Толкование сновидений (джен)

Разговоры пары выздоравливающих как-то незаметно сворачивают на общие болячки.

— Больной во власти своего лекаря больше, чем дитя во власти матери, держащей того на руках. Были бы еще их руки по-матерински нежными… — Сяо Шу передергивается. Очевидно, всякий визит целителей дается ему непросто.

— А с кем из двоих тебе все-таки полегче? — интересуется Майлз. Старого доктора он не видел, а молодой щеголь с веером показался ему хирургически жестоким, хоть и невероятно умелым в определении, куда именно ткнуть скальпелем.

— Да с обоими одинаково. В том только и разница, что Старый Господин молчалив: если что-то и произносит вслух — это распоряжения мне и своим подручным. А Молодой все время перемежает процедуры шутками, но от того они легче не делаются.

— Да уж, врачи — садисты еще те, — соглашается Майлз, потирая забинтованное предплечье. Швы ему обещали снять только завтра, а инъекции для стимуляции роста костного мозга делают регулярно. — Коновалы.

— Что? — не понимает сяо Шу.

— Так мой отец говорит, — рассказывает Майлз словоохотливо. — Он-то к врачам относится с уважением, но, подозреваю, словечко от деда подцепил: вот тот был известный лошадник, а всех прочих, кроме военных, не ставил и в грош. Снобизм правящей касты, что поделать.

Для Майлза совершенно естественно, что форы — военная каста, а император — просто первый из них: как социальный институт были взяты за модель то ли европейское служивое дворянство, то ли японские самураи. У кого меч — у того и власть. А вот сяо Шу поражен:

— Что за дивный мир, где ранг военачальника выше ранга министра! Вот у нас государевы сановники ценятся куда выше солдат. Кем не дорожат, того и посылают в бой. «Просо жнут каждый год, а драгоценный женьшень растят и лелеют». А лекари и ученые стоят и того ниже. Но господа Архива Ланъя — особый случай; они не лекари, а мудрецы. Можешь ли ты представить себе человека, который знает все и способен ответить на любой вопрос?

Майлз как воочию видит своего шефа и невольно смеется. Шутка случайно вышла удачной, хотя про эйдетический чип Иллиана в разговоре даже упоминать нет смысла, собеседник его просто не поймет.

— Еще как могу! И, надо сказать, такое всезнание изрядно портит характер. — Тут его осеняет. — Может, ты и сам его видел. Тот сановник, который мне начальник, — он как выглядел?

Внешность у Иллиана по определению незаметная, каких двенадцать на дюжину, но вдруг?

— Строен, сложен хорошо, держится властно, военная выправка, несмотря на лета… кафтан с золотым шитьем по вороту, и еще там амулеты были, серебряные, парные… Еще волосы светлые, цвета пожухлой травы. Ну не знаю я, что еще сказать! Обличие у твоего почтенного министра, если это он, такое… неприметное.

Угу: «особые приметы — примет нет». Совпадает в точности.

— Боги большие и малые, — сетует Майлз, театрально разводя руками, — чем я так провинился, если Саймон Иллиан уже и в мои сны является? Неужели тем, что отпустил Марка?

Разумеется, сяо Шу спрашивает, кто такой Марк и почему того нельзя было отпускать, и, разумеется, приходится рассказать, хоть и вкратце, всю эту невозможную историю.

— Недавно я узнал, что у меня есть брат. Я зову его Марком, в честь предков, хоть он себя так не называет. Его сде… если коротко, его украли при рождении и затем растили враги так, чтобы он стал моей точной копией. Чтобы в один прекрасный день украсть уже меня, а его выдать за настоящего. — Сложности заговора комаррских террористов тоже опустим. — Он почти как я. Но не я. Это все равно, что смотреться в зеркало и каждый раз поражаться — неужели я на самом деле такой?

После этого разговор о близких и родных заводится сам собой. Тут разговорить сяо Шу не составляет труда, и тот не успевает опомниться, как уже дает Майлзу согласие рассказать о самых важных людях в своей жизни.

