Говорят, ничего нельзя сделать (джен)

«Что такого, если ты ни разу не вздохнешь свободно до конца своей жизни?», — снова и снова спрашивала Элисон, поселившаяся в его голове, а он чувствовал, как его захлестывают воспоминания. Все это время он жил фальшивой жизнью, был вежлив, услужлив, исполнителен. Гордился тем, как медленно, но верно делает свою маленькую карьеру — большая ему не светила с уровнем Р6. Оказывается, он совершенно себя не знал.

Мечась по маленькой комнатке, которую ему щедро предоставил Корпус для почетной службы на секретной базе, он пытался поймать обрывки старых детских воспоминаний. Сияющее гордостью лицо отца, вернувшегося домой в свой короткий отпуск. Тревожное красивое и немного чужое лицо матери — ровные европейские черты, большие глаза, выдающийся нос. По ее линии Джон унаследовал широкий волевой подбородок, свойственный ирландским предкам. Он вспоминал тот гардероб, в котором в чехлах висела форма отца — летная, парадная, повседневная. Мама всегда ворчала, что у него нет нормальной одежды — один-единственный гражданский костюм, который он надевал по праздникам и на прогулки в город. На Джона обрушивались и обрушивались эти маленькие клочья забытого счастья. Но самым важным была его мечта, о которой он забыл столь основательно, что мог быть по-настоящему удовлетворен этой своей глупой жизнью коммерческого телепата с вечными переговорами, разборками и бумажной волокитой.

Теперь он вспоминал себя мальчишкой — сорванцом, обожающим игры на улице, самым страшным наказанием для которого была невозможность выйти из дома. Больше всего он любил свободу — движения, воображения, мысли. И вот он оказался взаперти на целых пятнадцать лет. Молодость, данная человеку для дерзаний, свершений и безумств, прошла в строгой дисциплине, нелюбимой работе, одиночестве среди множества других таких же одиночеств — и к тому же в полном сознании, что это и есть — жизнь, такая, какой она должна быть.

Мэтисон снова подумал о Грегоре — о его сладкой опеке, о его заботливом деликатном предложении, от которого Джон просто не смог бы отказаться. Он бы умер в Академии, если бы не справился со своей всепоглощающей тоской. Мысль о Грегоре вызвала в нем ярость неслыханной силы — забытую ярость, которую когда-то, подростком, он терпеливо учился контролировать и подавлять, направляя в мирное русло. Джон поймал себя на том, что думает о Грегоре как о подонке, подлом предателе, прикинувшемся его другом, что он злится на него как на человека, испортившего ему жизнь. Он глубоко вздохнул — как когда-то на неумелых своих подростковых медитациях — и внимательно мысленно еще раз рассмотрел Грегора, себя и всю тогдашнюю ситуацию.

У Грегора не было выбора. Он мог помочь. Или наблюдать, как Джон гибнет от тоски и гнева, от того, что не вписывается в организацию. Гибель — естественный исход всех телепатов, которые не вписались. Это норма, так заведено. Ничего нельзя сделать. И Грегор не мог сделать ничего другого. Никому из нас, понял Джон, не предоставляется выбора, если ты родился телепатом. Или живи в большой черной коробке, или умри.

И когда он понял это, то направил всю свою ярость на Корпус. Ситуация безвыходная? Значит, надо изменить ситуацию. Есть третий путь, и она — та девушка — прямо указывает на него.

Мэтисон взглянул на часы. Пора ввести ей наркотик.

Он глубоко вдохнул и выдохнул долго, неслышно. Успокоил нервы, подавил воспоминания, закрыл их в маленькой коробочке, в которой они незаметно хранились все эти годы. Только теперь он в любой момент сможет их достать, а пока… Нельзя, чтобы кто-нибудь случайно просканировал его и понял, что он больше не тот, за кого себя выдает. Что он невольно притворялся все эти пятнадцать долгих лет. Что у него появилась надежда.

* * *

В этот раз он даже не стал делать вид, что вводит ей наркотик. Он внимательно выслушал ее историю, не отмахиваясь и не сомневаясь. Он понял, что она позволила схватить себя, чтобы попасть в сердце их базы, где собрались все большие шишки Корпуса. Она показала ему маленькую бомбу, которую носила зашитой на себе, и сказала, что ей нужно владеть своими способностями, чтобы запустить механизм. Посоветовала ему срочно убираться с базы, потому что времени больше нет. Она говорила с ним как с равным, как с тем, кто понимал ее, хотя еще несколько часов назад они были бесконечно далеки — по разные стороны баррикад. Она смотрела на него ясными глазами смертника, жертвующего собой во имя правого дела, и легко читала в его сердце. Она знала, что открыла ему правду, что он теперь многое вспомнил и понял, что для него больше невозможна спокойная и простая жизнь в Корпусе, потому что он увидел всю сложность и величие, всю противоречивость и жестокость реальной жизни.

Если до этого момента в нем происходила жестокая внутренняя борьба, то сейчас, в камере, под ее уверенным обреченным взглядом он вдруг обрел спокойствие и твердость. Все правильно, и все должно произойти по ее сценарию. Он снова лишь пешка, не более того, но теперь он пешка в руках того игрока, на стороне которого правда и свобода.

Уходя, он сказал ей — и, прежде всего, самому себе:

— Ты спрашивала, мечтал ли я когда-нибудь о жизни вне Корпуса. Когда я был ребенком, я хотел служить в армии Земли. Летать на звездолете, познавать неведомое. Но они не допускают телепатов в армию. Говорят, ничего нельзя сделать.

Она кивнула ему, и глаза ее улыбались.

— Что-то мы всегда можем сделать, Джон. И ты сделал. Спасибо.

Он понял, что, наверное, встретил второго в своей жизни друга после Грегора. Улетая от взрыва, поставившего точку в войне и существовании Пси-Корпуса, он почти не винил себя за то, что сделал, хотя теперь на его руках было много крови. У него, всегда вежливого, такого услужливого Джона Мэтисона. Он вспоминал ее лицо, ее слова: «Живи свободным, Джон, осуществи свои мечты». И жалел, что не может вернуть ей жизнь, чтобы и она смогла жить свободно, мечтать и знать, как сильно он благодарен ей. Он хотел бы узнать ее лучше. Он хотел бы поговорить с ней еще хоть раз. Стать ей настоящим другом — на долгие годы.

Но это было невозможно — зато другое стало возможно благодаря ей. Теперь он мог свободно говорить с самим собой.