Долгий срок (джен)

Суд становится для Родольфуса огромным сюрпризом: выясняется, что почти все обвиняемые получили в приговоре одинаковую оговорку: через двадцать лет тот будет пересмотрен, и если... Родольфусу невероятно хочется знать, его ли игра привела к такому интересному результату, или у всех тех, в чьих приговорах прозвучала подобная формулировка, нашлось, что на неё обменять?

Азкабан поначалу кажется Родольфусу... скучным. Дементоров здесь действительно больше нет, и в их отсутствии во весь рост встаёт проблема свободного времени, которого здесь воистину море. Зато теперь в камерах вместо решеток — толстые двери, на которые еще вдобавок наложены и заглушающие чары, так что общаться узники друг с другом, как прежде, не могут.

А впрочем...

Приблизительно через месяц выясняется, что теперь здесь есть даже некое развлечение: иногда узников выводят во внутренний двор. Неба там, правда, как в камерах, тоже не видно, но это все равно лучше, чем вечно торчать в четырёх стенах. Тот кусочек двора, в котором они гуляют, замощён камнем, и здесь нет ни травинки, и все же ветер здесь свеж, а иногда на стене можно даже увидеть солнечный отблеск. А еще путь сюда лежит мимо других камер, и можно примерно понять, где находится твоя — зачем только? Этого Родольфус не знает, но место все равно определяет — просто от нечего делать.

Очень скоро он замечает первые изменения, которые происходят с теми, кто долго лишён по какой-то причине возможности колдовать: кончики его пальцев немеют, а потом начинают противно ныть — как если бы были долго опущены в холодную воду. И только сейчас он понимает, что, возможно, дементоры были не таким уж... или, по крайней мере, не исключительно злом. Что-что, а магию они вытягивали прекрасно — но теперь некому это делать, и она медленно начинает разрушать тело, в которое заперта. И теперь он до конца понимает слова Шеклболта: «Это долгий срок». Пожалуй, он ведь так и вправду не выйдет... просто не доживет.

Нет уж.

Подобный исход Родольфуса категорически не устраивает — но что он может поделать? А впрочем, определенно, кое-что может. Тело есть тело, а сила есть сила — и если он не может тратить магическую, то физическая ему доступна. Да и потом, колдуют же без палочек в Африке? Да и не только в Африке — он же читал когда-то об этом, да и Люмос в ладонях умеют все. А значит, пришло время ему этим заняться — делать здесь все равно больше нечего.

Поначалу у него почти ничего не выходит, но упорства Родольфусу не занимать, да и выхода у него, в общем, нет — пальцы сводит, и он совершенно не хочет ощутить на себе то, что, как он знает, за этим последует. Да и нет у него здесь никаких других дел, кроме прогулок да регулярных приёмов пищи.

Еда здесь так же уныла, как все остальное. На завтрак — то, что Родольфус называет, за неимением лучшего слова, травяным чаем (причем он подозревает, что в роли травы здесь выступает обычное сено) и то, что, в целом, похоже на сваренную на воде без сахара и соли овсянку. В обед — тот же «чай» с куском серого кисловатого хлеба, удивительным образом всегда почему-то уже зачерствевшего: такое впечатление, что его специально выдерживают, чтоб невзначай не порадовать узников свежим, и парой ложек фасоли, смешанной с какими-нибудь овощами: как правило, это лук и морковь, впрочем, иногда бывает картофель. На ужин — вновь «чай» (от которого Родольфуса начинает подташнивать уже на второй неделе) и миска со странным блюдом, представляющим из себя смесь утренней, Лестрейндж в это вполне уверен, овсянки, морской рыбы и тоже какого-то овоща, часто тыквы, капусты, лука или той же моркови. Комендант вообще, кажется, имеет слабость ко всему оранжевому — Родольфус решает так, получив рождественским вечером (он ведет настоящий календарь, ежедневно тщательно процарапывая черенком ложки очередную дату на поверхности деревянной койки под матрасом) праздничный ужин в виде маленького куска тыквенной запеканки и сладкого морковного пирога.

