Rattus norvegicus, felis silvestris (джен)

— Красавец он у тебя! — Клык уже почти не волнуется: народу во дворе баронского поместья собралось много, чуть ли не столько же, сколько в родной деревне Орма, и четверть из них — хозяйские дети, внуки и родичи, но мышей здесь нет, и поэтому кот всё ещё рычит, но больше принюхивается, чем пялится на всех подряд своими зелёными глазами, сбоку словно налитыми из стекла. — Хочешь завтра пойти на охоту с нами? У Лысого Холма фазанов развелось — тьма! И птенцов много. Хорошая охота будет.

— Не-ет. Он у меня не охотничий, а так, — неопределённо отмахивается Орм, мотая на палец бусы с зубами, — ручной. Помогает перегонять стаи через перевал, как сезон птичий начинается.

— Что, браконьерить лучше? Ты хорошенько подумай, Орм.

— Ну, разве только загонять добычу.

— Во-о-от! Вот это другой разговор. И что, не жрёт никого?

Орм задумывается, стоит ли врать: вряд ли кто-то будет тут же проверять, правду он говорит или нет, — и всё-таки решает, что не стоит. Барон Осдрик, конечно, уже не молод, и хвост у него не родной — несколько лет назад лишился от хвостита, и все зубы у него жёлтые, и жилет немного тесен, — но глаза, чёрные и острые, смотрят по-юношески цепко, и Орм знает, что если солёрская армия снова придёт на земли Муридеи, то Осдрик первым схватится за копьё и длинный лук.

В год войны с Солёром Орму было две или три зимы, — мать сгребла его с сёстрами в охапку и отвела в баронский замок, под защиту стен, и Орму там очень понравилось, только боязно было, как бы хорьки мельницу не сожгли. А отец, копейщик Рёд Кривуха, вернулся к концу войны и хохотал, рассказывая, как барон Осдрик сетовал: мол, один сын у Кривухи, да и тот — детёныш, под лавкой гуляет.

— Жрёт, конечно. Мышей хватает иногда. Птицу… и её тоже, бывает.

— Ну, это не грех! Грех был бы, кабы не хватал. Эй, Торс, пива мне и гостю!

— Однажды, — между прочим добавляет Орм, развалившись на скамье, — сцапал мышиного коробейника. И мы с ним подружились.

— Соседей не бережёшь, да? — попрекает барон Осдрик, отбирая у Торса кувшин и подливая пива по самый край. — Теперь мыши тебя седьмой дорогой обходить будут.

— А что, раньше не обходили? — Орм пьёт залпом, и пиво льётся на ворот. — Я лысый, что ли, если они не читают, что там на табличках написано? Я же написал: нельзя. А они — они берут, да и прутся. Дурачьё!

— Не всем же грамоту знать!

— Тогда пусть учатся!

— Поздно учиться, когда в кошачьих зубах подыхаешь. Верно я говорю, Генрик?

Генрик — рослый и жилистый, очень похожий на отца: видимо, таким барон был в молодости, когда в Муридее разбойничали хорьки, — вымученно кивает, облепленный тремя галдящими детёнышами, и тянется через весь стол за куском хлеба с сыром.

— Вон, видишь? Генрик у меня младший, и у того потомство уже бегает. — Барон Осдрик щёлкает языком, хмурясь и крутя на пальце седой ус. — А ты что, не женат? Зверьё зверьём, а хорошая жена — лучшая опора. Спину прикроет, хозяйство защитит, детёнышей родит. Женись.

— Какая ещё жена? Пф-ф-х! Некогда мне.

— Тогда осмотрись, пока гостишь, — мимоходом кивает баронесса, забирая кувшин с пивом; баронесса моложе мужа лет на десять, и осанка после нескольких родов у неё ещё гибкая, и Орм чуть не присвистывает ей вслед, — вон, смотри, какая красавица!

В подтверждение слов хозяйки одна из крыс — в серьгах, юбке, охотничьем поясе — запрыгивает на стол, скинув сапоги, пока пьяный Нильс Трюггвасон поёт нид, а две молодухи горячо спорят, чья сегодня очередь кормить малышей, и чуть ли не дерутся.

— Господин барон, — Орм пьёт снова, и ему очень хорошо, — сколько у вас внуков?

— Тридцать шесть. Тридцать шесть, верно же? Лучше имена спроси — их я-то получше помню, — оживляется барон и, присев на резную скамью во главе стола, загибает пальцы: — Скелле, Грим, Хильда, Эдд, Лагерта… Эдд, выплюнь, это гостям!

Орм выслушивает до пятнадцатого имени, окончательно путается, просит передышки, перелезает через две скамьи и свалившегося с четырьмя кружками кастеляна и упорно прёт к Клыку — барон только и успевает крикнуть «эй, ты там хвост не потеряй, если зверь цапнет!» и ржёт, довольный незамысловатой шуткой; Клык, предусмотрительно привязанный постромками и запертый в загоне для, судя по размерам, саламандры, запускает зубы в перепелятину, а внуки хозяина, раззявив рты, в полном восторге смотрят на это зрелище.

— Цыц, соплячьё, не мешайте обедать, — свистит Орм, сунув пальцы за поясной ремень.

— Я знаю, дядя: это кот. Мне мама таких на картинках показывала, — гордо говорит самый маленький из крысят, шмыгая носом в ладонь. — А можно на нём кататься?

— Ещё чего! Он ест детёнышей на завтрак, а их родителей — по вечерней жратве.

— Правда?

— Не-ет, — старательно делает Орм страшные глаза. — Клык! Ну, каково тебе в гостях у господина барона? — Клык рычит, обнажая зубы, и Орм смеётся. — Ладно, ладно. Не собираюсь я трогать твою перепёлку, тварь земная.

Порычав ещё немного для приличия, Клык нарочито жадно терзает пух и перья, а Орм, навалившись на забор, смотрит на него влюблёнными глазами, подперев кулаком щеку.

Пожалуй, на охоту можно и согласиться. Пускай Клык порадуется.

— Господин барон! Менестрель приехал, тот самый, которого вы пригласили! Ученик Льюлина!

— Льюлина? Это того Льюлина, у которого с языка капает мёд?

— Герберт Коннахта?

— Это тот самый, который его сын?

— Нет, другой. Тило из Мюредаха.

— Герберт, не Герберт, сын, не сын, какая разница, — отрезает Нильс Трюггвасон, — учеников много бывает. А Герардус Льюлин был такой один.

— Вот и послушаем, каковы у него ученики, — вновь наматывает барон Осдрик ус на когтистый палец, перекинув хвост через колено.

Клык урчит: утробно, хищно, по-звериному, обнажая зубы, — и Орм, сцапав со стола ещё один кусок сыра, жуёт, снисходительно глядя, как мышь в пёстрой кольбе: щуплый, ушастый, ничего особенного — вздрагивает, хватаясь за локоть маленькой жены в монистах и платке.

— Не боись, Тильхен, не сожрёт. Он у нас привязанный.