Full House (джен)

Сквозь плотно задернутые шторы в комнату почти не проникает лунный свет, на каждой стене в резных канделябрах горят свечи. Кингсли очень не любит работать в темноте, хотя сейчас он не занят ничем особенно важным. Перед ним на столе лежат четыре папки — кажется, он уже может пересказать наизусть все, что в них написано. Но, конечно, он не станет этого делать — зачем? С фотографий, прикрепленных к папкам, на него смотрят две женщины и двое мужчин. Все четверо чем-то неуловимо похожи между собой, хотя, возможно, это всего лишь игра воображения. Несмотря на то, что фотографии магические, изображения почти не двигаются, лишь иногда женщины поправляют волосы, да мужчины периодически хмурятся.

Кингсли берет две папки в руки и внимательно разглядывает портреты. На одном изображена женщина с короткими светлыми слегка вьющимися волосам. Он бы назвал ее красивой, если бы не большое количество косметики, а так она просто не вызывает в нем никакого отклика, разве что глаза притягивают взгляд. Очень темные, почти черные — подобные он видел только у одного человека, но тот, к счастью, давно в могиле. Невольно возникает мысль, уж не владеет ли Лукреция Шафик, как гласит надпись на папке, легилименцией. Ему стоит быть осторожнее.

Со второго портрета ему улыбается мужчина — единственный, чье выражение лица лишено серьезности. Впрочем, Кингсли не может вспомнить, видел ли он когда-нибудь заместителя начальника Отдела международного магического сотрудничества без улыбки. Кажется, нет, хотя и очень хотел бы узнать, что под ней скрывается. На все вопросы о своем перманентно хорошем настроении Фоули обычно отвечает парой остроумных шуток, которые не иначе как придумывает по вечерам после работы. По крайней мере, Кингсли бы не удивился, если бы это было так.

Рука механически тянется к третьей папке — мужчина на фотографии опасливо косится на приближающиеся пальцы. Он окидывает комнату цепким взглядом. От своих «соседей» он отличается какой-то мрачной решимостью и обреченностью. Кингсли еще раз смотрит на год окончания школы — судя по всему, они должны были пересечься хоть на год, Эндрю Свон выпускник Рейвенкло. Кингсли закрывает глаза и, стараясь не отвлекаться, пытается найти в памяти нужное воспоминание. Нет, бесполезно. Хотя какая теперь разница... За пределами Хогвартса такие вещи совершенно не ценятся, что бы там ни рассказывали деканы первокурсникам.

Со вздохом Кингсли откладывает папки обратно на стол, невольно меняя их местами, хотя это абсолютно не меняет расклад на политической арене Магической Британии. Ставки сделаны, а он так и не убедил себя в правильности выбранного пути. Он берет в руки последнюю, четвертую папку, на ней изящным почерком выведено имя — Гермиона Грейнджер. С одной стороны, она — идеальный кандидат, героиня войны, борец за права различных рас в прошлом и Глава Отдела магического правопорядка в настоящем. Стоило им сделать объявление, как пресса тут же назвала ее одним из наиболее вероятных кандидатов на пост, вот только Кингсли, к сожалению, видит и знает другое. Гермиона неуверенна и зависима, и на любой должности она будет цепляться за каждого, кто поддержит ее. Сейчас таким человеком является Гарри, и он сам, Кингсли. Но хватит ли у Гермионы сил удержаться на посту, когда она окажется одна в кабинете Министра? Он сомневается. А ведь победить на выборах — это лишь половина дела, самое сложное наступит потом. Кто-кто, а сам Министр знает об этом не понаслышке.

Папка отправляется обратно на стол, окончательно внося хаос в еще недавно идеальный порядок. Такой же хаос не покидает мысли Кингсли последние полгода, а может, и дольше. Он берет чашку и одним глотком выпивает давно остывший кофе, оставляющий на языке горько-кислое послевкусие. Потом, поддавшись мимолетному порыву, Кингсли выворачивает кофейную гущу на блюдце и долго вглядывается в коричневые разводы. Возможно, если бы он внимательнее слушал преподавателя на Предсказаниях, то мог бы попытаться найти ответ на свой вопрос, раз уж весь его опыт помочь не способен.