Начинает тот свой рассказ, что интересно, не с родителей (хотя последнюю волю отца поминает через слово), даже не с девушки, а с закадычного друга.

— Сяо Цзинъянь, седьмой принц. Мой друг. Родич. Сверстник. — Слова нижутся легко и плавно одно за другим. Явно, будь на то воля сяо Шу, он бы восхвалял своего друга часами. — Мы были как правая и левая рука: когда один… когда я затевал шалость, наказывали обоих, когда я натягивал лук — его стрела прилетала в мишень рядом, когда я взмахивал мечом — его клинок отражал солнечный зайчик с моего, когда я без утайки делился своими мыслями — то только с ним. У него почетное именование — Цзин, «спокойный», но он не так уж спокоен по характеру, нет, он просто не слишком быстро вспыхивает. Упрямый Водяной Буйвол…

Любопытное прозвище. По нему Майлзу представляется скорее рослый, тяжеловесный флегматик, идущий у заводного сяо Шу на поводу еще чаще, чем следует прихотям самого Майлза бесхитростный Айвен.

А вот с любимой девушкой сяо Шу повезло больше, чем Майлзу. Точнее, не так — лучше Элли на свете все равно никого нет, но их с Майлзом отношения только-только сложились (да и то попытка предложения руки и сердца у него вышла неудачной), а сяо Шу со своей невестой давно не-разлей-вода. И она тоже, кажется, боевая девчонка.

— Му Нихуан. Княжна Юннани, моложе меня на пять лет, но росли мы вместе. Она мне невеста, подруга, соратница — вот так, всё сразу. Она ни перед чем не отступает, ничего не боится и умеет драться, как мальчишка. У них на Юге даже дочери учатся держать меч в руках прежде, чем вышивальную иглу. И когда мы… когда бы мы… — Сяо Шу резко осекается и договаривает глухо: — Теперь уже никогда.

Все ясно. Сейчас начнет себя жрать живьем, мол, «от меня осталось полчеловека, куда мне быть чьим-то мужем». Майлзу приходится быстро поменять тему:

— То есть, говоришь, вы с принцем родня. А через кого? Ты тоже королевской крови?

— О, это великая история. В начале новой эпохи, — объясняет удачно отвлекшийся Линь Шу, — при восхождении императора на трон семье Линь был пожалован брак со старшей принцессой. То есть с моей мамой Цзиньян. И тогда же дядя-государь взял в супруги тетю Юэ-Яо и своим наследником из всех принцев сделал именно ее сына.

Императорский племянник, значит. Все совпадает. «А ты чего ожидал, в собственном-то сне? Если сам Грегору троюродный кузен и молочный брат». Но это как раз не удивительно, гораздо интереснее Майлзу другая персона, упомянутая пока вскользь, но для политического расклада крайне важная.

— Стоп, вот и новое действующее лицо! Кронпринц. Так, с этого момента рассказывай подробнее.

— Он — первый принц. Сяо Цзинъюй, принц Ци. Кстати, Ци значит «могучий», и не зря. Он… он идеальный. Конечно, Цзинъянь мне из сыновей императора ближе всех, он — половинка моей души… хм, и скопище тех же несовершенств, что и я сам, хотя мы оба стараемся исправиться. А старший брат Цзинъюй — это как недосягаемая звезда над нашими головами. Добродетельный, усердный, отважный, блестящий во всем, лишенный недостатков драгоценный белый нефрит, отрада родителей и надежда Великой Лян…

— Надежда и опора, говоришь? — перебивает Майлз пафосное, хоть и искреннее, восхваление. Идеалы, увы, редко выживают. — И что сталось с ним?

