Белая улыбка, красный смех (джен)

Выдохнув, Варя храбро берет в руки маленький саквояж и в последний раз выходит из квартиры, не запирая ее. Пусть живут те, кто захочет. Пусть делят или грабят то, что не успели утащить в прошлый раз. Только книги жаль — сожгут или выбросят. Кому, впрочем, нужны сейчас Достоевский и Пушкин…

В пыльный чемоданчик Варя сложила только самое необходимое: платье, белье и фотографию родителей. Шагая по лестнице, она останавливается и гладит перила, потом обводит прощальным взглядом статуи на площадках и лепнину. Дом еще помнит шуршание платьев и низкие голоса офицеров, приятную, не маршевую музыку и блеск драгоценностей. Теперь все утонченное, красивое и светлое растоптано, превращено в единую серую безликость.

Не выделяться. Не думать иначе. Быть как все. Делиться. Жертвовать собой.

Варя, с трудом шагая по густому, рассыпчатому снегу, поглядывает на часы. Время еще есть — быть может, зайти и попрощаться с Березиным? В это время у него обычно сидят Молчанов и Крутиков — попрощается и с ними. Что только сказать, если спросят? Скажет, что — за Володей, а остальное неважно.

Поймут ли? Или возненавидят? А может, убьют ее. Соседи ее — Розовы — по разным сторонам разошлись, кто с винтовкой, кто с наганом. Отец и сын…

Реальность все большим потоком обрушивается на нее, и теперь уже спрятаться от нее невозможно.

Придется решаться. И открывать глаза.

Варя настойчиво стучит в давно не крашеную дверь, а потом наудачу легонько толкает ее. Ботинок вступает в липкие пятна на полу, и в нос ударяет страшный запах свежей крови. Едва дыша, Варя проходит прихожую и останавливается на пороге залы.

За столом сидит Паша. Лицо его, белое с синюшными губами, обращено ко входу. Из простреленной головы течет слабая струйка крови. Рядом с ним на кожаном диване навзничь лежит Крутиков с широко распахнутыми глазами. На его рубашке в нескольких местах алеют красные пятна. У темно-коричневого буфета, у стены полусидит Молчанов, зажав в руке револьвер, вместо лица у него — кровавое месиво. Раздавленные очки валяются на полу.

Издав горлом клокочущие звуки ужаса, Варя разворачивается и, с трудом возвратившись в прихожую, опирается рукой о стену, сдерживая тошноту.

За что? Зачем?

Задыхаясь, она выходит на улицу и зачем-то оборачивается. На снегу за ней остаются едва заметные бледно-красные следы. Варя отчаянно вытирает ботинки о снег, снова и снова, с яростным остервенением — а потом бежит, спотыкаясь и падая, через сугробы, к вокзалу. Когда сил уже не остается, она вытирает лицо ладонью и с усилием заставляет себя передвигать ватные ноги.

Невский — не узнать. Как давно она здесь не была! Дома и особняки все еще стоят, многие — с выбитыми окнами и заколоченными дверьми. Такие дома уже не нужны, как и люди, жившие в них. Слишком красиво! Недостаточно грубо! Недостаточно безлико! Замазать краской сейчас же!

Сколько людей! И каждый куда-то спешит. Варя старается быть неприметной, но потом успокаивается: в такой толпе — разве заметят? Она словно мушка в рое точно таких же мушек. Ведь к этому стремятся большевики. Все едины! Наверное, скоро изобретут одинаковые маски…

Если пришли за Пашей, значит, за ней придут завтра. Или послезавтра. Который день уже листовки призывают выдавать контрреволюционеров и сочувствующих царскому режиму. Варя вглядывается в окружающие ее лица — словно воздушные шарики. Дунет ветер — улетят. Но какие у них мрачные, горящие темной ненавистью глаза. Растоптать! Уничтожить! Выжечь огнем!

— Кто остановит это помешательство? — шепчет Варя, проталкиваясь сквозь толпу к входу на Николаевский вокзал. — Володенька, Володя, скорее бы тебя увидеть! Скорее бы к тебе!

Разве может человек убивать тех, кто родился с ним на одной земле?

Отойдя в сторонку, некоторое время Варя тяжело дышит, отдыхая, но крепко держит саквояж. Перед глазами у нее еще стоят образы расстрелянных друзей — и расстрелянного прошлого.

Паша, собираясь уезжать на Дон, был непоколебим: революция долго не продержится. Продержится! Варя видит это в лицах. Добровольческая армия не выдержит яростного натиска этих обезумевших диких зверей. За Россию можно сражаться и умереть, можно уехать и помнить, но вернуть — невозможно.