* * *

Временами Гермиона все же бывает дома. Спокойно принимает душ или ванну, выбирает в шкафу свежие мантии, а грязные отправляет в стирку. Читает письма, пришедшие от детей, и отвечает на них. Иногда ей нужно почувствовать, что она — женщина, что она — мать, а не только сотрудник Министерства, политик и, возможно, будущий Министр магии. В такие дни Рон закрывается в своем кабинете и не выходит, или вообще остается ночевать у Джорджа с Анджелиной. В такие дни она ощущает все несовершенство своей жизни.

Когда все это началось? Когда она стала прятаться за работой, лишь бы была причина не идти домой? Сейчас или несколько лет назад? Это так странно, не такой она представляла свою жизнь и уж точно не о таком мечтала. Она понимает, что это неправильно и попросту глупо, но опять бежит от проблем, не пытаясь их решить, возможно, потому, что знает — решения нет. Вернее, не так — решение, конечно, есть, и оно всем прекрасно известно, вот только она почти наверняка уверена, что лучше никому не станет, и ей в том числе.

Двадцать лет назад она была по-настоящему счастлива, она любила Рона, верила в их совместное будущее и в какой-то степени оказалась права. При всех ее нынешних чувствах она бы не променяла эти годы ни на что другое. У них была замечательная семья, вот только проблема в том, что она «была», а не «есть».

Временами Гермионе хочется найти Рона и извиниться, хотя она не до конца понимает, за что. Ей хочется снова засыпать в его объятиях, снова слушать его мерное дыхание, просыпаясь рано утром, а потом на цыпочках, чтобы не разбудить, спускаться на кухню и, если есть время, готовить завтрак, или, по крайней мере, жарить тосты — уж их испортить она точно не в состоянии. Ей не хватает того умиротворения, которое она испытывала в те редкие дни, когда никуда не торопилась, в те дни, когда дома была вся семья.

Но с восходом солнца исчезает возможность быть слабой, приходится снова надевать на лицо улыбку и идти в Министерство. Вряд ли кто-то из коллег может догадаться, что заснуть в эту ночь она смогла, только приняв двойную порцию зелья сна-без-сновидений, несмотря на общую усталость. Хотя из этого правила есть одно исключение — они встречаются с Гарри возле лифта, как всегда, на людях, вежливо кивают друг другу и обмениваются ничего не значащими фразами. Но она видит тревогу в его взгляде, которую он не может сейчас выразить словами.

Они вместе входят в лифт, и она чувствует, как он касается ее руки, чуть сжимает, а потом отпускает, но лишь затем, чтобы в следующую минуту вложить ей в ладонь что-то маленькое и прохладное. Лифт останавливается, и они выходят. Всю дорогу до своего кабинета ее распирает любопытство, она чувствует себя девчонкой, получившей подарок на Рождество. Ей не терпится разжать руку и посмотреть, что внутри. Почему-то это кажется очень важным.

Едва зайдя в кабинет, она тут же подносит руку к глазам, другой прикрывая дверь. На ладони лежит маленький ключик. Где-то глубоко в душе она чувствует разочарование, хотя... чего она ожидала? В этот момент в кабинет влетает бумажный самолетик. Она разворачивает его дрожащими руками и внимательно вчитывается в неровные, наскоро написанные строки:

«Я знаю, что ты захочешь отказаться, но я сразу говорю, что не приму его назад. Не нравится — выкинь. Это ключ от квартиры в двух кварталах от Министерства. Аренда оплачена до конца июля. Ты можешь распоряжаться ею по своему усмотрению, но я надеюсь, что ты больше не будешь ночевать в кабинете.

Твой Гарри».

