Rattus norvegicus, felis silvestris (джен)

Клык зевает прямо над ухом, дохнув вонью пасти, и щекотно проходится языком по груди, плечу, морде и усам Орма.

— Фу, отстань! Клык!

Орм чешет переносицу, моргает, трёт веки и мрачно смотрит на Клыка: кот, серо-рыже-полосатый, чёрный по хребту и палевый на обширном пузе, вылизывает лапы, выкусывая снег из пальцев, и морда у него в крови, — и Орм плюёт, садится и кутается в обе рубашки. Столько времени потратил, стараясь отучить Клыка от пожирания чужой птицы, — и опять всё насмарку.

— Идиот! Это не наши куропатки! Ничему ты не учишься, тупая тварь!

— Мр-р, — мурчит Клык и оглядывается, вздрогнув ушами: ночью глаза у него почти совсем чёрные, без белков и зелени.

— И что твой хозяин этому сраному горностаю скажет? Что птичка в Солёр улетела?

Горностай-торгаш, длинный и ушастый, с надменной кислой физиономией, с почти таким же длинным именем Альхимантас-Гиуседа Урбенас, приехавший из Штембарка менять пух, меха и мясо, — дрыхнет крепче сурка, свернувшись в клубок и укрывшись наплечной шкурой. Счастливчик, — мало ему своей зимней, так ещё и чужую носит, такую же белую. Горностаи из солдатского сословия часто в двух шубах ходят, а иные — и побольше.

Когда-то Орму, ещё в годы службы при цитадели, довелось повидать князя из Мустельвальта, — не самого знатного, конечно: в Мустельвальте земель много, и горностаевых, и ласочьих, — но очень уж богатого. Уважаемый оказался, сразу видно: важный, с мечом на перевязи, аж в трёх шубах поверх собственной, и в телохранителях у него было несколько ласок, мелких и зубастых, в охотничьей коже. Сержант Тито потом рассказал, что у ласок самок вдвое больше, чем мужиков, — оттого-то многие у них при потомстве, да безмужние. Бедняжки.

Орм встаёт, сунув пальцы в рукава котарди и обходит временную стоянку, и под сапогами хрустит снег, — хр-рсть, хр-рсть, как будто топчешься в чане капусты, пока она пускает сок. Двадцать нор не тронуты и не покинуты, но двадцать первая, та, что в отдалении, разворошена и разрыта, а перья и пух смешаны с красным от крови снегом, — и Орм, покосившись на Клыка, снова морщится.

«Дрянная кошка».

Орм гордится тем, что Клык умеет добывать себе пропитание, но во время перегонов это превращается в неудобство, — как минимум потому, что потом Орм хрипнет, доказывая, что один несчастный перепел не идёт в счёт большой потери в дорогу и сопровождение, и, мать твою, не нужно никаких надбавок, — подавись, отдай лишь вторую половину уплаты, скрыга!

— Тц-с. Теперь пригоню на голову меньше.

— А что, такого у вас не случается?

— Не случалось, — рычит Альхимантас, осмысленно и мрачно глядя, как Клык намывает уши, и кутается в белый горностаевый мех. — Правильно Кястас говорил: нечего ходить с крысой и кошкой.

— Нечего?! Найди ещё кого, кто тебя отведёт в два дня вместо недели, белошеий!

Альхимантас тычет неэлегантным кукишем и, снова свернувшись в узел, кутается в шубу.

— Ещё одну птицу сожрёт — вторую половину не выплачу. Понял, скрыга?

— Мя-а-ау, — мявчет Клык, хрустя сведёнными воедино лопатками, и укладывается, подбирая лапы: одна из них чуть светлее, будто щёлоком мыли, — а Орм, раздражённый и сонливый, пинает его, заваливается рядом и роется в роскошном подшёстке когтями. Надо вычесать, спрясть и связать новые рукавицы, когда начнётся сезон метелей, — а то старые совсем уж худые.

— Понял, что тут о тебе говорят, а?

— Мр-р-р.

— Тупая вшивая тварь.

Живот у Клыка тёплый, век бы так валяться.

Орм шевелит ушами и принюхивается, и сон мигом слетает, целиком, — что-то не так, что-то не в порядке, и воздух пахнет совсем не так, как обыкновенно пахнет зимний лес на перевале, уж Орм-то знает, — не раз ходил, пока перегонял в Оберстед, Яртон-на-Триве и Песу птичьи стаи. Даже если что-то случилось далеко, Орм уже это чует: не зря же говорят, что кроты слышат беду в земле, а крысы — в воздухе.

— Цыц! Подымайся, Клык.

Клык щурит большие глаза, пока Орм суёт Альхимантасу за шиворот пригоршню снега, а потом окриками выгоняет со стоянки куропаток: птицы недовольно орут — не дело с ночёвки вылезать, но Клык подгоняет птиц на заметённую дорогу, а Орм еле успевает вцепиться в его шейный ремень и волочится следом, взрыхляя сапогами снег.

— Альхе, язви тя! Сгоняй товар!

— А-а-а, Орм! Чтоб тебя, недоносок, рождённый в канаве! Мало мне было сожранной птицы?

— Подымайся! Пожар на перевале!

— Пожа-ар? — недоверчиво тянет Альхимантас, но всё же разматывает с пояса кожаный хлыст и щёлкает им в воздухе, скрутив парочку отбившихся самок. — Кыш!

— Кажется, — Орм принюхивается, — в десяти милях. Лес тут сухой, легко идёт.

— Тьф-фу. Теперь ночью ещё переться.

— Там, у тракта, посёлок есть. Выспимся, когда доберёмся.

* * *

Альхимантас, кажется, не улыбнулся ни разу за день, и сейчас он ничуть не меняется — кривит нос, как капризная девка, но его хлыст над головами куропаток щёлкает исправнее счётов у менялы, и сам Альхимантас больше не задаёт ни одного вопроса, — лишь молча идёт, сбивая заполошных птиц в стаю, пока Орм с Клыком подгоняют их сбоку, и его шуба, накинутая по обычаю на правое плечо, белеет, сливаясь со снегом.

Клык опять кричит: видимо, почуял-таки запах древесной гари.

— Гляди-ка, — машет Орм в сторону перевала, когда десятая миля приходит к исходу, а неразъезженная дорога обращается в закрученный вниз, к посёлку, тракт. — Прав я, да?

Альхимантас цокает языком и чешет когтем щеку: отделённый полосой холма лес, расцветая, пылает до самого неба.

— Тц-са! Мир. Хватит с меня и двадцати голов, Орм.