Толкование сновидений (джен)

Все идет по кругу. Сон — бодрствование, отдых — боль.

Нож целителя уже сделал свое дело, и теперь к Линь Шу все чаще вместо седобородого хозяина Архива приходит его щеголеватый сын. Он разматывает бинты (ни капельки крови не пятнает его белые накидки, ни волоска не падает из распущенной прически), чуть не обнюхивает их, чуткими пальцами простукивает тело, изучает багровые полосы шрамов и то и дело заковыристо поминает злых духов-гуй и подгорных демонов.

Пальцы у него легкие, если он того хочет, но с него же станется с меланхоличным замечанием «чувствительность сохраняется» нажать какую-нибудь особую точку, отчего Линь Шу даже взвыть от боли не успевает — сразу теряет сознание. Или защемить ему нос, проверяя, нужен ли пациенту воздух для дыхания или тот как-нибудь так обойдется. Ну, или заметить без стеснения: «Тебе лучше лишний раз не шевелиться, иначе кости срастутся неправильно. Моя бы воля — привязал бы тебя к кровати на ближайшие месяцы. Жаль, тогда мышцы совсем отощают и перестанут работать. Нет-нет, можешь не благодарить…»

Сперва Линь Шу злился. Он, последний из своего рода, последний из выживших на склонах Мэйлин, преодолевал мучения и тяготы, в сравнении с которыми вес горы Лаошань — что перышко, а с ним вот так! Потом понял, что заставить его кровь, горячую от лихорадки, в ответ на издевки броситься в голову — это тоже своего рода способ стимулировать жизненные силы.

Сейчас Линь Чэнь сидит рядом с ложем, не обращая внимания на пациента. Придвинул к себе шкатулку для письма с расправленным на ней листом бумаги и делает записи, время от времени откладывая кисть, чтобы что-то подсчитать на пальцах. Да еще бормочет себе под нос: «Восемь цзяней корня женьшеня, половина скорлупы яйца горного орла, шестьдесят капель крови леопарда… Как считать жуков — по скорлупкам, ножкам или капелькам жира? А что, если рецепт опять попытаются украсть? Тогда давайте напишем — сто сорок четыре крылышка; ослиный вам, длинный и с кисточкой, хитрецы с одинокой горы, а не рецепт исцеления! Эту страну погубят дешёвые подделки! Хотя кто знает, кто знает…»

— Как… долго я здесь? — проталкивает Линь Шу слова сквозь онемевшее горло, когда к нему возвращается речь. — Вы уже, кхе, послали известие в Столицу?

«Где мой отец?» — нет, он не станет этого спрашивать. Он все помнит: огненные сполохи над полем битвы, стрелы, пробивающие доспехи, копья, с глухим чавкающим звуком вонзающиеся в очередную жертву, и крик: «Живи! Ради Армии Чиянь!..»

Узнать бы, кто тот неведомый враг, чьим приказом лянцы подняли мечи на своих же.

— Два месяца, и нет, мы не посылали в Столицу никаких известий, — отвечает лекарь, не поворачивая головы.

Ужас стискивает грудь, будто на Линь Шу упала целая гора:

— Столица… захвачена? Мятежники… — Тысячи вопросов и предположений мечутся в голове стаей растревоженных трупных мух. Император схвачен? Казнен? А его родичи?.. Матушка! Брат Ци! Цзинъянь! Нихуан! Бусины, разноцветные бусины скользят по разорванной нити, готовые рассыпаться.

— А ну стоп! — цыкает на него молодой господин Архива, словно погонщик на упрямого осла. Отложив шкатулку с незаконченным свитком, он осторожно вытирает струйку крови, сбежавшую из носа пациента. — Раз ты так упорно стремишься свести на нет мою работу, зачем тебе что-то рассказывать?

Линь Шу трясет головой, показывая, что будет лежать смирно. Но, лишь напоив его снадобьем, от одного запаха которого тошнота подступает к горлу, и не убирая пальцев с запястья, целитель отвечает:

— В Цзиньлине всё спокойно. С тех пор, как главный заговорщик по воле императора принял смерть, сменилось несколько сановников — и это вполне ожидаемо. Тело генерала Не Фэна с великими почестями предали земле, и его молодая вдова собирается установить ему памятник. Княжна Му отбыла на юг, в родовое поместье, заботиться о младшем брате… Ну, и по мелочи — трех императорских наложниц повысили в ранге, принимали посланников из Страны Утренней Свежести, урожай мандаринов пострадал от сильных гроз с градом…

— Кто? — хрипит Линь Шу. Слова раздирают горло. — Кто осмелился… напасть на Армию Чиянь? Чьим приказом это было сделано?

Линь Чэнь молчит, склонив голову, лицо его прячется за завесой волос.

— Кто главный заговорщик, осмелившийся поднять руку на вернейших слуг императора?! — Все; на этой длинной фразе он, кажется, сорвал голос.

— Согласно указу, оглашенному во всех городах Великой Лян, заговорщиками, желавшими впустить в наши пределы вражеские армии, были Се из рода Линь и презренный Сяо Цзинъюй, бывший наследный принц, — чеканит целитель.

Линь Шу с усилием втягивает воздух. На мгновение ему кажется, что он уже умер. Увы, сердце, подстегнутое чудодейственными снадобьями, продолжает биться.