Сделав несколько шагов, она буквально падает на диван, чувства, которые она держала в себе все это время, прорываются наружу, она заходится в диком хохоте, едва не переходящем в полноценную истерику.

* * *

— Мистер Поттер, отчеты, которые вы запрашивали, готовы.

— Мистер Поттер, когда вы передадите…

— Мистер Поттер, а есть новости о?..

Иногда Гарри ненавидит свою фамилию, особенно по утрам, когда, едва успев войти в Министерство, слышит ее со всех сторон, или когда нескончаемая очередь выстраивается у дверей его кабинета с абсолютно бессмысленными вопросами.

— Мистер Поттер, господин Министр просил вас зайти к нему, как только вы появитесь.

Да, или в тот момент, когда секретарь встречает его этой фразой...

Хотя рабочий день только начался, коридоры Министерства напоминают муравейник. Все куда-то спешат, что-то обсуждают, то тут, то там раздается хохот, а то и крики. Гарри иногда удивляет бодрость этих людей в столь ранний час: ему самому необходимо минимум полчаса и пара чашек кофе, чтобы войти в рабочую колею, хотя и после этого он такой жизнерадостностью похвастаться не может, особенно в последние несколько месяцев.

— Я хочу, чтобы ты усилил охрану на грядущем выступлении кандидатов, — с порога начинает Кингсли.

Гарри обреченно вздыхает и без приглашения усаживается на стул для посетителей. Ему кажется, или Кингсли, когда сам избирался, не был таким параноиком?

— Мы с тобой сверяли схему расположения авроров уже несколько раз. Все проинструктированы и давно готовы, — будто маленькому ребенку поясняет Гарри — это тема ему уже поднадоела. — В чем проблема на этот раз?

— Ни в чем, — Кингсли тоже раздражен. Он ходит по кабинету, сложив руки на груди — едва ли Гарри припомнит, чтобы видел его хоть раз в таком состоянии.

— Тогда не вижу причин, — спорить сейчас, наверное, не стоит, вот только Гарри слишком не любит, когда его используют вслепую, и давно никому такого не позволяет, даже Министру. — Если у тебя есть повод требовать усиления охраны, то рассказывай, Кингсли. Сейчас все сделано в точности по протоколу и даже больше.

Они несколько минут сверлят друг друга взглядами, от сдерживаемой магии покалывает пальцы, и Гарри на какой-то миг кажется, что его сейчас пошлют, а через полчаса он получит официальный приказ, заверенный печатью, потому что на этот раз он исчерпал запас терпения Министра, но этого не происходит. Кингсли устало усаживается за свой стол и трет глаза. Его голос звучит глухо и как-то обреченно.

— Это непроверенная информация, и как-то ее подтвердить мы не можем, но, возможно, во время дебатов будет совершено покушение. Я не знаю, ни на кого, ни когда, я даже не уверен на сто процентов, что это не провокация. Но мы не имеем права рисковать, и не только потому, что там будет выступать Гермиона.

— Хорошо,— медленно произносит Гарри, хотя, конечно, ничего хорошего в этом нет. — Десять авроров в штатском затеряются среди толпы. Такой вариант тебя устроит?

Почти двадцать лет службы не прошли даром. Сейчас в его голове одна за другой мелькают возможные схемы и меры, и он нещадно отбраковывает их, потому что знает — Кингсли прав, они не могут рисковать, у них нет права на ошибку.

* * *

Постепенно жизнь начинает входить в свою колею. И пускай эта жизнь казалась неправильной, пускай она была странной, но в ней появляется хоть какой-то порядок, а в квартире на окраине Лондона — домашний уют и запах кофе. Удивительно, но впервые Гермиона может обставить свое жилище по собственному усмотрению, не подчиняясь «советам» Молли и не слушая нытья Рона. В один из дней по дороге с работы она покупает тонкие тюлевые занавески, в другой — кружевную вязаную скатерть. Это все мелочи, но при такой скорости жизни и они радуют Гермиону, хотя ей и трудно привыкнуть к тишине съемной квартиры. Первое время она постоянно слушает радио, не потому, что ждет новостей, а просто чтобы «забить эфир», но постепенно отвыкает и от этого.

