Искупление (гет)

Три фотографии, перечеркнутые черными траурными лентами в углу. Растрепанные красные гвоздики — кое-как набитые в вазу, небрежно сложенные на зеркально-гладкой деревянной поверхности. Ира, зацепившись взглядом, невольно вздрогнула, сбиваясь с шага — накатил, пробрал до озноба на долю секунды нахлынувший ужас. Ужас при мысли, чья фотография могла оказаться здесь среди прочих.

— Ирина Сергеевна, все уже собрались, ждут только...

— Сейчас буду, — бросила отрывисто, не дав договорить. Рывком дернула дверь кабинета, отрезая привычный гул и суету. Опустилась на диван, тяжело переводя дыхание, неловко, едва не оторвав, расстегнула несколько пуговиц на пальто. Совсем сдала, совсем расклеилась, подумала с кривой усмешкой, и, уловив осторожный стук в дверь, резко выпрямилась, готовая сходу гаркнуть и осадить.

— Ирин Сергевна, ну вы как вообще?

Негромкий, мягкий голос, внимательно-сосредоточенный и вместе с тем неосознанно-цепкий, готовый отметить малейшую деталь взгляд. Как вчера, как позавчера, как несколько дней назад. Странные это были дни — он, придавленный, растерянный, чувствующий за собой вину, не закрылся, не поддался эмоциям, все больше и чаще предпочитая находиться рядом с ней: заботился о самочувствии, поддерживал в непростых моментах, брал на себя немалую часть тягостных хлопот. И самое удивительное — она его ни о чем не просила.

— Ткачев, ты который раз за последние дни мне этот вопрос задаешь? — хмыкнула невесело, с неохотой поднимаясь. Пристроила на вешалку пальто, поправила перед зеркалом сбившийся галстук, предпочитая не смотреть на свое отражение: догадывалась, что ничего хорошего не увидит. Вымотали, измучили последние дни — похороны, поминки, траурные собрания, тяжелые разговоры с родственниками, разборки с начальством и официальным следствием, выволочки начальнику СКП с требованиями разобраться... Благо Паша во многом помогал: со всякого рода организацией, со сбором денег, с визитами к родственникам погибших и всевозможной поддержкой, в том числе и материальной.

— Ну что, идем? — спросила со вздохом, повернувшись к двери. Встретив изменившийся взгляд, невесело усмехнулась. — Господи, Ткачев, не надо на меня так смотреть, как будто я сейчас в обморок грохнусь. Со мной все нормально, пойдем уже.

Нормально, как же. Паша только качнул головой, заметив разливавшуюся по лицу бледность и залегшие под глазами темные круги. Хотя глупо ожидать другого ответа — разве бывало у нее когда-нибудь по-другому...

* * *

В квартире царили сумрак и безмолвие, только из-под приоткрытой двери кухни слабо мерцали отблески светильников, да тихонько потрескивали стрелки настенных часов. Ткачев, стараясь не шуметь, нащупал в темноте выключатель, пристроил на вешалку пальто и тихо прошел в кухню. На его почти что законном месте — тесном диванчике — закутавшись в плед, в неловкой и наверняка неудобной позе спала Ирина Сергеевна. Пустая чашка и раскрытая книжка на столике явно говорили, что в кои-то веки неугомонная товарищ начальница решила провести вечер спокойно и мирно, не нарываясь на очередные приключения и не ввязываясь в сомнительные истории.

— Ирина Сергевна, — вдоволь налюбовавшись на столь идиллическую картину, Ткачев деликатно тронул начальницу за плечо. Зимина, чуть повернувшись, что-то неразборчиво-сонно пробормотала, но не проснулась. — Видимо, это значит, что мне предлагается спать на полу, а че, говорят даже полезно, — беззлобно пробурчал Паша, растерянно замявшись на месте. А затем, невесть откуда набравшись смелости, осторожно поднял начальницу на руки, в красках представляя, какая страшная казнь его ждет, вздумай товарищ полковник проснуться прямо сейчас.