От чая и лука, которого в еде очень много, Родольфус к концу второго года зарабатывает изжогу и решает отказаться от них. Лук из пищи теперь приходится тщательно выбирать, а вот воды им дают достаточно — ведро с ней всегда стоит в углу, и она даже вполне чиста и пригодна не только для мытья, но и в пищу... вот только она холодна. А горячего хочется: отсутствие дементоров не сделало Азкабан теплее. И Родольфус начинает учиться греть воду самостоятельно — и когда в первый раз видит, как идёт в чашке едва видимыми разводами согревающаяся вода, даже не пытается сдержать торжествующий вскрик. Получившийся кипяток — и не важно, сколько у него ушло времени на небольшую, в общем-то, чашку — он пьет долго и медленно, каждый раз заново подогревая его и облизывая обожжённые с непривычки губы таким же пострадавшим языком.

Но он счастлив.

Дальше дело идет веселее, и однажды его силы хватает на то, чтобы согреть себе то самое ведро воды и наконец-то помыться. Сливать ее во второе, служащее отхожим местом, ведро неудобно, и он разливает с непривычки на пол едва ли ни половину — но это не важно. Зато он не то чтобы чист — но, по крайней мере, куда чище, чем прежде, а завтра он повторит это, и послезавтра, и вообще будет делать это теперь каждый день. А потом научится сушить ткань — и сможет постирать сперва свою одежду, а затем и белье на койке.

Идут годы — и в какой-то момент Родольфус ловит себя на странной, парадоксальной мысли о том, что не попади он в этот новый, лишённый дементоров Азкабан, он вряд ли занялся бы так серьёзно беспалочковой магией — и о том, как глупо было запирать в таком месте сильных, умных и образованных магов. Ведь вряд ли такая идея посетила только его — подобное решение просто напрашивается! Что было бы с ним сейчас, не найди он способа тратить свою волшебную силу? Да и был бы он вовсе? Даже сейчас он с каждым днём чувствует себя всё слабее и хуже — и дело вовсе не в неистраченной магии. Ему отчаянно не хватает движения, неба и воздуха, не хватает книг и общения, не хватает, наконец, брата. Да просто света и солнца — он и помыслить не мог, до какой степени можно скучать по подобным простым вещам.

Почему-то тяжелее всего становится на шестнадцатом году заключения — Родольфус буквально воет от тоски по морю, по ветру, по дому… по всему тому, что называется нормальной человеческой жизнью. Он вдруг ощущает себя стариком — и не чувствует в себе больше ни сил, ни желания колдовать. Теперь он просто лежит целыми днями и слушает шум бьющего в стены моря — и вспоминает. Вспоминает всю свою жизнь — мать, школу, брата, дела, политику… Лорда. И думает, думает… и чем больше он думает — тем больше ощущает досаду и горькую, бесполезную уже злость. Как же бездарно он распорядился всей своей жизнью! Ему почти восемьдесят — и почти половину из них он провёл в Азкабане. А половину от другой половины — в каких-то интригах, делах, разговорах… словно какой-нибудь маггл. Понадобилось попасть сюда, чтобы заняться, наконец, тем, чем только и должен, по-хорошему, заниматься волшебник — собственно волшебством. Мысль не нова, но теперь она почему-то не даёт, а забирает у него силы, однако Родольфус зачем-то цепляется за неё и крутит в голове постоянно — а однажды ночью просыпается от судороги в правой руке. Это чувство словно отрезвляет его — и Родольфус, скрипя зубами от боли и покрываясь от неё холодной испариной, с силой щиплет себя — раз, другой, вскрикивая каждый раз от острейшей боли, а когда это, наконец, помогает, долго лежит, тяжело дыша, на постели, а потом размахивается и отвешивает сам себе оглушительную пощёчину.

С этого момента ему становится легче, и он возвращается к своим магическим практикам, безжалостно доводя себя до настоящего истощения — но зато ни разу больше не чувствуя ни судорог, ни даже минимального онемения в пальцах. Он не имеет права сдаваться — он обязан дожить до суда.

И выйти.

Он выйдет отсюда — и у него ещё будет лет сорок, а может, и пятьдесят, и он проживёт их, наконец, так, как и должен жить настоящий чистокровный волшебник.