Она так и не поблагодарила Гарри — просто не нашла нужных слов, потому что в голове вертятся одни вопросы, ответы на которые ей не хочется знать. Поэтому она просто продолжает жить, как и раньше, не обращая внимания на себя и собственные чувства. Так проще. Да и думать об этом особо становится некогда.

Приближающееся с каждым днем первое выступление едва ли не начинает ей сниться. Казалось бы, за столько лет могла бы и привыкнуть произносить речи перед публикой, но все равно нервничает, будто в первый раз. Хотя он и есть первый. Даже добившись такой должности, она не считает себя политиком, да никогда им и не была. Она всегда четко знала, кому и чем обязана, и уж точно мастерство политических интриг в список ее сильных качеств никогда не входило. Но когда ее пугала перспектива делать что-то в первый раз?

В вечер перед выступлением у нее все же сдают нервы: стоит только закончиться рабочему дню, и разойтись по домам коллегам, а ей остаться в одиночестве, как в голову начинают лезть непрошеные и вредные сейчас мысли. Что, если она опозорится? Что, если она не справится? А ведь на нее надеется столько людей…

Не справившись с волнением, она выбегает из кабинета — ей все равно куда идти, лишь бы избавиться от ощущения, что на нее давят даже стены... Но, не сделав и десятка шагов, она в кого-то врезается. Сильные мужские руки аккуратно придерживают ее за талию, не давая рухнуть на пол. Подняв голову, она встречает внимательный взгляд зеленых глаз.

— Что случилось? — в голосе Гарри она слышит неприкрытое волнение, и ей становится стыдно за свое поведение.

— Ничего, — голос предательски дрожит, то ли от волнения, то ли от близости Гарри — она успела отвыкнуть от чужих прикосновений за последние два месяца. — Правда, все в порядке. Просто волнуюсь перед завтрашним выступлением.

— Давай я провожу тебя домой... если ты закончила.

На улице уже горят фонари, а с неба сыплется мелкий не то снег, не то дождь. Поддавшись секундному порыву, она берет Гарри под руку. От его прикосновений у нее горит кожа, несмотря на одежду. Мир сужается до безлюдной дороги, по которой они идут, тесно прижавшись друг к другу.

Он не отпускает ее, когда они доходят до дома, поднимаются наверх, пьют чай. Они не говорят ни о чем важном, просто вспоминают прошедшее, какие-то рабочие моменты, совместные семейные праздники, школьные годы и даже войну. Вспоминают, как скитались по лесам и танцевали под звуки радио. Сколько воды утекло с тех, но как бы они ни менялись, им хорошо вдвоем, и так будет всегда — она это знает.

Когда Гарри встает, чтобы помыть чашку, Гермиона подходит к нему и кладет руки на плечи. Из приемника доносится тихая мелодия, и они начинают двигаться в такт. Ей кажется, что если закрыть глаза, то можно представить, будто ничего этого не было. Не было свадеб, не было ни Рона, ни Джинни. Не было всех этих лет. И Гермиона, наконец, решается сделать то, на что не хватило смелости двадцать один год назад.

Губы у Гарри сухие и обветренные, на них еще сохранился вкус только что выпитого чая и шоколада, горький и сладкий. Она замирает, прижавшись к нему, и больше всего на свете боится, что он сейчас ее оттолкнет. Но этого не происходит. Часы отсчитывают секунды их близости, или это бомба, которая вот-вот взорвется?

Гарри касается ее лба губами и, наконец, отстраняется. Она пытается заглянуть ему в глаза, но они сейчас выражают слишком многое. Хлопок аппарации раздается как гром среди ясного неба. По комнате распространяется свежий запах озона. Словно очнувшись ото сна, Гермиона открывает шкафчик и один за другим выпивает несколько флаконов зелий. В конце концов, она тоже имеет право побыть слабой…