— Я… я не знаю. — Парень неподдельно озадачен. И вправду, что такое может произойти с наследником престола? — Принца Ци не было и не должно было быть с Армией Чиянь, хвала Небесам, что могло с ним случиться? Я здесь только ради излечения, и никто не рассказывал мне новости…

«Ты хороший солдат, почтительный сын и отличный командующий, — думает Майлз. — Но пока вовсе не приучил себя задумываться о подводных камнях чертовой политики. Точно так же, как я в свои семнадцать. В те самые семнадцать, когда родил из себя адмирала Нейсмита, прямо из головы, как мифологический Зевс — Афину (затейники же были эти древние греки!). А заодно боком вляпался в борьбу за власть и чудом избежал смертного приговора, так что не скажу, что сам был сильно умней. Но с тех пор я стараюсь быть внимательней к политическим дрязгам». Если кто-то подвел под меч императорского шурина и деверя в одном лице, а императорский племянник выжил только чудом…

— Ты здесь ради выживания, — настойчиво поправляет он Линь Шу. — Важно ли будет, что твои кости срастутся, если боль сведет тебя с ума? И зачем сохранять здравый рассудок тому, кто слеп к происходящему вокруг него?

— Ты… поучаешь меня? — оскорбленно переспрашивает тот. Бедолага. И то, когда ты выжил чудом, перенес нечеловеческие муки, держишься за жизнь зубами, а тебя еще упрекают, что, падая в пропасть, ты плохо смотрел по сторонам, впору обидеться.

— Скорее даю совет. Если за выздоровление ты заплатишь здоровьем, единственным доступным тебе оружием останется ум. Вот и пользуйся им как должно. Бессловесно страдать — много ума не надо.

— Я думал, ты — добрый дух утешения, а у тебя язык острей, чем у молодого Хозяина Архива! — возмущается Линь Шу.

— Да, мы с ним сыграли вничью, — соглашается Майлз, вспоминая свою пикировку со всепонимающим щеголем в белом. — А вот ты его обхитрить и не пробуй.

— Обхитрить?

— Тебе ведь нужно его разговорить. Узнать новости про своих родных, — напоминает он.

Увы, больной знает своего лечащего врача лучше.

— Боюсь, на любые просьбы он ответит, что мне рано волноваться, и вольет в меня плошку сонного отвара, — скептически оценивает свои шансы Линь Шу. — Не то чтобы я не был рад лишний раз заснуть и увидеть тебя, брат Май…

— Несомненно, так он и сделает — если, услышав нерадостную весть из дома, ты попытаешься дернуться, содрать повязки или лишиться чувств. — Эта тактика хорошо подходит, чтобы шантажировать начальство, зашедшее в госпиталь тебя навестить и допросить заодно, но с врачами такой номер не пройдет. — Лучше сконцентрируйся и запихни все эмоции подальше. Если ты сумеешь притвориться и убедить его, что правда для тебя целительна…

— Притвориться?

— На добрые новости я не рассчитываю. А у человеческого сердца есть свои пределы, — объясняет Майлз невесело.

Может, он и пессимист, но он не ожидает никакого хэппи-энда в этой истории со смертью и предательством. А когда сердце рвется на части, нужна какая-то внешняя опора. Майлз прикидывает, зажмуривается на мгновение, поднимает руку, и в ней уже висят откуда-то взявшиеся пестрые каменные бусы из крупных шариков. На одной нити рядом, как в музее минералогии, — молочный опал, рыжая яшма, нежно-зеленый, как молодая трава, нефрит, густая ляпис-лазурь, кровавый сердолик…

— Смотри. Это простейшая мнемотехника. Называй сейчас вслух по одному всех, о ком ты хочешь узнать. Один человек — одна бусина. И запоминай. — Он запинается и все же добавляет честно: — Чтобы потом, когда тебе захочется заплакать от облегчения или перегрызть кому-нибудь глотку от ярости, ты видел перед глазами только цветные шарики и не забыл ни одного имени. Ну?

Под сухие щелчки каменных бусин, с тревогой в глазах, Линь Шу принимается послушно перечислять дорогие ему имена.