* * *

Небо этим майским днём синее-синее, а облака на нём настолько белы, что слепят глаза. Родольфус Лестрейндж видит его впервые за двадцать лет: окна в камерах Азкабана не позволяют даже подобной малости. Но сейчас его... всех их отправляют в Лондон — на новое слушанье. А путь туда лежит только через море — и исключительно на метле. Поэтому их выводят наверх — на площадку на самом верху Азкабана, откуда открывается вид на удивительно спокойное и синее сейчас море. Солнце слепит глаза, и Родольфус жмурится и прикрывает их закованной в волшебные кандалы рукой — и смотрит, смотрит на эту невозможную синеву, и не может на неё насмотреться. Он дожил! Дожил — и теперь должен выйти. Выйти и жить — и научить брата и всех, кому это покажется интересным, тому, чему выучился сам за эти бесконечные двадцать лет. И, может быть, даже написать книгу… учебник. Учебник по беспалочковой магии — цель более, чем достойная. Ему хочется, чтобы имя Лестрейнджей — и не просто Лестрейнджей, а его собственное — осталось в британской истории не только, а лучше и вовсе не в связи с Тёмным Лордом. Сколько их было, таких? Десятки, если не сотни — и кто о них помнит, кроме профессора Биннса да сдающих ТРИТОНы да СОВы? Нет — Родольфус хочет, чтобы его помнили по-другому. Его — и брата, чью жизнь он тоже испортил. Да — он научит его, а потом они вместе напишут учебник, а Рабастан его ещё и проиллюстрирует. И именно так их запомнят…

— Здорово выглядишь, — слышит он — и, вздрогнув, смотрит на стоящего перед ним человека… старика. Высокого широкоплечего старика с длинными белыми волосами и бородой и такими невозможно знакомыми глазами и голосом… МакНейр?

— Не могу того же сказать о тебе, — откликается Родольфус — и понимает, что это первые слова, сказанные им почти на свободе. Он широко улыбается и сам себе возражает: — Хотя нет. Могу. Ты выглядишь просто прекрасно, — говорит он совершенно искренне. — Надеюсь, что тебя выпустят.

— Надеюсь, — кивает МакНейр — а Лестрейндж уже оглядывает всех остальных. Мерлин… как же их мало осталось! Его оглушает эта новость, и теперь Родольфусу уже не до моря и солнца — он разглядывает тех, кто два десятилетия назад были его товарищами. Старики… и старухи — женщины стоят тут же. Сколько здесь последних представителей старинных семейств? А сколько — последних из «Двадцати восьми»? Не важно, какова была цель — важен лишь результат.

А он удручающ.

К Лестрейнджу подходят авроры — двое молодых людей, серьёзных и крепких. Именно авроры, не просто работники ДМП — неужто их до сих пор боятся? Скверно… Родольфус бы предпочёл, чтобы к ним за прошедшие годы прониклись презрением. Но на презрение выражение лиц этих молодых людей в форме аврората ничуть не похоже — впрочем, и испуганными они тоже не выглядят. Хотел бы он знать, что они чувствуют! Впрочем, желание это удовлетворить не так уж и трудно — и Родольфус, сконцентрировавшись, с некоторым удивлением обнаруживает сосредоточенность и… и ничего больше.

Знать бы ещё, к добру это или же к худу.

Впрочем, очень скоро ему становится не до них — потому что его ждёт полёт. Первый за двадцать лет — и сейчас совершенно не важно, что он буквально прикован к метле, и кандалами, и чарами, и толком не может двинуться, не важно, что его тело с непривычки затекло и потом наверняка будет ныть, не важно — ничто из этого сейчас не важно. Важен лишь сам полёт, важен бьющий в лицо ветер, важно обжигающее отвыкшую от него кожу солнце — всё то, что когда-то казалось ему совершенно обычным. Родольфус кажется себе пьяным — впрочем, он не уверен в справедливости этого чувства: он всегда предпочитал сохранять ясность сознания, и пьян бывал разве что в юности, настолько давно, что он этого почти и не помнит.

Полет заканчивается внезапно, и Родольфус ловит себя на мысли, что у него что-то отняли, дали ненадолго — и опять отняли, и испытываемое им разочарование настолько сильно, что он с трудом сдерживает заполняющее его раздражение. Чтобы быстрей успокоиться, он оглядывается — и видит на лицах большинства своих давно уже бывших товарищей очень сходное выражение. Он разглядывает их все то время, пока их конвоируют в камеры предварительного заключения в Аврорате, где им предстоит провести ночь накануне суда — и думает, что не чувствует почти ни к кому из них ничего, словно видит их в первый раз. Впрочем, может быть, дело в том, что он толком не может думать сейчас ни о чем, кроме суда.