В святая святых — спальне начальницы — по счастью, горел свет, так что водружение на законное место обошлось без происшествий. Даже не озаботившись тем, чтобы "отвоевать" свой плед, Паша накрыл Ирину Сергеевну одеялом и устроился на краешке постели, облегченно выдыхая: остаться наедине с голодным тигром затея и то менее безопасная, ей-богу. Хотя при взгляде на утомленное, привычной бледностью обесцвеченное лицо меньше всего верилось, что эта усталая, измученная женщина способна на достойный отпор — снова болезненно сжалось сердце от этой непозволительной, недопустимой совсем сочувственной теплоты.

На пределе.

Опалило, пробрало острой горечью простого и ясного понимания. Она могла сколько угодно храбриться, проявлять бескомпромиссную жесткость, делать вид, что ее ничего не трогает и не задевает — возможно, и сама верила в это. Верила, не осознавая, насколько близка та черта, переступив которую можно легко и безвозвратно сломаться. Он никогда и нисколько не сомневался в ее силе, решимости, твердости — раньше. Раньше, когда она не была столь беззащитна и уязвима в невероятной хрупкости своего положения, к которому, он видел, все никак не могла привыкнуть и приспособиться. Она сколько угодно могла строить из себя непробиваемо-сильную и безжалостную, но то женское, неподвластное и неконтролируемое, не могло не брать верх уже сейчас, а что будет дальше? Как она, неизменно привыкшая взваливать на себя непосильный груз, сможет смириться с собственной слабостью и невозможностью ни на что повлиять? Вообще — сможет ли?

И снова невольное, неосознанное заставило протянуть руку, бережно-мимолетным движением отвести с лица трогательно растрепавшиеся рыжие прядки; расправить сбившееся одеяло. И так, не отводя смягчившегося, растерянного взгляда, Паша осторожно пристроил голову на соседней подушке — всего лишь на миг: перевести дыхание, остудить кипение сумбурных мыслей. Всего лишь на миг, за который, не заметив и сам, погрузился в плотную пелену крепкого сна.

* * *

Что-то тихонько ткнулось в плечо; резануло, ударило по глазам слепяще-ярким светом. Стремясь уйти от источника раздражения, Ткачев немного подвинулся, краем сонного сознания успев удивиться: насколько он помнил, окна кухни располагались так, что утренний свет туда не попадал... И тут же почти что в панике распахнул глаза, моментально встретившись с таким же изумленно-растерянным взглядом напряженно-карих напротив.

— Ткачев?!

Кажется, надо было вчера все-таки составить завещание, решил Паша, торопливо вскочив.

— Да я это... закемарил, походу, вчера чуток... сам не заметил даже... Простите, я...

Зимина, с тяжелым вздохом приподнявшись, мазнула взглядом по дисплею электронных часов и тут же рухнула обратно, выдав такое, что Паша немного поперхнулся:

— Да лежи ты, чего вскочил, рано еще. — И, не замечая откровенного охренения в лице мужа тире подчиненного, снова уткнулась щекой в тонкую ткань светлой наволочки, обхватив руками подушку.

— Нет уж, спасибо, я еще жить хочу, — проворчал Паша едва слышно, с сожалением покосившись на просторную кровать: что ни говори, а спалось здесь не в пример лучше, чем на привычно-обжитом диванчике в кухне.

— Слушай, Ткачев, этот твой диван, оказывается, жутко неудобный, — заявила за завтраком Ирина Сергеевна — Паша, готовый к любым темам, начиная от выпуска новостей и заканчивая методами сокрытия трупов, от такого поворота едва не подавился. — Я вот думаю, может, тебе новый купить? Тем более в квартире перепланировку все равно делать рано или поздно придется, и мебель менять тоже... — столь милую тему для обсуждений прервал вежливый звонок в дверь. — О господи, кого это там принесло ни свет ни заря? — как-то по-особенному уютно ворча, все еще сонная Зимина побрела в коридор. Паша, не успев захлопнуть дверь кухни, заметил форменное пальто и фуражку, в полумраке у выхода не сразу различив знакомое лицо. А вот его, напротив, разглядели куда как хорошо.

— Ткачев тебе рассказал уже?

— Что рассказал? — заспанная, растрепанная и слабо соображающая начальница явно хотела прибавить что-то недоумевающее, но на следующей реплике вмиг проснулась.

— Ир, нашелся свидетель перестрелки, в которой погибли наши ребята.