака и, положив руки на живот, смотрела Митрию в глаза.

— За душой пришла, — просипел Митрий. Сильная и жгучая боль под руками жёнки не давала спокойно говорить.

"А ведь хороша", — подумал Митрий, и если бы не развороченный татарской саблей живот, то глядишь, сказки про украденные души и не вспоминались бы, да только жить осталось хорошо если день-два. Жар явно поднимался, и видел ли Митрий свою ладу или она ему мнилась, он не знал. Несколько раз она приходила к нему во снах, некоторые из них заканчивались и мокрым исподним, а иные потом несколько дён не отпускали, и тогда хоть вой, до чего бабы хотелось. Только ни одну так и не приблизил к себе, хотя дядька Савелий и ругал уже на чём свет стоит, и даже святой водой окатил как-то — и где взял-то целый чан, не иначе, как батюшку какого уговорил.

А теперь вот лежал Митрий в палатке и умирал от татарской сабли. И как подставился глупо, не иначе Господь разум отнял. И ведь всю битву ни царапины, а почитай, пять дней в Гуляй-городе просидели при Молодях и думали, что уже и не перемогут Гиреево войско. И только на Илью пророка стало ясно, что выстоят. А когда сам Воротынский увёл большой полк и вдарил с тылу по янычарам да спешенным татарам и те не сдюжили и побежали, стало ясно, что Москву отстояли и мира добились. Хоть и ненадолго.

Уж и радовались-то все, по крайней мере, все те, кто остался на ногах. Вот и Димитрий радовался, и на пушку, что в просвете стояла, глубоко влез и руками махал, и орал. Сначала от радости, а после, как сабля татарская в брюхо воткнулась, то от боли. Татарина раненого, что мертвяком прикинулся, добили, но брюхо вот зарастать не спешило. Благо хоть голодный был, битва с утра началась, а ранили уже под сумерками.

Вот и лежал теперь Митяй с распоротым животом и не мог понять толком, где он и когда. Только Маша его была явью, и её тепло было тем, что удерживало его в рассудке.

— А ты, Димитрий Селивёрстович, никак от меня и вовсе за Калинов мост убежать вознамерился, — её глаза были серьёзными и сосредоточенными, но губы слегка улыбались.

— Уж прости, Марья Марьевна, — проговорил Митрий, не поняв ещё, что голос его явно крепнет, — да видать, свадебки нам не сыграть, вона дыра какая.

— Где? — спросила Мария. — Нету тут ничего.

Полог палатки неожиданно откинули, и в проёме застыл Мишаня, парнишка, что при лекаре обретался. Его глаза вмиг округлились. Мишаню отодвинула рука в рясе, и в палатку, благо высокая была, вошёл батюшка. Явно крепок был служитель Господа и в плечах, и в вере. Мигом окинул он взглядом Димитрия, что лежал с голым пузом, через которое полз красный ещё рубец от правого подреберья до левого бока.

— Иди, Мишаня, к немчину, скажи, мол, я сам справлюсь, — Он проводил парнишку взглядом и обернулся к Митрию. — Хороший удар.

Подошёл и, открыв малую фляжицу, без церемоний вылил её содержимое на живот Митрия, от чего тот аж подпрыгнул, притом из лежачего положения.

— Т-ты чего? — спросил он попа, схватившись за живот, и только тогда понял, что каким-то образом цел.

— Ну, мрака в нем нет, — сказал монах, глядя на Марию.

— Ты меня видишь? — спросила та напряжённо.

— Китежского игуменского двора выученик, — ответил тот и, коротко кивнув, вышел из палатки.