Мир сошел с ума. Демоны пируют в небесных чертогах, волы запрягают земледельцев в повозки, лисы-оборотни в ярких кафтанах стыдятся тявкать на Луну.

Заговорщиками? Его отца, вернейшего из верных, называют заговорщиком?!

— Их тела, как и тела их сообщников, повергнуты посмертной казни и выставлены на поругание. Их имение отошло казне. Все их домочадцы преданы смерти либо проданы в рабство. Вдова Линь покончила с собой во дворце…

…Супруга отважного генерала, она умела обращаться с оружием. С каким восторгом Нихуан смотрела на будущую свекровь, которая танцевала по тренировочной площадке с легким мечом или боевым веером!..

Никто не удивился, что старшая принцесса Цзиньян, останки супруга которой только что были преданы позорной казни, пришла во дворец с прической, убранной цветами и драгоценностями, и в парадном пятислойном платье из синей парчи. Все приняли такое вопиющее нарушение траура за доказательство нелюбви Цзиньян к Линь Се. «Забудет, даже плакать не станет», — судачили между собой евнухи, чинно приветствуя незваную, но слишком значительную своим родством и положением в столице гостью.

Она поднялась по высокой лестнице и дожидалась, когда ее единокровный брат, Сын Неба, пожелает отвлечься от государственных дел. Когда же он, возжелав показать сестре, что вовсе не на нее гневался, отдавая приказ казнить всех ее слуг и родственников со стороны мужа…

Легким, отточенным движением Цзиньян выхватила меч у ближайшего стражника и, не останавливая плавного поворота, роскошного, как полёт феникса в ночи, перерезала себе горло.

Смерть на пороге дома обидчика.

О чем думал великий император, глядя сверху вниз на запрокинутое, белое, мертвое лицо своей сестры?

В сердце Линь Шу ворочается игла, острее той, какой Господин Архива вытягивал яд из его сломанных костей. Ведь в прежние времена император, тогда еще — принц, и отец-командующий были связаны такой же тесной дружбой, как они с Цзинъянем, а браки сестер позже только скрепили их союз. Неужели и Цзинъянь мог бы поверить в то, что семья Линь — подлые изменники? Неужели Нихуан?..

Злость, зародившаяся в печени, сбивает ритм сердца Линь Шу. Накатывает пеленой, застилая зрение. Камнем утягивает на дно, в темноту, где боль, притомившись, перестанет рвать острыми зубами измученное тело.

В темноте разгорается сияние, и Линь Шу видит своих родителей. О, они достойны друг друга — старшая принцесса Цзиньян и генерал Линь Се! Герой тысячи сражений — и красавица, равно легко фехтовавшая этикетом, кистью для туши и мечом. Взявшись за руки, они неспешно идут под склонившимися до земли ивами; пятна крови драгоценной эмалью украшают доспех отважного генерала, и алые ленты, спускающиеся с шеи до пят, дополняют изысканный облик старшей принцессы.

Линь Шу, ощущая себя пятилетним малышом, бросается за ними вслед — чтобы натолкнуться на стену.

Он висит на этой стене, из последних сил вцепившись даже не пальцами, а их кровавыми ошметками, — в крошащийся камень, он пытается удержаться, подняться, вернуться за смертью, которая милосердно подарит ему избавление от гнетущей, неистовой боли. Но вместо этого отец поворачивается и со всех сил бьет его в грудь, запуская остановившееся было сердце:

— Живи! — Не «будь счастлив за нас, сын», или «ради меня, живи!» Нет, генерал Линь всегда был человеком долга: — Живи! Ради Армии Чиянь!..

«Что поделать. Живу».

Светает. Первые лучи солнца бросают блики на глиняный чайничек, зеленый, глазурованный эмалью в трещинках. Старый Хозяин Архива хмуро косится на угли в жаровне и чашку, которую его сын ровно до половины наполнил отваром и оставил остывать до температуры парного молока. Сухими и жесткими, как корни столетнего дерева, пальцами он щупает пульс спелёнатого, словно младенец, больного. Пульс то частит, то рвется, то толкается в пальцы, как птенец в скорлупу. Но приходится признать: ночь, хоть и прошла неспокойно, не лишила их столь интересного и многообещающего пациента. Когда еще удастся опробовать секретные рецепты, уже столько десятилетий хранимые в Архиве Ланъя!

— Пейте. — И чашка упирается в зубы больного. — Вам следует прекратить волнения. Чем меньше вы станете думать, тем больше шансов оставите себе. Горе вызывает застой потоков ци, а они и так, прямо скажу, не слишком активны в вашем теле.

Больной с усилием скашивает взгляд. Лицо мальчика-слуги, держащего короб с мазями, иглами и прочим лекарским припасом, расцвечено разнообразными переживаниями, как новогодняя ночь — фейерверками. Здесь сразу интерес, испуг, отвращение к мерзостям, до сих пор сочащимися из каждой поры искалеченного тела, восхищение Учителем и жалость. Жалость к внуку великого императора и сыну прославленного полководца, к тому, перед кем совсем недавно лежало блестящее будущее на службе Великой Лян.

Линь Шу хочет отвернуться. Но сил не хватает, и он просто зажмуривается. Перед глазами драгоценные бусины — срываются вниз одна за одной, раскалываются, трескаются, катятся в разные стороны. Голая нить остается висеть, как веревка удавленника.