В толпе мелькает рослая фигура Володи, и любовь болью отзывается в Варином сердце. Если и жить — так ради любви. Она одна может спасти всех, так, кажется, Федор Михайлович говорил…

— Ты пришла, — говорит Володя взволнованно и целует ее замерзшую руку. — Что случилось?

Варя вдруг понимает, что по щекам текут горячие едкие слезы.

— Пашу убили. Березина. И его однокурсников, — Варя беззвучно всхлипывает, глядя в серые Володины глаза. — Ведь никто не знал, кто они. У Паши поддельные документы были — на всякий случай, еще сразу, как император отрекся, и семья уехала на юг.

Володя хмурится, но в его лице сожаления нет.

— Я говорил тебе, что оставаться здесь нельзя. Мне дали место на заводе и комнату в общей квартире. Вот только в Москве. Но ведь и лучше — город большой, кто к нам приглядываться будет?

— В Москве? — Варя смотрит на него непонимающе и вдруг смертельно бледнеет. — Новый человек… Новый человек — как новый вид. Безжалостный, бесчувственный, безбожный. Зачем, Володя?

Его лицо не меняется, только в глазах появляются холодные огоньки.

— Как думаешь, мне, бывшему офицеришке, квартирку дали? Как поверили, что на их стороне? Прижали они меня к стене, Варя, в угол загнали. Не верим тебе, что вдруг за нас хочешь быть, против этих белых сволочей. А я твои глаза вспомнил, Варенька, твои чистые синие глаза — и так жить захотелось, с тобой жить, и любить тебя — что выдал. Нас с тобой спас.

— Себя! — кричит надрывно Варя и прохожие нервно озираются. — Тебе, наверное, жена нужна, просто так не берут. А я уже… размечталась! Думала — вот, мир вокруг рушится, ничего не осталось — но любовь-то, любовь жива, всегда жива будет. За нее, как за соломинку, ухватиться можно. Но и та мертва в этом окаянном городе.

— Варя! Послушай, если хочешь выжить, придется жертвовать, придется вертеться…

— Ненавижу тебя. И себя — ненавижу! Для чего родилась? Для этого? — Варя подбирает саквояж и широкими шагами идет прочь.

Володя хватает ее за рукав и резко разворачивает к себе.

— Куда ты идешь, глупая? Нельзя тебе назад! Заберут тебя сразу — я квартиру назвал, где ты жила. Варя, но ведь ради нас, клянусь… Тут или мы — или нас!..

Варя растерянно запускает пальцы в мокрые от снега волосы. Некуда идти. Некуда! И денег совсем нет. Паши не стало, а, значит, и еды. Теперь или с голоду умереть, или работать на новых людей. Сколько же денег осталось? Варя опускает руку в карман и вдруг нащупывает револьвер.

Значит — борьба.

Можно ли остаться в стороне в это ужасное время? И как только она так долго пряталась от настоящего, притворяясь, что в нем живет? И молчала — когда Россия говорит на двух совершенно разных языках! Один — вроде бы знакомый, но изменившийся, огрубевший. Второй — непонятный и сладкий, полный тайной лжи.

Которому из них учиться?

— Отдай билет, Володя, — сквозь зубы произносит Варя, с ненавистью глядя в его глаза. — Раз нет никакой чертовой любви, кроме любви к себе, я поеду в Москву, а оттуда — на Дон. Пускай умру — но буду знать, за что умираю. За честь. За красоту. За прошлое. У меня в кармане револьвер. Не отдашь — застрелю. Мне терять теперь нечего. Ты мой ветер, Володя, ты вышвырнул меня в самую язву событий — не вернуться.

Оторвавшись, к дереву уже не прирастешь.

…Володя что-то надрывно кричит ей вслед, но Варя поворачивается к нему спиной и закрывает уши ладонями.

Так бы навек и закрыла.

Пронзительно гудит подошедший паровоз.

Черный дым яростными клубами вырывается на свободу.

Противный, словно человеческий, визг — и красные колеса послушно замирают.

Варя, поглаживая одной рукой револьвер, другой цепляясь за саквояж, останавливается на краю платформы и зло смотрит на прибывающие и прибывающие из здания вокзала роты.

На занесенных снегом шапках — красные звезды.

Солдаты с мрачными лицами в серых шинелях, проходя мимо нее, равнодушно молотят сапогами белый снег.