Октябрь в Нулогорске (джен)

Пятничный вечерний эфир всегда заканчивался немного раньше: после него было еженедельное шоу. Обычно Марьяша оставалась на работе, но сегодня совершенно не было настроения, так что она сразу отправилась домой.

Из головы не шёл вчерашний разговор, завершившийся так напряжённо. Вернее, он даже не казался завершившимся. Может быть, если бы Елизавета что-нибудь сказала вслед, как-то отреагировала на выхваченную из инфополя фразу... Но нет. Она промолчала, выждала и уехала. Марьяша чувствовала на себе её взгляд, пока не закрыла за собой дверь — этот взгляд был сравним, наверное, с прицелом снайперской винтовки.

Дома лежали в ажурной пластиковой миске яблоки. Антоновка. Крупные, красивые, ароматные. Вообще в плохом настроении готовить не рекомендовалось, но настолько хотелось отвлечься, что Марьяша как-то зло взялась за нож, принимаясь чистить и резать. Потом так же зло замешала тесто для бисквита и отправила всё это в мультиварку, выставив нужное время и плюхнувшись затем на диван.

— Ну знаете ли, — пробормотала она в воздух. Потом посмотрела на часы и потянулась за телефоном. Ответили ей быстро, быстрее, чем стоило ожидать. — Вечер добрый, Осип Яковлевич. Вы как, через часок спать не собираетесь? Да я случайно шарлотку тут пеку. Думаю, делиться надо. Ага... отлично! Тогда я забегу, ждите.

Через час она переложила шарлотку на большую тяжёлую тарелку, накрыла полотенцем и завернула в пакет.

Осип Яковлевич жил через дорогу, на той стороне проспекта. Дверь в ожидании гостьи была не заперта, а на кухне уже заваривался ароматный чай.

— Коньячку? — предложил Осип Яковлевич. Подумав меньше секунды, Марьяша кивнула. — В чай или так?

Она неопределённо пожала плечами, и Осип Яковлевич сделал верный вывод: так.

Он ничего не спрашивал, потому что Марьяша и не заговаривала. Они неспешно ели пышную, сладкую шарлотку, запивали то чаем, то коньяком, и обсуждали какие-то совершенно неважные вещи вроде корюшки, лыжных трасс, неполного лунного затмения и неоднозначных прогнозов погоды на три месяца вперёд.

Но в конце концов Марьяша не выдержала.

— Руководство комментариев не даёт, администрация воды в рот набрала, а я что? Я не могу это всё в себе держать, — жаловалась она, рисуя на столе невидимые узоры краем ногтя. — Теперь грибница. Почему, а? Почему она заговорила сейчас? Я бы не вспомнила, если бы... — она осеклась невесть почему, нахмурилась и неловко перефразировала: — Если бы мне не напомнили.

— Администрация только и умеет, что воды в рот набрать, — хмыкнул Осип Яковлевич. — Между прочим, Лес пытался предупредить. Но как же! Давайте-ка запретим слушать песни русалок, а потом и вовсе объявим, что их не существует.

Марьяша открыла было рот, чтобы привычно укорить — русалки были под запретом уже почти год, но вроде как этот указ собирались пересматривать — и ничего не сказала.

Осип Яковлевич, с его абсолютно невозмутимым отношениям ко всем запретам, выглядел сейчас слишком уверенным и знающим. Марьяша часто беспокоилась за него, но всё-таки к пожилым людям даже администрация относилась уважительно.

А может, дело было в том, что изредка Осип Яковлевич добивался личного диалога с Павлом Трофимовичем Боровиком.

— О чём говорил Лес? — очень тихо спросила она.

И Осип Яковлевич рассказал.

Всё было взаимосвязано. Хрупкое равновесие могло быть нарушено слишком легко: кто-то мог пройтись по несуществующему мосту, зайти слишком далеко за привычные поляны, мог влезть на маяк или посетить рыбокомбинат в полночь полнолуния; всё, что угодно.

Такое уже бывало когда-то: когда Нулогорск едва-едва превратился из деревеньки в город, раскинув первые ленты асфальтированных дорог и выставив в море длинный пирс около будущего рыбокомбината. Просто те события не остались в памяти города и его жителей. Им не стоило там быть.

Может быть, такое бывало и ещё раньше. Например, когда первый раз на берег кто-то вытащил пойманную рыбу, когда первый раз охотник выпустил стрелу у тогда ещё безымянной Кельмицы, а шаман окропил камни оленьей кровью.

Возможно, надо было срочно оповестить администрацию города или же лично Павла Боровика. Но времени не было. Марьяша чувствовала это в воздухе, слишком привычная к нестандартным методам своего Руководства — кто бы мог подумать, что эта привычка внезапно так пригодится.

Поэтому она, не став забирать оставшуюся шарлотку и пообещав зайти за тарелкой на днях, ушла домой в половине третьего ночи, настроенная мрачно и решительно.

Первый эфир завтра был в десять утра. Затем — в половину третьего дня, а последний — в десять вечера. Но если что-то пойдёт не так...

Марьяша очень, очень любила свою работу — даже конец света не помешал бы ей начать эфир вовремя. Но кажется, сейчас она была готова решительно изменить свой график.